Водители фрегатов. О великих мореплавателях XVIII — начала XIX века

Уроки новозеландского языка

«Табу» — странное, страшное, священное слово. Новозеландец, подобно всем другим полинезийцам, больше всего на свете боялся табу. Табу могла быть гора, лес, пища, река, человек, животное — все, что угодно. Если гора табу, на нее нельзя взбираться, если табу лес, в нем нельзя охотиться, если табу пища, ее нельзя есть, если табу человек, его нельзя убить, его нельзя трогать, и он сам ни к чему не может прикоснуться, потому что все оскверняет своим прикосновением. Табу накладывали вожди. Это суеверие помогало им управлять.

По обычаю, на воина после татуировки налагалось трехдневное табу. Эмаи наложил табу на всех своих белых пленных. Им запретили прикасаться руками к пище, чтобы не осквернить ее. Есть они не могли.

В первый день после татуировки они и не думали о еде, потому что непрекращавшаяся боль отбивала у них всякий аппетит. Но на следующий день всем, кроме Рутерфорда, стало значительно лучше, и они захотели есть. Тогда Эмаи изобрел способ, как накормить своих пленников, не нарушая табу. Он расставил их в ряд перед хижиной и приказал шестерым рабам совать им в рот кусочки рыбы. А чтобы матросы, по незнанию обычаев, не осквернили все же случайно пищи, руки их крепко держали воины.

Все, кроме Рутерфорда, сытно наелись. Рутерфорд не мог проглотить ни куска. Он позволил влить себе в горло только немного воды. Голова его разрывалась на части от боли, глаза все еще не открывались. Слепота угнетала его. Ему казалось, что он никогда уже больше не будет видеть.

Но на четвертый день опухоль на его лице спала и глаза открылись. Он стал чувствовать себя гораздо лучше. Табу с пленников сняли. Скоро они совсем поправились. Но тоска по родине и по свободе мучила их все больше.

Медленно тянулись дни. Пленники не могли пожаловаться на дурное обращение. Новозеландцы кормили их тем, что ели сами, и предоставили им хорошую хижину. Воины, жившие в этой хижине вместе с ними, позволяли им делать все, что угодно.

Они могли ходить по всей деревне днем и ночью. Никто особенно даже не следил за ними. Только одно им не позволялось — выходить из деревни, за частокол.

Когда они подходили к калитке в частоколе, воины, стоявшие на страже, преграждали им путь. И матросам приходилось возвращаться назад, к своей хижине.

Тоска не давала им покоя. Они ничем не могли занять себя. Им совершенно нечего было делать. Мужчины каждый день ходили на охоту и на рыбную ловлю. Женщины копались на огородах вокруг деревни. А матросы бродили по единственной деревенской улице меж соломенных хижин или лежали на траве и смотрели в небо. Медленно тянется время в неволе!

Только Эшу немного их развлекала. Она явилась к ним через несколько дней после того, как с них сняли табу, и уселась перед хижиной. С тех нор она стала приходить ежедневно. Иногда с ней приходили дочери Ренгади, но чаще она приходила одна. Обычно она приносила с собой работу и плела либо корзины из веток, либо веревки из волокон льна. Рутерфорд, Джек Маллон, Смит и Томпсон садились вокруг нее, и она начинала с ними разговаривать. Она нисколько не смущалась тем, что они не понимали ни слова из ее речей. Она говорила не для них, а для себя самой.

Но Рутерфорд постоянно пытался ее понять. Он знаками спрашивал ее название то одного, то другого предмета, и она ему отвечала. Мало-помалу он заучил довольно много новозеландских слов и стал понимать, о чем говорит Эшу. Через месяц он уже и сам мог кое-что сказать по-новозеландски. Когда ему удавалось составить коротенькую фразу, она смеялась и хлопала в ладоши.

Рутерфорд часто развлекал ее всякими забавами и сам смеялся вместе с ней, потому что от природы он был человек веселый. Как всякий моряк, он умел связывать веревки на множество ладов разными хитроумными узлами. Эшу знала только самые простые узлы и с увлечением следила за тем, как он связывал между собой концы веревки, которую она плела. Всякий узел он давал ей развязывать, и она иногда просиживала целые часы, стараясь догадаться, как это сделать. Впрочем, мало-помалу она изучила сложную науку узлов и стала завязывать и развязывать их не хуже своего учителя.

Рутерфорд сделал ей из коры ветряную мельницу — крохотную вертушку, прикрепленную к палочке рыбьей косточкой. Новозеландцы никогда не видали мельницы, и Эшу восхищалась своей игрушкой, словно маленькая. Так как ветра было мало, ей приходилось бегать, чтобы мельница вертелась. Она бегала по всей деревне, за ней неслись собаки и дети. Взрослые с завистью глядели на нее. Сам Эмаи заинтересовался вертушкой и попросил Рутерфорда сделать ему такую же. Рутерфорд, конечно, сейчас же исполнил просьбу вождя.

Однажды Рутерфорд поймал крысу и принес ее Эшу. Девушка хотела задушить крысу и изжарить, потому что новозеландцы считают мышей и крыс большим лакомством. Но Рутерфорд решил употребить пойманного зверька на другое. Он вырезал ножом из дерева маленькие колесики и смастерил крохотную тележку. В эту тележку он с помощью льняных волокон запряг крысу. Крыса возила тележку до тех пор, пока ее не поймал какой-то мальчик и не съел сырой. Так между Эшу и Рутерфордом завязалась дружба.

Другие пленники тоже часто болтали с Эшу. Они тоже мало-помалу выучились новозеландскому языку, но превзойти Рутерфорда не могли: он бесспорно говорил лучше всех и с каждым днем делал большие успехи. Особенно привязался к Эшу Джек Маллон. Он обучил ее занятию, известному всем европейским девушкам и совершенно неизвестному новозеландкам, — плести из цветов венки.

Только двое не принимали участия в разговорах с Эшу — Джефферсон и Джон Уотсон.

Джефферсон и прежде был молчаливым, угрюмым человеком, а попав в плен к новозеландцам, он был так потрясен всем случившимся, что совсем потерял дар слова. Ничто не интересовало его. Ко всему он относился с полным равнодушием. Из хижины он почти не выходил и все время лежал на сене, глядя в потолок. Когда с ним заговаривали товарищи, он отвечал односложно и неохотно. Он был убежден, что его убьют, и все время ждал смерти. К Эшу он относился так же, как и ко всему остальному, что его окружало, — просто не замечал ее.

Джон Уотсон избегал Эшу по совсем другим причинам. Он ненавидел всех новозеландцев. Он рвался на свободу и стал очень раздражителен. Сердясь, он порой разбрасывал пищу, которую ему давали новозеландцы, и ругал их самыми отборными английскими ругательствами. Рутерфорду несколько раз приходилось удерживать его от драки. Такая драка была бы совершенно бесполезна и могла навлечь только новые несчастья на пленников.

— Я убегу, убегу! — постоянно твердил Джон Уотсон. — Я вернусь в Англию и потребую у короля целое войско для истребления этих людоедов. Мы явимся сюда с пушками и дотла сожжем их деревни. Я не намерен щадить никого. Ты видишь эти сосны, Рутерфорд? Так знай: я обвешаю их людоедами, как на Рождестве обвешивают елки игрушками. В последний раз советую тебе: бежим со мной, приятель!

— Ну куда же мы убежим, Джон? — уговаривал его Рутерфорд. — Ведь их тысячи, а нас только шестеро. Они поймают нас в лесу и убьют. Не лучше ли подождать немного, добиться доверия дикарей? Тогда, если в Новую Зеландию зайдет какой-нибудь европейский корабль, нам, быть может, нетрудно будет уехать.

— Ну и оставайся здесь, рыжий! Подлизывайся к людоедам, а я убегу один! — злобно отвечал Уотсон.

Эшу он возненавидел с самого начала за то, что она была дочь Эмаи. Когда она приходила в гости к пленникам, он забирался в хижину, ложился рядом с Джефферсоном на сено и в бессильной ярости кусал себе руки.