Пусть будет гроза

Я – безнадежность

Знакомый голос проинформировал меня, что я снова опоздал, и это была полная чушь – ведь я простоял у ворот лицея уже как минимум минут двадцать. Я замерз, в рот задувал ледяной ветер, челка козырьком торчала надо лбом, и это меня страшно бесило: с утра я полчаса провозился, чтобы замаскировать волосами огромный прыщ, который вскочил на лбу. Гель для укладки, который я купил в супермаркете, – это, честное слово, полная чушь. Ветерок едва налетел – и прощайте, отчаянные попытки причесаться. Когда я вышел из ванной, мама рассмеялась:

– Мозес, ты уверен?

– В чем? – спросил я, изобразив удивление.

– В том, что у тебя на голове. Никуда не годится. Можно подумать, ты лысый и пытаешься прикрыть плешь!

– Мам, ну ты чего, у меня все волосы на месте! – возмутился я.

– В том-то и дело! Но вид такой, будто ты их начесал, а потом еще заплел в макраме!

Я покраснел как помидор и неохотно вернулся к зеркалу в ванной. Осмотрел себя и крикнул:

– Ты ничего не понимаешь! Это стильно, так все делают. (Вообще-то я сам себе не верил, ни единому слову.)

– Мозес, я же тебе помочь хочу. Ты выглядишь нелепо.

– У меня есть на то причины, тебе не понять.

– Лосьон от прыщей – в шкафчике рядом с душем, – сказала она. – Я, представь себе, тоже когда-то была подростком.

– Да, но я-то парень. Это совсем другое.

– Пф-ф! Ну конечно! Вы ничем не отличаетесь от нас, девчонок, – усмехнулась она и укатила прочь по узкому коридору.

У меня просто руки опустились. Я окончательно перестал понимать, в каком направлении уложить волосы, в итоге все оставил как есть, и макраме, к сожалению, так никуда и не делось.

Я думал о своей прическе и о сатанинском студеном ветре, который убивал мои последние парикмахерские надежды, когда передо мной возник Колин. Его лицо вдруг оказалось прямо у меня перед носом, огромное, как планета, свернувшая с орбиты и едва не налетевшая на астероид под названием Мозес Лауфер Виктор Леонард.

– Ну что, принес?

– А поздороваться язык отвалится, да? – огрызнулся я.

– Подумаешь! – махнул он рукой. – К тому же – ты заметил? – ты опять опоздал!

– Да ты чего! Я тут уже пятнадцать минут торчу из-за твоих дурацких карточек.

– Ладно, ладно, шутка! – выкрикнул Колин и расхохотался.

Одна из проблем Колина состояла в том, что он считал себя смешным, ну, типа, просто умереть до чего. И сколько бы я ему ни объяснял, что юмор у него дурацкий, – так нет же, он был убежден, что является лучшим комиком в городе. Нет, серьезно: над его шутками вообще никто не смеялся, и это насторожило бы любого. А он, видимо, считал, что это не важно.

– Подожди, у нас ведь был уговор. Я меняю черного мага на большого индейца. Мы так договаривались, в Сети, – напомнил я.

– А я и не отказываюсь, – ответил он.

– Эй, на что ты там меняешь большого индейца? – раздался голос у меня за спиной.

Это был Ратсо, я и не заметил, как он появился. Его круглое пузо так и распирало коричневую хлопковую футболку, и толстые румяные щёки производили просто неизгладимое впечатление. Ну, не знаю, как сказать, он был весь с ног до головы какой-то выпуклый, и даже голос, когда Ратсо что-то говорил, звучал округло и как будто колыхался в воздухе.

От моего стыда воздух вокруг загустел, мне захотелось исчезнуть. Конечно, сейчас он себе навоображает всякого, например что я расист или еще что-нибудь в этом роде.

– Ты про меня тут говорил? – прошипел он сквозь зубы.

– Да нет, что ты! – запротестовал я.

– А это еще кто? – спросил Колин, удивленный, что кто-то посмел отвлекать его в момент такой важной сделки.

Я посмотрел на рот Ратсо, пещеру с темной пустотой внутри.

Он наклонился к Колину – пришлось согнуться почти вдвое – ис угрожающим видом ткнул его пальцем в грудь:

– Это что вообще такое? По-твоему, я стою не больше, чем черный маг? Ну-ка дай сюда!

Он выхватил у Колина карточку.

Я не понимал, всерьез он говорит или шутит. Мне было и страшно, и весело. Лицо Колина стало похоже на суповую миску, он даже как будто дышать перестал.

– Знаете что, парни? Индейцы больше не носят перьев на голове и не раскрашивают рожи для маскировки. Вы, надеюсь, в курсе?

Я не мог оторвать взгляд от его губ и все это время молчал, хотя Колин махал руками, призывая на помощь. Руки у него были как синие крылья мельницы в разгар грозы.

– А ну верни карточку, а то я тебя уничтожу! – пригрозил Колин.

Ратсо повернулся ко мне и спросил:

– Он это серьезно?

Я решил включиться в его игру, сообразил, что все это с самого начала было всего лишь грандиозной шуткой, все было не по-настоящему и с нами ничего плохого не случится, со мной ничего плохого не случится.

– Думаю, да. Колин – опасный человек, когда дело касается карточек.

Я смотрел, как Колин трясет своими маленькими, почти прозрачными кулачками – ну прямо младенец, который требует бутылочку, – но лицо его при этом выражало такую решимость, просто с ума сойти. Я как будто присутствовал при битве Давида и Голиафа, с той разницей, что тут все выглядело ненастоящим, нет, ну правда, все такое слепленное из папье-маше – всё, кроме Колина. Казалось, дело происходит на экране и сейчас фильм поставили на паузу. Я едва сдерживался, чтобы не расхохотаться.

Тут лицо Ратсо медленно озарилось улыбкой. Колин, похоже, ничего не понимал, совсем потерялся в своей вселенной карточек, обменов и сделок.

– Да ладно, шпингалет, я пошутил! – объявил Ратсо.

Видимо, такой у него был стиль: ведро холодной воды – с размаху и прямо в лицо.

Колину это совсем не понравилось, я почувствовал, как сильно он рассердился. Уселся на землю, прямо на пути у идущих в лицей, раскрыл два своих альбома и давай пересчитывать карточки в пластиковых кармашках.

– Надеюсь, ты тут ничего не испортил, а то пожалеешь, что со мной связался!

Видно было, что Колин растерян и сам толком не понимает, действительно ли Ратсо хотел ему вмазать. Упертый он был просто на удивление.

Я внимательно изучил лицо Ратсо, потом – Колина и там чего только не увидел: например, открытую партитуру, а в ней – половинки и четвертинки, восьмушки и шестнадцатые, хоть я и не понимаю ничего в нотах и музыке. У других лица были неинтересные – они как будто слишком долго пролежали на полке, вдали от света, в облаках мелкой пыли. В них я не улавливал ничего – ни припева, ни мелодии, ни мотива, который мог бы принести утешение.

Рядом с Ратсо я слышал старый добрый рифф из песни «Бум бум» Джона Ли Хукера[5]. А в случае с Колином мелодия напоминала ритмичный звон колокольчика или глубокий радостный звук клезмерского кларнета, хотя это, конечно, бред полный, согласен.

Ратсо тоже решил сесть, и положение мое стало вдвойне неловким.

Во-первых, пришлось сделать вид, будто я не вижу того, что очень даже видел, – ну вот реально, кому понравится лицезреть то, что торчало из его слишком низко спущенных штанов. Нет, серьезно – спасибо, только не это! Но его, похоже, вообще не смущало, какая там часть его тела вывалилась на всеобщее обозрение.

И во-вторых, теперь я один стоял, а они оба сидели. Стоял один я – поскольку усесться не мог. Именно я – с моей искалеченной спиной и неработающей ногой. Стоял я – и горло у меня пересохло так, словно я опаздывал на трудный экзамен. Попробуй я сесть – стал бы похож на шарнирную куклу, тупую, механическую. Я сразу отказался от этой мысли и задумался над тем, как удивительно похожа моя нога на арахисовую скорлупку: нажми посильнее – треснет и разлетится на мелкие обломки.

После аварии я очень похудел. Я долго лежал в больнице и никому этого не советую. Все, что говорят о больничной кормежке, – чистая правда, я мог бы даже выступать с лекциями или написать об этом книгу. Кормежка реально омерзительная, другого слова не подберешь. Мама была того же мнения. Мы лежали на одном этаже – очень удобно обмениваться впечатлениями. Однажды она заявила, что человек, который занимается приготовлением больничного пюре, стопроцентно пережил в юности серьезную травму – только этим можно объяснить, как ему удается создавать нечто настолько отвратительное и не похожее вообще ни на что.

Мы с ней потеряли двадцать один килограмм на двоих.

Впрочем, папа тоже похудел. Но он похудел сам по себе, без помощи больничной кухни. Папа лишился аппетита от потрясения: у него на руках нежданно-негаданно оказалось сразу два инвалида.

Мы все почти полностью сменили гардероб. Выйдя из больницы, я снова стал влезать в одежду для четырнадцатилетних. Мама забросила свои юбки и платья, и дом наш стал царством брюк и угловатых, как металлические вешалки, плеч.

И вот теперь я стоял над Колином и Ратсо и хотел бы что-нибудь сказать (чтобы хоть немного почувствовать себя причастным к их компании и не умирать от стыда, что не могу сесть с ними вместе), но не сумел произнести ни слова. Рот превратился в бессмысленную, продуваемую ветром дыру. Я изо всех сил сжал в руке костыль.

Ратсо дернул меня за штанину, как будто предлагал сесть. Я сделал вид, что не понял. Он продолжал беззлобно подтрунивать над карточками Колина.

– А ковбои в этой твоей игре есть?

Колин, ученик младшей школы, относился чрезвычайно серьезно ко всему, что касалось его увлечения, поэтому вопрос Ратсо его конкретно зацепил.

– Да нет же, что ты! Это волшебные персонажи, ковбои тут вообще ни при чем. Ты бы еще сказал – мэр города или президент Обама! Этого так сразу не объяснишь, слишком сложно. Тут требуются годы работы и коллекционирования! Меня только Мозес в состоянии понять.

– Мозес – это кто, твой друг?

Я был разочарован и глубоко оскорблен: мне-то казалось, что я для него хоть немного да существую. Я вдруг почувствовал себя не просто обыкновенным, но еще и гиперпрозрачным. Уж если даже костыль и кривая нога не выделяли меня из толпы, то дело совсем плохо. Видимо, выше уровня мусорного бака мне уже не подняться. Класс!

– Ты что, тупой? – изумился Колин. – Мозес – вот он, стоит с тобой рядом.

Не оглянувшись и не обратив внимания на то, что сказал Колин, Ратсо отчетливо произнес:

– Дело в том, что у него со вчерашнего дня другое имя.

Я нахмурился; Колин тоже.

– В смысле? – спросил я.

– У меня есть дар, достался в наследство от предков. Мой дед это умел, и отец, и все, кто жил до них.

Колин насторожился – похоже, он был всерьез заинтригован. И даже позволил ветру трепать пластиковые страницы альбомов, что в мире Колина Брэннона было невообразимой и неслыханной халатностью.

– У индейцев назначают тех, кто дает духовные имена новорожденным и еще вновь прибывшим, то есть тем, у кого духовного имени нет, но они заслуживают его в момент второго рождения. У меня такая привилегия есть.

Лично я сильно сомневался в том, что Ратсо не выдумывает на ходу. Терпеть не могу пустую болтовню.

Колин моих сомнений не разделял и задал новый вопрос:

– А тебе духовное имя кто дал?

– Отец, – гордо ответил Ратсо.

– И какое же оно?

– Липкий Медведь, – коротко буркнул Ратсо.

– А, ну понятно! – развеселился Колин. – Прямо в точку!

Он держал в руке карточку с большим индейцем – казалось, ветер вот-вот вырвет ее и она улетит. Я не мог сосредоточиться ни на карточке, ни на разговоре. Просто чувствовал, будто лечу, как большая серая туча из металла или стали, вроде бы высокая и далекая, но в то же время тяжелая, грозовая. С тех пор как произошла авария, я часто испытывал это назойливое ощущение: казалось, мне никак не дотянуться до тех, кто со мной рядом, или, наоборот, они не могут, как бы сильно ни старались, достучаться до меня. После автомобильной аварии я попал в новый мир, где за пределами одной клетки всегда обнаруживалась другая клетка. Я смутно слышал смех Колина, но приземлиться не получалось. Я был не здесь, я отсутствовал.