Пусть будет гроза

Я – бродяга

Кое-как ковылял я наугад по улицам квартала, абсолютно не понимая, куда иду. Попытался наполнить легкие воздухом и задумался: а не вступил ли я в ту самую фазу противостояния, о которой когда-то без конца твердили родители? Они любили в кругу друзей обсуждать мой подростковый период, считая его чрезвычайно простым. «О нет, он не доставляет нам никаких неудобств, но все это еще впереди!» – говорила мать, изнывая от нетерпения. Мне казалось, она разочарована, что мой кризис переходного возраста всё никак не начнется. Думаю, когда у психоаналитиков под боком тринадцатилетний человек писает в постель, для них это отличная тема для исследования. А если у этого человека еще и имечко вроде моего – вообще супер! Быть родителями мальчика, похожего на газовый баллон, который вот-вот взорвется в камине. М-м-м, вот была бы удача!

Нет, у меня на данный момент были только угробленная нога и сломленный дух, а еще я с ужасом понимал, что постепенно схожу с ума.

В кармане зазвонил телефон, и, ясное дело, я сразу понял, кто это. Я тут же выключил его и убрал обратно. Исходил вдоль и поперек улицы Мобриджа, прошелся мимо баров, шмоточных магазинов, агентств недвижимости, трижды пересек парк: весна оставила там свои прекрасные зеленые следы и готовилась к приходу старшего брата – лета. Посмотрел на уток, посчитал мусорные урны (улицы были почти пустые), несколько минут шел за старичком, который нес пакеты с продуктами, и ни разу не смог его обогнать. Довольно унизительно – ощущать себя самой медленной черепахой среди прочих черепах. Встретил группу девушек, они сидели и красились – и даже не заметили, что я прошелся туда-сюда прямо перед ними четыре раза подряд. Ходить и распушать павлиний хвост, когда ты инвалид с костылем, – занятие довольно бессмысленное.

Я вернулся в парк и сел на скамейку у искусственного пруда. Не самая радостная прогулка в моей жизни. И видок у меня наверняка тот еще. Я вспомнил про деревянный ящик, лежащий в рюкзаке. Достал его и поставил себе на колени. Близился вечер, тени от высоких тополей медленно сгущались в зеленой воде, и рассиживаться здесь было не лучшей идеей. Я провел пальцами по деревянной поверхности ящика. Первую пустую коробочку из-под таблеток я положил в него год назад, в июне. В то время наши с мамой лица были похожи на сырое мясо или на кожуру баклажана. Авария оказалась тяжелой. Мы реально стали уродами. Мама шутя говорила, что ее можно принять за баранью ножку. Постепенно черты наших лиц восстанавливались, раны рубцевались, но мы продолжали глотать таблетки и одну за другой опустошать коробочки. Теперь ящик заполнился, а привкус у меня во рту был все тот же: сине-се-ро-коричневый, горький. Я взглянул на содержимое ящика и залился слезами. Сидел и рыдал, как идиот.

А потом встал на ноги и подошел к зеленому пруду. Я твердо решил: брошу ящик туда. Мне казалось, что только так я смогу двигаться дальше и обо всем забыть. Положил костыль в траву и занес ящик над головой, чтобы швырнуть его в воду. Но отвлекся: сначала закрякала одна утка, потом вторая. А потом началась уже настоящая утиная какофония. Я смотрел, как они шагают друг за дружкой, и не мог оторвать от них взгляд. Это было до жути нелепо. Я – с занесенным над головой ящиком, а рядом эти тупые утки: идут себе и бесцеремонно наступают на костыль. На меня они не обращали никакого внимания, я как будто стал прозрачным.

Я замешкался.

Кря-кря.

Год жизни – в воду.

Кря-кря.

– Да заткнитесь вы! – заорал я.

Под тяжестью ящика и без костыля я начал терять равновесие. Даже кинуть ящик в воду – и то не могу! Я сдался и грустно вернулся к скамейке, а утки всё тянулись одна за другой.

– Кря-кря!

– Ага, давайте, прикалывайтесь, – прошипел я сквозь зубы.

Я замерз, но нельзя же было вот так сразу вернуться домой к родителям. Я обхватил голову руками, уперся локтями в деревянный ящик. День медленно угасал, и я потихоньку околевал. Тут послышались чьи-то шаги, и, скосив глаза, я заметил толстого бомжа: он как будто волок с собой всю свою жизнь – два или три здоровенных пакета, которые, казалось, вот-вот треснут. Я отчетливо расслышал внутри звяканье бутылок.

– Твою налево, чувак! Чего ты так разорался?

Я слегка повернулся в его сторону – да, ко мне действительно обращался тот самый бомж. Я поднял голову и узнал в толстяке Ратсо, обвешанного пластиковыми мешками, как будто он накупил продуктов на семью из семерых человек.

– Ратсо, это ты?

Мне стало стыдно, что я принял его за одного из парковых бродяг.

– Ага, чувак, это я, – ответил он, чуть ли не раскланявшись.

– Ну да, извини, глупый вопрос.

Ратсо мотнул головой – указал на мой лоб.

– Когда будешь в следующий раз выдавливать прыщ, смотри не расколи себе башку!

Я не сразу понял, что он имеет в виду, и ответил тоже не сразу.

– А, это! – сказал я наконец и махнул рукой. – Нет, это не прыщ, это… другое.

– В любом случае ты с ним разобрался.

Я и не осознавал, что, пока я бился головой в отцовской машине, прыщ лопнул. Но мне не терпелось спросить:

– А ты что тут делаешь? Что это за пакеты?

– Это чтобы снять напряжение. Я часто так делаю, – ответил он с довольным видом.

– Ходишь по магазинам, чтобы снять напряжение?

– Ну ты и придурок. У меня нет бабла, чтобы каждый день покупать жратву.

Я перевел взгляд на его странную ношу. Как я ни ломал голову, а все-таки не мог понять, с чего человеку может понадобиться разгуливать с пакетами и что в этом такого веселого.

– Слушай, ты умыться не хочешь? – спросил Ратсо с отвращением. – Вообще-то твоя рожа довольно мерзко выглядит…

Он подошел и оглядел меня повнимательнее:

– Слушай, у тебя тут, похоже, еще и сопли по лицу размазаны. Ты что, ревел?

– Ратсо, отстань, я не хочу с тобой разговаривать. Раз я здесь, значит, мне понадобилось побыть одному, неужели не ясно, – ответил я мрачно.

– В такое время? Тут? Ты хорошо подумал?

– Да! Люблю уединение общественных скамеек, – сказал я, стараясь произвести впечатление абсолютно расслабленного человека.

И продолжил его расспрашивать. Так просто от меня не отделаешься. Но я не для того расспрашивал, чтобы его позлить, а скорее хотел его удержать. Потому что, думаете, весело сидеть одному в парке с тупыми утками, которые над тобой еще и издеваются?

– А ты? Я не знал, что ты живешь в парке. Что у тебя в пакетах? Как будто бутылки?

– Не как будто, а именно бутылки и есть. А это у тебя что за гроб? – спросил он, указав на деревянный ящик.

Кажется, и он тоже не хотел меня отпускать.

– Ничего. Отвали со своими вопросами, – сказал я, почувствовав, что ужасно устал.

– Извини, но тут есть из-за чего забеспокоиться. Калека, притаился тут один вечерком на скамеечке, вокруг копошатся утки – это странно. К тому же я видел, как ты только что хотел бросить эту фигню в воду.

– Да это все из-за уток. Дуры тупые, отвлекли меня.

– А почему ты решил это выбросить?

– Потому что это реально гроб.

Я что-то разоткровенничался. Возможно, Ратсо просто показался мне таким же обозленным, как и я сам, и я решил, что уж он-то меня поймет— или просто промолчит.

– В смысле? Там внутри труп или кости?

– Нет, ну не настолько, – пробормотал я.

– Может, ты опасный тип? Двинутый? – предположил он и смачно харкнул на землю. – А может, просто плакса с разболтанной ногой? – добавил он, чтобы меня спровоцировать.

Я нахмурился. Не хотелось, чтобы во мне опять что-то взорвалось, поэтому я решил не сердиться. В каком-то смысле он был прав. Ведь я уже несколько часов не переставая рыдал и бесцельно бродил туда-сюда. Не в силах внятно и точно все это ему объяснить, я предпочел молча протянуть ему ящик.

Ратсо без долгих раздумий его открыл и так же молча закрыл. По-моему, он понял, в чем тут дело и что это для меня значит. Я угадал по его молчанию. Да мне и не хотелось бы, чтобы он сейчас что-то говорил.

Мы сидели вдвоем у пруда с крякающими утками.

И ничего не говорили.

Вообще-то в этом было что-то утешающее.

Солнце садилось.

Медленно. Кря-кря.