Пусть будет гроза

Я – пробуждение

Последние километры до Пайн-Риджа я провел почти в обмороке. Вся жизнь пролетала перед глазами, как на экране кинотеатра, и я был охвачен одновременно ужасом и дикой радостью. Я сидел в багажнике раздолбанной тачки, которую вел задним ходом суперодаренный индеец – тот, что за многие километры пути проявил себя как внимательный слушатель и хороший товарищ. От всего этого я расчувствовался чуть ли не до слез и совершенно обалдел.

Я слышал, как Ратсо через равные промежутки выкрикивает: «О черт, чтоб тебя!» или «Твою налево, черт-черт-черт!», как будто его силой усадили в тележку и отправили кататься по высоченным американским горкам. А я тихо хихикал себе под нос, свернувшись клубочком в багажнике. Наше путешествие с самого начала было безумным аттракционом с мертвыми петлями эмоций и экстремальных ощущений, а последние метры стали апофеозом всего. Ратсо еще раз вскрикнул – то ли от изумления, то ли с облегчением: я бы не смог определить истинную природу его крика. Я испугался, что, может, навстречу нашему катящемуся задом наперед корыту выехала другая машина. Но добрый Бог в тот день, похоже, был настроен к нам благожелательно, и я снова рассмеялся, поймав себя на мысли о Нем – ведь Его с самой аварии не было ни видно, ни слышно, сплошь пустота и немота.

Тут я почувствовал, что машина двинулась зигзагом, и сердце принялось болтаться туда-сюда в такт колесам. Признаюсь, было приятно отметить, что оно у меня такое же живое и прыгучее, как наша «вольво».

Когда Ратсо заглушил двигатель и открыл багажник, я почувствовал, что щеки у меня пылают так, будто их выделили ярко-розовым маркером. Я больше не скрывал своих эмоций, но единственная фраза, которую мне в этот момент удалось произнести, была:

– Я хочу писать.

Ну да, это не назовешь репликой века, но больше на ум ничего не пришло. Как будто мне шесть лет. Как будто я переместился назад в прошлое, даже самому стало смешно.

Едва я выбрался из багажника, как тело пронзила острая боль. Но мне было плевать. Я стиснул Ратсо в объятиях. Я был разбит, но абсолютно счастлив, и мне ужасно хотелось поделиться этим чувством. Я уткнулся носом в футболку «Уважай условия договора» и чуть не задохнулся. Ратсо обнял меня так крепко, как будто и ему тоже не хотелось меня отпускать. Все-таки она состоялась, моя авантюра. И в географическом смысле, и в физическом, и в человеческом тоже.

Когда с объятьями было покончено, я отступил на несколько шагов, чтобы полюбоваться пейзажем. Во-первых, я увидел небо, оно было просто невероятным. Низкое, захочешь – дотронешься рукой, оно казалось теплым, как бархат, и очень мягким на ощупь. Хотелось устроиться тут на ночлег, а то и немного пожить. То было небо тяжелое и болтливое, оно мне о многом рассказало. О цветах, о словах и об электричестве. Я увидел, что мы совсем рядом с резервацией, у самого въезда, и, кроме неба, смотреть тут больше не на что. Пейзаж – пустынные просторы, изгороди и обугленные остовы машин. Вдали, в нескольких десятках метров от нас, я разглядел несколько жилищ – в основном автоприцепов, как мне и рассказывал Ратсо. И еще – несметное множество бездомных собак, жутко тощих и с такими печальными глазами, что смотреть было невозможно. Мне всегда становится очень грустно и пусто в груди, когда я вижу несчастливых животных. В животе начинается легкая резь, а за ней непременно приходит чувство вины. Мне хочется спасти их всех, но ведь это невозможно.

Теперь, когда мы стояли на обочине трассы, нас обогнал большой автомобиль. Стекла на окнах были опущены, и я смог рассмотреть четверых пассажиров. Я заметил, что они окинули Ратсо мрачными взглядами и как будто даже оскалились. А еще я успел разглядеть, что у них татуированные руки, плечи, спина и грудь.

Какие-то рисунки и надписи на каждом сантиметре кожи.

– Ты их знаешь? – с беспокойством спросил я Ратсо.

– Кажется, нет, – ответил он и тут же сменил тему, как будто ему стало неудобно. – Ладно, не будем терять времени. Мы на месте – пора повидаться с Дасти.

Мне с самого утра не терпелось поскорее взглянуть на нее. Да ведь и что может быть лучше, чем познакомиться с человеком прямо в день его рождения? Я укрылся за одной из обгорелых машин, чтобы наконец-то облегчиться. Хотелось дальше идти уже совершенно свободным и беззаботным.

Когда я вернулся, Ратсо посмотрел на часы.

– Отлично, до закрытия еще целый час, – сказал он.

Он вынул из машины банки со шлифованным стеклом, протянул одну мне, и мы пустились в путь. Мы шли вдоль высокой стены, и я не видел, что там, за ней.

– Жалко, что без упаковки. Надо было завернуть в подарочную бумагу, было бы симпатичнее, – со вздохом сказал я.

Ратсо в ответ буркнул что-то неразборчивое. Я не решился попросить его повторить. Я видел, что он чрезвычайно сосредоточен, и боялся его отвлечь. За всю дорогу от машины он не произнес ни слова. Я с большим трудом пытался от него не отставать, в ногах ощущалась вся тяжесть проведенного в машине долгого дня, с каждым шагом все больше наваливалась усталость.

– У меня сердце так и колотится, – вдруг пробормотал он, шагая впереди.

– Ну ты даешь, – с глуповатой улыбкой отозвался я.

Он вошел в огромные ворота из кованого железа, и я увидел картину, к которой совершенно не был готов. Вправо и влево тянулась земля, много-много земли, белые каменные плиты и кресты, десятки крестов. Цветы, амулеты и молитвы, выбитые на гладких плоских камнях. Я видел все это своими глазами, но все равно поверил не сразу. В небе облака и птицы вдруг стали расплывчатыми. Зрение затуманилось, ноги подкосились.

Одна идея, одна пугающая мысль блеснула в голове, но даже думать об этом было невыносимо. Жизнь показалась бесконечно жестокой. Не знаю почему, но, несмотря на темноту и мрачную мысль, зарождавшуюся внутри меня, я продолжал глупо улыбаться. Я пытался заново прокрутить всю пленку с момента нашего знакомства с Ратсо и до этой самой секунды, до этого самого кладбища, пытался понять то, чего не понимал до сих пор, но дебильная улыбка не желала сходить с моих губ, меня как будто сковало, заморозило, и выглядел я, должно быть, как бесчувственный идиот. Я боялся, что, если перестану улыбаться, правда набросится на меня, вцепится в глотку, как бешеный зверь. Если перестану улыбаться, то сразу все пойму и это будет ужасно. У меня задрожало правое веко, я страшно разволновался и не знал, как это вынести. Я сжимал банку в руках так сильно, будто от нее зависела вся моя жизнь. Больше мне не за что было ухватиться, из всех вещей целого мира у меня была одна только эта банка. Передо мной тяжело шагал Ратсо. Он, как всегда, горбился, но сейчас мне показалось, что у него на плечах лежит вся вселенная. Он словно нес на себе и свою собственную тяжелую ношу, и ношу многих других.

А тут я – с этой дурацкой улыбкой, будто прикрученной к лицу. Я услышал, как он плачет, точнее, это было больше похоже на плач мелкого зверька. У него дрожали плечи, как у раненого щенка.

– Ратсо, объясни, в чем дело? Почему мы здесь?

Он обернулся, его полные слез глаза окунулись в мои. Я увидел огромную пустоту в самой сердцевине его души и наконец почувствовал, что моя ужасная улыбка улетучилась, – и мне стало стыдно за реальность, ту, в которой Ратсо не было места.

– Я не мог тебе сказать. Ты бы не понял и ни за что не поехал бы со мной, если бы знал.

– Но как… Я не понимаю… – с трудом выговорил я.

А впрочем, нет, я всё понял. Думаю, в глубине души я давно все понимал, просто эта мысль была уж слишком нестерпима. До того нестерпима, что теперь я задрожал.

Ратсо продолжал шагать, и я шел за ним. Мы миновали десяток могил и наконец остановились.

Я по-прежнему обнимал банку со стекляшками, как спасательный буй среди моря мертвых. Я держался за нее изо всех сил.

– Вот она, – сказал он. – Дасти Роуз. Она здесь с прошлого года. Сегодня первая годовщина.

Надгробного камня не было, просто земля и деревянный крест, воткнутый в землю, а на нем – фотография Дасти, точно такая же, как та, что лежит в кошельке Ратсо.

Тут он заговорил – и говорил уже без остановки.

– Знаешь, иногда я лежу у себя в постели в Мобридже, у стариков. Они только что накормили меня хлебом с вареньем, стаканом молока или плиткой шоколада, и все у меня хорошо, все так хорошо… Или возвращаюсь из библиотеки, где сижу, весь обложенный книгами, трогаю их руками, вдыхаю их запах, – и мне вдруг становится стыдно из-за того, что у меня есть столько всего. Пульс учащается, кровь по венам бежит как сумасшедшая. Это отнимает силы, губит их, растирает в порошок, и вот в эту самую секунду я всегда вижу лицо Дасти Роуз, всего год назад, все еще прекрасное, но уже изъеденное тенями, и на нем не осталось ничего, кроме огромных глаз. Волосы на лбу редеют, они тают в тумане, пришедшем из ниоткуда, и я вижу, как она падает и поднимается на одной из улиц Пайн-Риджа. Она так далеко от меня, я представляю себе, как она идет пошатываясь, и слышу, как те, кто идет рядом, смеются над ней, мне кажется, я слышу звук их голосов, похожий на вой, холодный как железо. Моя сестра в который раз падает, а я в это время лежу в постели и спокойно отдыхаю. Я вижу, как она падает, и начинаю ненавидеть стакан молока, стоящий на тумбочке у моей кровати. Я думаю о синяках на ее коленях. Я начинаю ненавидеть книги, разложенные на кровати, потому что моя сестра слишком много выпила и она снова падает, валится вперед головой. Меня нет с ней рядом, потому что в меня решили поверить. Меня нет с ней рядом, когда она падает, потому что я читаю, я учусь и мне это нравится. Я обжираюсь вареньем, потому что теперь живу в Мобридже. У меня все руки липкие от сахара, а в это время сестра моя, смертельно пьяная, как почти каждую ночь вот уже несколько месяцев, тонет в луже. Я сижу, уткнувшись носом в книгу, набиваю голову словами, а она падает, и этого никто не замечает. Те, кто шел с ней рядом, безобразно хохочут. Она остается совсем одна, всеми покинутая, она задыхается, она тонет, окунувшись лицом в несчастную лужу, глубиной не больше десяти сантиметров. Вскоре я дочитываю главу, а она к тому времени уже лежит неподвижно, холодная вода заливает лицо, она вздрагивает, стонет, я, кажется, слышу, как воздух проскальзывает меж ее посиневших губ. Дасти Роуз смертельно пьяна и умирает глупой смертью. Нет, ну ты только подумай! Это ж надо умереть так бессмысленно, какой идиотизм! А вокруг меня – книги, но они больше ничего мне не говорят, и они никогда еще не были такими пустыми и нелепыми. Возможно, моя сестра еще твердит себе, что надо держаться, что кто-нибудь придет и разбудит ее, что хоть кто-то в конце концов найдет пьяную девушку, тонущую в алкоголе и в десяти сантиметрах грязной воды. Но нет, за ней так никто и не пришел, а я в эту самую минуту лежу и думаю о ней, и мне так хорошо и в то же время так плохо из-за того, что мне хорошо.

Я не мог произнести ни слова. На нас рухнули небеса. Земля и море нас отвергли и наказали.

Ратсо грустно улыбнулся и продолжал:

– Знаешь, что я раньше любил делать? Когда мы куда-нибудь собирались, я всегда помогал ей надеть куртку. Держались мы при этом как аристократы, а у обоих ни цента в кармане. Но мне нравился этот жест, нравилось ее лицо в эту секунду. Казалось, у нас на куртках ордена. Это было удивительно. Мы чувствовали себя такими воспитанными, из хорошей семьи. И ужасно гордились собой в нашем заброшенном доме без матери и отца.