Пусть будет гроза

Я – песня

После завтрака у Шермана, который пришелся как нельзя более кстати, мы выехали за пределы района Орлиное Гнездо, простившись с полуразрушенными домами, ненадежными взрослыми и потерянными детьми, рядом с которыми буйно расцветали лишения. Мы покатили в сторону долины, до нее было несколько километров. Лицо Ратсо, в отличие от вчерашнего, казалось спокойным, а лицо Шермана было прекрасно и похоже на луну: те же морщины, кратеры, пятна и следы прожитого. Я бросил взгляд на себя самого в зеркало заднего вида и с отвращением отвел глаза. Просто немыслимо, сколько всего повылезло на роже. В жизни не видел, чтобы парня моих лет так обсыпало прыщами. Да еще эта тупая нога – с ней моих злосчастий получалось вдвое больше, и это реально бесило. Как же мне хотелось поскорее вырасти! Не знаю, может, прыщи – странный повод для страданий, но уж извините.

Я приоткрыл рюкзак, чтобы в очередной раз взглянуть на деревянный ящик. Меня снова охватило желание от него избавиться.

– Это Шерман его вчера нашел, – внезапно сообщил Ратсо.

– Кого нашел? – спросил я, выныривая из своих мыслей.

– Тополь.

– Какой еще тополь?

– Ты что, ослеп с утра пораньше? Шестнадцать человек в пяти метрах от нас. Ты не заметил, что они тащат на себе какую-то огромную и необычную штуковину?

Я повернул голову вправо, потом – влево и наконец увидел группу оглала: люди шагали, неся на плечах дерево. Это было похоже на какой-то эпизод из сна. Тополь весил не меньше тонны, а индейцы бодро несли его и при этом распевали песню.

– Извини, это все из-за дурацкого ящика! – попытался я объяснить свою невнимательность. – У меня никак не идет из головы Место, о котором ты говорил, и я все думаю, где бы мне этот ящик выбросить или закопать. Возможно, в глубине души я хотел бы, чтобы он остался со мной навсегда, как и шрамы.

Ратсо бросил на меня мрачный взгляд, но уже через секунду глаза его подобрели, как будто намекали, что в итоге я обязательно найду свое Место. Такая безмолвная поддержка придала мне сил.

– Так вот, это Шерман его выбрал. – Ратсо снова, как ни в чем не бывало, вернулся к теме тополя. – Дерево всегда выбирает целитель, никто другой этого сделать не может. И пока он не определится, обряд не начнется. А как только Шерман делает выбор, дерево срубает кто-нибудь из общины. Сегодня эту задачу взяли на себя Белый Жемчуг и другие мужчины из его семьи. Потом тополь переносят, вот как сейчас. Его нельзя перевозить на машине или на чем-нибудь еще. Нести должны обязательно сами люди, голыми руками. Миссия нереально почетная, потому что дерево после этого становится священным. Его устанавливают в центре поляны для обряда приветствия солнца, и оно остается на этом месте на целый год.

Как только Ратсо закончил, Шерман выключил мотор и вышел из машины. Вслед за тополем он начал спускаться в долину.

Я молчал, не в силах вымолвить ни слова, и сиял. Молчал и сиял – эти два слова редко встретишь рядом, но я чувствовал себя именно так. Может, так и чувствуют себя люди, когда видят перед собой нечто прекрасное – или кого-то прекрасного? Я не стал ни о чем спрашивать у Ратсо, просто тоже молча вышел из машины, подхватил костыль и рюкзак (чувствовал, что он может мне пригодиться) и двинулся за людьми и тополем. Часто ли нам в жизни выпадает возможность пойти за деревом? Это было нечто неописуемое, невообразимое, непостижимое.

Дерево на моих глазах двигалось вперед, а индейцы пели. Их песня вырастала из земли и древесной коры, она взмывала ввысь, в великое небо Дакоты. Это была священная песня вождей, песня падших, песня нежных поцелуев. Я видел множество лиц, бледные морщины и красные губы, глаза цвета моря и небес.

Я оглянулся на Ратсо, идущего за мной следом. Он плакал. Я отвернулся. Эти слезы были сильнее меня, я ничего не мог бы с ними поделать, я это прекрасно знал. Но я был здесь, рядом с ним, рядом с нашими шрамами. Я был здесь, у самой поляны, где могло произойти и даже наверняка должно было произойти нечто совершенно особенное. И собака бежала за мной, и я впервые подумал: «Моя собака». Это было так утешительно: приручить чье-то живое сердце.

Оглала вышли на середину поляны. Мелодия их песни изменилась, она как будто стала еще глубже и шла словно уже из самого нутра поющих. И хоть я не понимал ни фразы, ни единого слова – было нечто такое, что я все же улавливал в этом пении: тайну, жертву, отмену всех языковых различий.

Когда тополь поднимали, чтобы воткнуть в заранее вырытую яму, многие кинулись помогать. Под веселые крики и улюлюканье ствол постепенно выпрямился и встал как столб в самом центре поляны, устремившись кроной к безупречно синему небу. Не дерево, а король.

Собака вдруг тихонько застонала и подошла потереться о мою больную ногу. Я нагнулся, чтобы шепотом сказать ей на ухо, что у меня все в порядке, все хорошо. И тогда она, как и все мы, тоже стала смотреть на происходящее.

Ратсо скрестил на груди руки, уложив их, как на мягкую подушку, на свой большой живот.

– А дальше? – спросил я у него. – Что будет дальше?

– Сейчас сам увидишь, – ответил он.

– Надеюсь, вы не станете мучить бизона и протыкать его копьем? – с напускной веселостью спросил я.

– Каким же ты бываешь идиотом, Мозес Лауфер Виктор Леонард. Причем, как ни прискорбно тебе об этом говорить, довольно часто.

– Да я пошутил.

– С вами вечно так. «Да я пошутил» – как я ненавижу эту фразу. Под ней обязательно таится какая-нибудь гадость. Настоящий чемодан с бомбой. Всякий может посмеяться над национальными меньшинствами, над женщинами, над тощими людьми, не знаю над кем еще, над умственно или физически отсталыми, а потом – раз! – и такой: «Да я пошутил!» По-моему, это трусость.

– Ты и меня считаешь трусом?

– Тебе не хватает убедительности.

– А по-моему, то, что я проехал с тобой от самого Мобриджа, – это просто жуть до чего убедительно! Иначе я бы сидел сейчас спокойно у себя в комнате, смотрел на сдувшийся баскетбольный мяч и прокручивал в телефоне видео с пандами.

Когда я произнес слово «панды», собака положила лапу мне на левую ногу, как будто намекала, что я сказал нечто такое, чего говорить не следовало, и ей за меня неловко. Я на секунду умолк, а потом снова произнес «с пандами», два раза подряд, и собака оба раза опять повторила этот жест. Я улыбнулся.

– Так что, обряд вот-вот начнется? – спросил я Ратсо.

– Да, уже начинается.

К тополю подошли женщины оглала, каждая держала в руках длинный разноцветный шарф.

– Это узелки молитвы, – объяснил Ратсо. – Табачные листья или другие подношения, завернутые в разноцветную ткань. Каждый оглала привяжет свой подарок к ветвям.

Постепенно, один за другим, подходили к тополю оглала, принимающие участие в церемонии: подходили и привязывали свой узелок. За час дерево стало разноцветным и превратилось в лоскутное одеяло – зеленое с цветными заплатками. Шарфы и ленты развевались на ветру подобно маленьким крылатым танцовщицам. Индейцы всё несли и несли свои дары, и вот настала очередь Ратсо. Я сразу же забыл о его швах и порезах, я видел только, как к дереву приближается прекрасная душа – прекрасная душа с толстым пузом и сутулой спиной, старший брат моих ночей.

Одни индейцы зааплодировали, увидев у тополя Ратсо, другие – засвистели. Мне стало не по себе. Похоже, далеко не все простили его за то, что он уехал из резервации. И все-таки Ратсо был преисполнен гордости, я это чувствовал. Он стоял и думал о справедливости в своей жизни и в жизни других людей – может, даже и в моей тоже. Я был уверен, что он точно знает, куда идет и куда ему еще предстоит пойти.

Его глаза говорили, кричали и пели: «Я вернусь». Он подошел и снова встал рядом с нами.

Обряд продолжился музыкой; тополь, уронив ветви под тяжестью молитв и красок, стал похож на иву, и тут ко мне вдруг медленно направился Шерман. Пес отбежал на несколько метров в сторону, я даже удивился.

– Пойди привяжи вот это. От меня, – сказал Шерман.

Я стоял и не мог вымолвить ни слова. Ратсо заметил это и подтолкнул меня локтем в бок.

– Ну же, давай! – шепнул он.

– Но ведь я не оглала, – в смятении прошептал я.

– Ты знаешь, кто я, и я прошу тебя это сделать. Я ее специально для тебя приготовил, – настаивал Шерман.

Я и вправду думал, что это для меня слишком большая честь. Тем более что на днях я завалил доклад о народе лакота. Теперь это казалось мне почти предательством.

Шерман подошел совсем близко, сжал мне плечо и шепнул в самое ухо:

– Ты за него отвечаешь и должен это сделать.

– За кого? За пса?

Шерман в отчаянии закатил глаза к небу.

– За Ратсо? – быстро исправился я.

– Да, и поэтому должен исполнить мою просьбу.

И тогда я протянул руки, чтобы взять у него подношение. Оно было чисто-голубого цвета, и я всем сердцем ощутил, что мне поручена важная миссия, я был как Фродо с его кольцом[12](ужасно глупое сравнение, но ничего другого мне в тот момент в голову не пришло).

Я шагнул к тополю. У меня не было чувства, будто я здесь совсем один. Ведь меня окружали друзья: пес, костыль (я впервые подумал о нем как о друге), Ратсо. Некоторые индейцы зашептались у меня за спиной, но мне было плевать, ведь я понимал, какие чувства могло вызвать у них мое вторжение. Я был для них чужаком, и они имели полное право относиться ко мне настороженно или с неприязнью.

Свободными оставались только самые верхние ветки, но я поднатужился и ухитрился привязать свой узелок на одну из них. Я закрыл глаза и загадал. Как и все сокровенные желания, загаданное нельзя было произносить вслух и следовало сохранить в секрете.

Обернувшись, я увидел папу. Он распростер руки и спросил:

– Мозес, это точно ты?

Я бросился к нему.

Его руки были настоящими. И стук сердца – тоже.

Мы наконец-то встретились.