Пусть будет гроза

Я – черепаха

Я смотрел вперед, на дорогу, и только сейчас вдруг заметил, что к зеркалу заднего вида прикреплена какая-то подвеска.

– Что это такое? – спросил я, коснувшись кулона пальцем.

– Мой амулет, – коротко ответил Ратсо.

Увидев, как мне хочется узнать побольше, он снисходительно продолжил:

– Он связан с племенем, в котором я родился. Внутрь такого амулета родители кладут первые пряди волос своего ребенка. Он может быть либо в форме ящерицы, либо в форме черепахи. Ребенку дают выбрать между этими двумя животными, и тогда племя понимает, какой у него с возрастом будет характер. Если он выберет ящерицу, значит, из него вырастет человек энергичный, он станет вечно рваться вперед и не сможет усидеть на месте. А если черепаху – значит, суждено ему стать домоседом. Ребенок растет и хранит при себе эту ящерку или черепашку, как животное-оберег. Амулет становится его личным помощником, лекарством от всех бед. У нас там лекарство считают чем-то вроде магии, понимаешь? В радости и в горе амулет всегда рядом, он приносит утешение, и это для каждого ребенка племени самый дорогой предмет на свете. Потом, со временем, амулет изнашивается, разрывается и падает на землю. И это знак для ребенка, что для него начинается взрослая жизнь.

Я присмотрелся к рисунку на целом и невредимом амулете Ратсо: это была ящерица, на каждой кочке она подскакивала и болталась из стороны в сторону.

– И как же так вышло, что он у тебя до сих пор цел? – спросил я. – Если я правильно понял, он должен был уже вернуться в землю. Почему он все еще с тобой?

– Мой амулет со временем совсем не испортился. Висел у меня на шее как пришитый и ни разу не упал. Странно, скажи? Ну а потом мне захотелось перевесить его сюда, в машину.

– И что же, все без исключения, ну, в смысле, все дети получают такой амулет? Например, твоя сестра кого получила, когда была маленькой?

– Сестра выбрала черепаху. Эх! Как бы я хотел изменить судьбу!

– В смысле?

– Ну, лучше бы все было наоборот. Я бы выбрал черепаху, а она – ящерицу.

Ратсо коснулся амулета пальцами и, замолчав, сосредоточился на дороге. Мы подъезжали к Геттисбергу, и, взглянув на часы, я понял, что мы сильно выбились из графика. Наша «вольво» двигалась все медленнее – буквально каждые десять минут Ратсо изо всех сил давил на газ, но с почти нулевым эффектом: мы едва-едва разгонялись. Если тут кто-то и был настоящей черепахой, так это наш автомобиль.

На трассе мне стало ужасно стыдно за наше корыто: нас все обгоняли, даже старики. Водители показывали нам средний палец и кричали такое, чего я старался не слушать, но Ратсо оставался невозмутимым и продолжал сидеть, согнувшись над рулем и не сводя глаз с дороги. Мы ехали со скоростью шестьдесят километров в час, просто позор. Рекордсмены.

– Я есть хочу, а ты? Не возражаешь, если остановимся? – внезапно предложил Ратсо.

Желудок у меня подвывал, так что я, конечно, сразу же согласился.

Мы свернули с шоссе на съезд, ведущий в Геттисберг. Утром я не съел свои привычные хлопья и теперь представлял себе, как мама нежно отругала бы меня за это. Еще и объяснила бы, что пропускать завтрак вредно для пищеварения. Я уже понял, что она была права, это и в самом деле не лучшим образом отразилось на моем кишечнике.

Мы нашли спокойное местечко рядом с парковкой, размяли ноги и достали первую часть пикника. Ратсо свою порцию проглотил за несколько секунд. Я едва успел развернуть фольгу, а у него уже ничего не осталось.

– Извини. Да, знаю, я ем слишком быстро. Старики мне все время про это говорят, – смущенно признался он.

– Да ладно, делай как тебе удобно. Мне плевать! Только теперь тебе придется ждать, пока я доем, и вот со мной как раз проблема в том, что я ем супермедленно! Для пищеварения важно есть медленно.

– Для пищеварения? Ты что, шутишь?

– Ничего не шучу, – ответил я, слегка обидевшись.

– Ты как девчонка!

– Девчонки что, говорят о пищеварении?

– Ну… Черт его знает, я не в курсе.

– Вот видишь! Ты не лучше меня разбираешься.

– В чем?

– В чем, в чем! В девчонках!

Ратсо не знал, что ответить. И я тоже.

По-моему, мы оба почувствовали себя неловко.

– У тебя еще новые пробиваются, – сказал он наконец, чтобы покончить с неудобной паузой.

– Что? – спросил я, растерявшись.

О чем это он? Я повертел головой, но так ничего и не заметил, кроме солнца, которое шпарило вовсю, и ярко зеленевшей травы.

– Сломанный Стебель, да я про твою рожу! Про рожу твою говорю. Еще один назревает, здоровенный! Думаю, он будет размером примерно с подсолнух.

– Ага, я в курсе. Бывают дни, когда это просто настоящая высадка десанта, – вздохнул я, уронив плечи. – Уже не знаю, что с ними делать.

– Тут не обойтись без магии, – по-доброму усмехнулся Ратсо и толкнул меня локтем в бок.

– Нет, нуты представляешь, насколько я везучий?! Мало мне костыля, так еще и прыщи вдобавок, – сказал я. – Понятно ведь, что ни одна девушка не захочет со мной встречаться…

– Да ну, что за бред! Девушки умнее, чем ты думаешь. В том смысле, что… Я ничего в этом не понимаю, но, по-моему, ты ошибаешься.

Мы продолжили этот разговор в машине, вернувшись на трассу 83 в направлении столицы Южной Дакоты – Пирра.

Я все еще доедал свой бутерброд и, пока жевал, решил сменить тему и спросил Ратсо, нет ли у него фотографии сестры.

– Фотография сестры? Конечно есть. Хочешь взглянуть, серьезно? – удивился он.

– Ну конечно, раз спрашиваю. Ведь мы же к ней едем, в конце концов.

Ратсо достал дешевенький кошелек, тряпичный и с рекламной картинкой, такие раздают бесплатно. С виду кошелек был совсем новый. Я предположил, что Ратсо его подарили старики.

– Вот, Дасти Роуз, – с гордостью объявил он.

Я внимательно вгляделся в фотографию. Сестра у Ратсо в самом деле была невероятная. Лицо нежное и чистое, а взгляд – упрямый и гордый. Я сразу же полюбил ее, как только увидел. Понимаю, это ужасно тупо, но я присмотрелся, нет ли у нее лишних килограммов, и, на первый взгляд, нет, все было в порядке. Черепаха и ящерица оказались совершенно разными. Уф!

На фотографии у Дасти было много-много косичек, и эта потрясающая прическа придавала ей надменный и величественный вид. Косички были собраны в две охапки и скреплены не обыкновенными резинками, как у обычных наших девчонок, а двумя маленькими зеркальцами в форме сердца. А еще она себе в волосы воткнула два пера цвета лютика. На Дасти был ужасный спортивный костюм синего цвета, но сверху была еще традиционная блуза с бисером и вышивкой.

– Это национальный костюм, да? – спросил я.

– Да, – подтвердил Ратсо. – Эта фотография не очень свежая, лет пять назад была сделана. У нас регулярно проходили праздники пау-вау*. Теперь их устраивают всё реже, но несколько лет назад – ты бы видел, как это было круто! Мы садились на лошадей и скакали в священные долины, туда, где еще сохранилось несколько вигвамов.

– Вигвамов? Я думал, их уже не бывает.

– Конечно бывают, но теперь они используются только для церемоний. А в остальном в резервации Пайн-Ридж почти все живут в маленьких домиках на несколько квартир или, что еще чаще, в бараках и автоприцепах. Утеплителя никакого нет, отопления часто тоже нет. Это такие дыры, ух! Словами не передашь. Там и старики, и малыши, все вперемешку, на холодине. Жилища ветхие, вот-вот развалятся. И никому нет дела до того, насколько ужасно их положение! То ли люди не понимают этого, то ли не хотят понимать.

Ратсо, пока говорил, ужасно рассердился.

– Ты только представь: средняя продолжительность жизни в резервации у мужчин сорок восемь лет, а у женщин только чуть-чуть побольше! И ну-ка попробуй угадать уровень безработицы? Назови цифру, просто наудачу.

Я предложил вариант пятьдесят процентов, потому что мне показалось, что это очень большой уровень безработицы.

– Вообще не попал, Сломанный Стебель! Восемьдесят семь процентов! И девяносто процентов местного населения живет за чертой бедности.

С каждой цифрой статистики Ратсо ударял кулаком по рулю, а я все сильнее втягивал голову в плечи. Мне хотелось исчезнуть – так стыдно было за свои глупость и невежество.

– Понимаешь теперь, какого дерьмового бреда ты наговорил в своем докладе?! – спросил Ратсо. – Ты ничего не сказал о том, что у нашей молодежи уровень смертности от самоубийств выше в три раза, чем в среднем по стране. И забыл упомянуть, что младенцы у нас умирают в пять раз чаще. И это еще не говоря о диабете, насилии, бандитизме, которого становится все больше, и об алкоголизме!

Слушая Ратсо, я начинал представлять себе, каково это – жить в резервации.

– Правильно делаешь, что собираешься поступать на юридический, – только и смог сказать я.

– Да, обязательно буду поступать! – воскликнул он, в очередной раз врезав кулаком по рулю. – Правосудие – это реально круто!

А еще, слушая Ратсо, я думал о том, что он способен своротить горы – даже вот эти, под названием Блэк-Хилс, нет, о особенности эти! Его воодушевление было заразительно, и я, возможно, впервые в жизни осознал, как рождается политическая позиция. Все тело Ратсо выражало эту позицию, кричало о ней. Руки, кулаки, глаза, рот. Речь тут шла не просто о взгляде или мнении. Это был союз всех его внутренних сил.

Мне очень нравилась его ярость.

– Как думаешь, я смогу взглянуть на вигвамы? Мне бы очень хотелось, – сказал я, рассчитывая перейти к теме попроще.

– Прежде чем взглянуть на вигвамы, надо понять, как они строятся. Стереотипные представления об индейцах почти всегда неверные или неполные, и меня это просто бесит!

Ратсо так и выразился: «стереотипные представления», и я понял, что уровнем интеллекта он и в самом деле отличается от остальных школьников – да и вообще ото всех. Впрочем, не думаю, что дело тут исключительно в высоком IQ.

– Объяснить тебе, как они сконструированы?

– Конечно, – с готовностью отозвался я.

– Когда мы смотрим на вигвам, то видим кучу шестов, сведенных к центру и соединенных вершинами. Каждый шест – особенный, потому что все они сделаны из разных пород дерева. И веревка, которая связывает шесты, тоже особенная. Эта веревка – символ Туннашила Банан Танна — Великой Тайны, Великого Духа. Именно Великий Дух следит за тем, чтобы шесты были крепко соединены и конструкция оставалась прочной. Снаружи вигвам накрыт тканью. Она олицетворяет честь, уважение и любовь, которую индейцы испытывают к Банан Танна. А колышки, воткнутые в землю, чтобы ткань была туго натянута, – это дети, они наполовину еще в земле, а наполовину уже снаружи.

Мне очень понравилось сравнение колышков с детьми. А еще больше мне нравилось, как Ратсо рассказывает. В его исполнении каждый рассказ становился сказкой или даже философской притчей. У него был низкий и очень серьезный голос. Как у учителя. Но у учителя интересного. Лично я был совершенно не против провести с ним шесть часов в одной машине. Не то что с миссис Перселл или той, другой идиоткой – училкой биологии. С таким учителем, как Ратсо, любой школьник согласился бы встать на рассвете, огрести в лицо тонны ледяного ветра и просидеть до четырех часов дня, будто приклеившись к деревянному стульчику.