Пусть будет гроза

Я – Мозес Лауфер Виктор Леонард

Едва я вошел к себе в комнату, как за мной следом тут же вбежал пес, и я начал распаковывать вещи.

Я прикинул, что надо бы дать ему имя, он заслуживал имя, его глаза просили меня об этом. Надо давать имена вещам, людям, животным, и тому, чего мы стыдимся, и, возможно, даже тому, от чего страдаем, чтобы все это существовало, чтобы не оставалось непризнанным. Я долго ломал голову, а потом мне на ум снова пришло то стихотворение, что висит в кабинете у родителей. В конце концов, оно сопровождало меня все путешествие, и я решил – пусть это будет чем-то вроде посвящения долгим часам, которые я провел за чтением этих строк, толком не понимая их смысла. Я произнес имя вслух, и пес поднял уши: точно, оно ему понравилось. Тогда я, сидя у себя в комнате, прочитал эти слова вслух:

Приятнее всего на свете – чувство, что всё, чего когда-либо желал, живет внутри того, что, как тебе казалось, потеряно: способность создавать прекрасное из своего отчаяния.

Я по-прежнему не до конца понимал смысл этого текста, хотя читал и перечитывал его сотни раз, но теперь, по крайней мере, попытался уловить, в чем тут суть. Я будто подстерегал в грозовом небе вспышки, похожие на молнии, чтобы осветить землю и напоить ее энергией.

Я посмотрел псу в глаза и сказал ему:

– Будешь Дагерманом.

Мне показалось, он взглядом выразил согласие.

Я закончил разбирать рюкзак и достал оттуда деревянный ящик. Я уже несколько часов подряд знал, куда его дену. Я нашел Место, как мне советовал Ратсо. И был совершенно уверен в принятом решении. Оно пришло мне в голову по дороге домой.

Я сунул ящик под мышку, подхватил костыль и спокойно направился в сад. Открыл сарай, нашел там лопату и направился к качелям.

На то, чтобы вырыть яму, мне понадобился час. Я потел и плакал, но, несмотря на эту сырость, все-таки сумел закопать ящик точно под качелями, у сливы.

С самого начала его следовало оставить именно там. Не было никакого другого места, которое дало бы мне в жизни столько душевной полноты и столько эмоций.

Я послал эсэмэску Ратсо, чтобы он знал об этом. По-другому и быть не могло. Коротко махнул родителям – они наблюдали за мной из окна в кухне.

Сел на качели, которые отец починил, пока меня не было, и начал раскачиваться, отталкиваясь от земли здоровой ногой. С каждым разом взлетая все выше, взад-вперед, все сильнее и сильнее.

Я чувствовал, будто стою, прямой как восклицательный знак – знак, который расправляется и летит, подставляясь ветру, знак, безрассудно взмывающий все выше и выше, ничего не боясь.

Мы все перестали быть знаками препинания, мы стали словами. Из нас складывалась фраза, прекрасная фраза, прекрасная первая фраза романа, с которой начинается всё: жизнь, ее красота и ее боль.

Сойдя с качелей, я коснулся ногами разрытой под сливой земли и тут заметил вдали тюрбан Жади. Она была на велосипеде и ездила взад-вперед по дороге. Кажется, училась кататься без руля. Вид у нее был испуганный – но через несколько минут все получилось: она вскинула обе руки вверх, как девушка в фильме «Титаник», и лицо ее так и засияло.

Я иногда спрашиваю себя: а я и сам в эти выходные не был ли как та девушка из «Титаника»?

Ну, фигурально выражаясь, конечно.

Внешне она мне, пожалуй, нравилась. Жади, Жади – хорошее имя, на которое весело откликалось мое сердце.

Спокойствие и маленькие радости делают людей красивыми. Жади, пожалуй, даже больше, чем всех остальных.

Дагерман положил лапу мне на ногу, подталкивая меня выйти из сада и подойти к ее велосипеду. Сердце вдруг заколотилось, и мне это чувство понравилось. Я шел медленно и спокойно, а когда остановился рядом с Жади, произнес первое слово первой фразы своей новой истории.

Я сказал «Привет».