Пусть будет гроза

Я – чeрная дыра

Отец ждал меня у ворот: руки на руле, двигатель работает, он даже не успел его выключить. Взгляд, устремленный куда-то вдаль, сфокусирован на невидимой точке.

В небе росли большие фиолетовые и черные тучи, гроза, которую утром предсказывали по радио, была действительно уже близко. Без устали хлестал сумасшедший дождь, я видел, как с небес, сверкая, падают крошечные жидкие астероиды. Я поежился и попытался ускорить шаг, но у меня, ясное дело, ничего не вышло, и я почувствовал себя ужасно глупо. Мама меня бы выручила, она бы решительно въехала на заднем ходу во двор лицея, неистово размахивая руками и выразительно артикулируя, кричала бы мне из-за стекла: «Я подъ-ез-жа-ю, не дви-гай-ся!» Но сейчас ее здесь не было, и это избавило меня от привычной бури противоречивых эмоций: с одной стороны, я был рад маме, с другой – чувствовал себя ужасно виноватым.

Я знаю, это полный идиотизм, но – как жаль, что нельзя было посмотреть видео с пандами прямо сейчас. Вместо этого я открыл дверь машины, и… Ну, начали! Часы умолкли, все стихло.

– Привет, – набравшись смелости, произнес я.

– Здоров, – ответил отец.

Мы поцеловались, поцелуем коротким и сухим, как поспешно захлопнутая книжка. Его губы были жесткими, как будто накрахмаленными. Он схватился за руль и включил первую передачу. Резко подался всем туловищем к лобовому стеклу, но там ничего не было видно, даже в метре от нас. Я смотрел на его скрюченные руки и на черное небо. Я в этой машине задыхался.

– Может, лучше подождать? Дождь сильный, – сказал я, стирая конденсат со стекла рядом с пассажирским креслом.

– Да нет, сейчас прольет и закончится, – сухо отозвался отец.

Я растерянно умолк. Мне было не по себе, и я попытался напустить на себя задорную веселость, которой совсем не ощущал, – к тому же она в любом случае мало соответствовала эмоциям, которые я испытывал. Когда я вижу пустоту, я часто думаю, что должен до краев ее наполнить, и обычно использую для этого что ни попадя – всякую чушь.

– Найти бы, где у них кран закручивается! – глупо пошутил я.

И довершил фразу судорожным «ха-ха».

Казалось, мой мозг, будто рыба, пускает пузырьки: я так и слышал, как в пустоте лопаются мои мысли. Я презирал себя. Хлоп, хлоп.

Отец попытался продвинуться на несколько метров, но тщетно: видимость была нулевая, пейзаж перешел в жидкое состояние. Я боялся, как бы мы на кого-нибудь или что-нибудь не наехали. Я смотрел на отцовские руки, вцепившиеся в руль, кисти у него были тонкие и испещренные синими венами, похожими на нитки, как будто кто-то его зашил – наскоро и небрежно. Мне становилось все страшнее, накатывала паника вроде той, что охватывает собаку, когда она боится потерять косточку.

Мимо нас проплывали размытые тени, будто водой несло утопленников – не то людей, не то вырванные с корнем деревья. Мне сдавило грудь, и я закричал:

– Осторожно, папа! Нет, остановись! Пожалуйста! Давай постоим!

Он обернулся ко мне, и я схватился руками за ногу, ее пронзила резкая боль, такая же острая и невыносимая, как в тот день. В тот короткий день, когда произошла авария. В тот первый день, когда боль была нестерпимой. Когда мне показалось, что машина сейчас взорвется и разлетится на части, как в видеоигре. Я помню кровь на приборной панели, но самое яркое воспоминание – это звук, с которым спасатели извлекали нас из машины. Похожий на грохот кастрюль и сковородок на кухне ресторана, а еще – на скрежет, с которым врезается в сталь консервный нож. И еще я помню маму, ее лицо цвета красной герани, ее раны, расцветавшие прямо у меня на глазах. Рот, из которого шли пузыри. Такое даже представить себе страшно.

Когда у человека перед глазами происходит настоящий ужас – думаю, сразу он его не видит и осознаёт лишь много времени спустя, когда герань и пузыри рассеиваются. Вот бы глаза могли лгать – как бы это было хорошо, как утешительно. Со страхом – то же самое.

Моя нога дрожала, ладони – тоже. Я продолжал смотреть на руки отца, но боялся взглянуть ему в лицо. Его поведение казалось мне необъяснимым и нелогичным. От психиатра уместнее было бы ждать совсем другого: он мог бы поговорить со мной, объяснить все четко и по делу – но ничего подобного. Его молчание сбивало с толку, казалось, он сам в нем теряется. Эта загадка с самого дня аварии не давала мне покоя. Я твердо сказал:

– Папа, я хочу выйти. Мне страшно. Хочу выйти из машины.

– Нет, ты записан к врачу, и я должен тебя отвезти. Я делаю это для тебя. Хоть это я должен сделать! Я не разрешаю тебе выходить, – ответил отец. – К тому же там дождь, куда ты пойдешь в такую погоду?

– Я заметил, что там дождь, но я не хочу, чтобы ты сейчас вел машину. Я не хочу сейчас находиться в этой машине!

Я осознал, что кричу.

– А ну успокойся! Что это за истерика?

– Я не знаю! – Я продолжал кричать.

Тут я зарыдал, долгие всхлипывания вырывались откуда-то из самого нутра.

– Меня пугают твои руки! Я не хочу их видеть, – сказал я.

– Мозес, что ты такое говоришь! Что не так с моими руками? Ты городишь полную чушь и начинаешь выводить меня из себя, я ничего не понимаю. Как только подумаю, что… как только подумаю, что…

– Как только подумаешь про что?

– Ведь все из-за тебя, Мозес! Все это, все, что случилось, это все – твоя вина! И по-моему, уж лучш…

– Что значит – из-за меня? – проорал я, не дав ему договорить.

– Все из-за тебя, из-за тебя одного! – закричал он в ответ. – Во всем виноват ты, ты! Ну почему всё так? Ведь мама могла бы сейчас ходить! – захлебываясь, выкрикнул отец.

Он ударил ладонями по рулю, а моя голова тем временем несколько раз ударилась о приборную панель.

Я нарочно делал себе больно. В тот момент мне казалось, что только так я смогу выдрать из собственного тела отцовский голос и его упреки. Я себя не узнавал. Казалось, я весь – из дерева и это дерево трещит, а может, даже вспыхивает. Во мне пылал огонь и тут же плескалось море.

Откуда-то издалека донесся голос отца:

– Мозес, прекрати, ты поранишься! Ты с ума сошел, что ты творишь?!

Легкие отказывались наполняться воздухом. Я схватил себя за горло одной рукой, а другой стал бешено размахивать.

Я почувствовал себя ужасно грязным. Я орал и чувствовал, что вот-вот взорвусь.

– Я себя ненавижу! – крикнул я.

– Возьми себя в руки! – рявкнул в ответ отец. – Надо как-то сдерживаться, Мозес!

Отец не переставая колотил кулаками по рулю, это был жест бессилия, жест безграничной ярости и усталости – они копились в нем, должно быть, лет сто. Я представил себе, как эти руки сдавливают мне голову, будто это не голова, а боксерская груша. И подумал, что, возможно, сейчас это было бы даже очень кстати: мне стало бы спокойнее, если бы меня ударили, пнули, избили и оставили валяться в углу. На руках у отца пульсировали синие вены, и я угадывал в них медленно текущую кровь.

Он развернулся ко мне лицом и сказал:

– Дыши, у тебя психосоматический криз. Прости, меня занесло, я погорячился. Это… это настолько…

Ему не удалось закончить фразу, а может, я просто не услышал.

Дышать так и не получалось. Я слышал темные, глубоко въевшиеся в память отголоски этой дурманящей и ядовитой фразы: «Ведь все из-за тебя, Мозес!», она обволакивала меня плотной пеленой, как будто бы отец залепил мне рот целлофановой пленкой и ее ни за что не сорвать.

– Отвези меня домой, я не хочу ехать к врачу. Пожалуйста.

– Мозес, мне не нравится, в каком ты состоянии. Ты меня беспокоишь. Смотри, у тебя опять кровь на лбу.

Я оттолкнул его руку. Не хотел, чтобы он меня трогал, не хотел с ним разговаривать, даже видеть его больше не хотел.

– Я не поеду в клинику! Оставь меня в покое, я сейчас не хочу с тобой разговаривать. Отвези меня домой! – потребовал я.

Отец посмотрел на меня. Он меня не узнавал.

Я был комком ярости и злобы, раздавленным и переломанным. Что-то лопнуло во мне, и я сам не знал что. Такое происходило со мной впервые. Я был ошеломлен и измучен, тело и нервы будто прокрутили в барабане стиральной машины. Я потерял способность реагировать. Меня парализовал этот дождь, падающий с неба. Он бил по кузову машины, и я представлял себе ножи и стрелы, а может, небо было утыкано рыболовными крючками. И звук тот же, и та же боль, и та же острота.

– Ну, если ты настаиваешь, – произнес отец. – Ладно, поехали домой.

Он сказал это так, будто только что проиграл сражение и капитулирует. При этом я-то себя победителем уж точно не чувствовал. Кем же был я и кем был тот, что рядом? Человеком, конечно. Психоаналитиком? Отцом? Тем, кому повезло уцелеть?

Волосы прилипли ко лбу, с него скатилась крошечная капля крови, я достал бумажный платок и промокнул царапину. Казалось, кто-то дунул из трубочки красными чернилами мне в лицо. Нога по-прежнему сильно болела. Сейчас реальными мне казались только раны. Все прочее уходило под воду, включая память. Если бы можно было, я бы продолжил орать.

Я не помнил последние тридцать секунд перед аварией. В памяти все размылось, все залило водой.

Там была лишь черная дыра, а над ней – сияющее лицо матери.