Пусть будет гроза

– А что, э… в смысле… какого она цвета? В темноте не видно, – спросил я, как будто этот вопрос сейчас был важнее всего.

– Да синяя она, синяя. Но, вообще, это как посмотреть, потому что двери-то у нее красные. Все-таки она немало бед пережила. Возраст, знаешь ли.

Казалось, Ратсо говорит о проблемах пищеварения у своей бабушки. Или о чем-то в этом роде. Отчитывается о состоянии здоровья человека.

Не сразу я решился залезть в машину – и не только из-за костыля, который мне сильно мешал, а еще и потому, что меня беспокоил вопрос безопасности. Впрочем, немного поколебавшись, я сказал себе: «А, будь что будет!» – и поддался бессознательному порыву. Да и просто не захотел упускать возможность сесть и дать ноге отдохнуть

– Ну что, прокатимся? – предложил Ратсо.

Я задорно и радостно выкрикнул: «Да!» Думать, размышлять и задаваться вопросами совсем не хотелось. Я сказал себе: пусть это будет вместо послеобеденного сна – передышка, отсрочка – и согласился. Приближаясь к этому раздолбанному корыту, я почувствовал, что проваливаюсь в коматозное состояние, но не то, которое связано со смертью и болью, а то, которое обещает глубокие сны – сны, где нам так хорошо, что не хочется пробуждаться. Иногда со мной такое бывало по ночам: снился сначала отец, потом мать, они встречались на краю обрыва и брались за руки. Я наблюдал, как они гуляют, и небо было не того резкого светлого цвета, от которого режет глаза, а мягкого, глубокого голубого, дул ветерок, мамина юбка свободно развевалась, мама улыбалась, а я, я был у них за спиной, в нескольких метрах, держал под мышкой баскетбольный мяч, на ногах кроссовки, я нормально стоял и видел прямо перед собой родителей, они оглядывались, чтобы убедиться, что я здесь, я махал им и улыбался, лицо мое было гладким и чистым – все, что надо для счастья: никаких прыщей – и я двигался с той скоростью, с какой хотел, я играл в мяч, подбрасывал его в воздух, и ловил, и бросал – все выше и выше, все сильнее и сильнее. Это был мой сон-мечта. Я слышал волны, шум моря, оно накатывало и отступало, пока мяч взлетал и снова падал. Я сам был легким, и все вокруг казалось воздушным, а потом, когда я в очередной раз с неистовой силой подбрасывал мяч, он больше не возвращался, он так и оставался висеть высоко в небе, и я не понимал, что происходит. Родители прерывали прогулку, они оглядывались, говорили мне что-то, но я их не слышал, по-моему, они кричали, лицо отца искажала ярость, а у матери на губах застывала улыбка, как будто кто-то ее туда приклеил. Они махали мне руками, но я не мог произнести ни слова. Сон, где мне было так хорошо, что лучше и быть не может, превращался в нечто черное и чудовищное. Это был мой кошмар. Мяч мрачным знамением падал обратно с небес, меня охватывал ужас, мяч оказывался у меня в руках, и тогда я решал швырнуть его с обрыва в море, чтобы забыть о том, как он только что висел в небе. Мне вдруг больше не хотелось к нему прикасаться. Родители бросались за мячом: не знаю почему, но им приходило в голову бежать за ним, как будто это очень важно – во что бы то ни стало его спасти; они сворачивали, прыгали с обрыва и падали в море. И больше я их не видел. Я был теперь один, волны внизу отступали и снова накатывали, отступали и накатывали, бесконечно, и вот исчезало все, кроме моего шумного дыхания и твердого синего неба у меня над головой. Вокруг не было никого, только я один – стоял и плакал. Я просыпался и обнаруживал, что подушка вся мокрая. Это был мой кошмар. Он отступал и снова накатывал. Бесконечно. Каждую ночь.

Мне редко снились сны, в которых все было хорошо, легко и радостно.

Так что сесть в машину, давно потерявшую сходство с настоящим автомобилем, – почему бы и нет?

– Только веди медленно! – приказал я Ратсо.

В ответ он пробормотал что-то, чего я не смог разобрать. Тем более что говорил он сгорбившись и навалившись на руль.

– Что? Что ты бормочешь? – переспросил я.

– Говорю, что быстро она все равно не разгонится.

– Как так?

– Выше определенной скорости она ехать не может, – ответил Ратсо, пожимая плечами. – Но ведь нам плевать, правда? Главное, едет!

– И какой у нее максимум?

Он опять что-то буркнул, я не понял, что именно. И снова попросил его повторить.

– Максимум – семьдесят километров в час. На сегодня это не проблема, мы все равно дальше центра не поедем. А вот завтра мне предстоит дорога подлиннее.

Меня обрадовала новость о том, что эта колымага перемещается со скоростью улитки, и я со спокойной душой разместился в пассажирском кресле «вольво»-универсала. Костыль пристроил сбоку, отыскал ремень безопасности, который сначала показался мне просто каким-то обрывком, но потом я понял, что он держится на странном хлипком штырьке. Я ни слова не сказал, просто попытался пристегнуться. Мы были одни на Третьей улице Мобриджа, огни продолжали мигать: немного электрического синего, немного красного, и прямо нам в глаза. Часть неоновых букв не горела, и это придавало магазинам незавершенный вид, а может, просто они говорили на собственном, им одним понятном языке: «Магаин» вместо «Магазин», «Киги» вместо «Книги», «Бр» вместо «Бар». Была какая-то поэзия в этих искалеченных, надломленных словах, по-прежнему, несмотря ни на что, мигавших во тьме. Я запечатлел в памяти электрический свет, и его подмигивание, и эту задумчивую ночь. Иногда бывает очень даже полезно оказаться среди таких вот мест – подпорченных, заброшенных, несовершенных. Мы и сами мало чем от них отличались – тоже нагоняли тоску. И нас тоже было легко заметить в темноте.