Пусть будет гроза

Я – сын

Логично было бы предположить, что я просто брежу и у меня галлюцинации, – и все-таки это был мой отец, и я действительно видел его сейчас своими глазами – тут, в долине.

Я отправил ему несколько эсэмэсок с просьбой забрать нас отсюда. Я понимал, что машина, священное божество моего друга Ратсо, обратную дорогу в Мобридж не одолеет. К тому же Ратсо пролил свет на то, чего я раньше не замечал, и теперь я наконец нашел ответы на вопросы, которыми так давно был занят мой мозг. Например, склоненную голову отца и его замкнутое лицо я объяснял гневом и злобой в мой адрес, а на самом деле ему, возможно, было просто стыдно из-за того, что он не пострадал так, как мы.

Не страдать так, как страдают те, кого любишь – это, конечно, ужасная беда.

Когда все узелки желаний были привязаны к тополю, праздник продолжился музыкой, танцами, рисунками, молитвами и песнопениями. Обряду предстояло растянуться на целых три дня. Мы пробыли там еще несколько минут, но что-то мне подсказывало, что пора возвращаться, потому что все самое важное и для меня, и для Ратсо, и для пса, и для моего отца уже случилось. Это был день огней. И все в нем было светом.

Мой отец, его холодность, отстраненность, настороженность и враждебность длиной в целый год были теперь тут, перед нами. Он выглядел немного растерянно, но улыбался и сиял. Сейчас я видел его по-другому, и мне очень хотелось сохранить это драгоценное ощущение. Я впервые почувствовал, что он мой товарищ. Других слов я не находил.

Я нашел себе товарищей – нас всех сшили вместе, связали узелками и лентами, и я подумал, как же это здорово, неописуемо и просто-напросто непостижимо.

С тех пор как отец, белый тщедушный психоаналитик, произвел высадку в индейской долине, Ратсо не вымолвил почти ни единого слова. Обронил только что-то вроде:

– Видел? Вон он, твой отец.

Как будто я сам мог его не заметить. Но ведь на самом-то деле в этой фразе было в десять раз больше смысла, чем казалось на первый взгляд. Я подумал о Дасти Роуз, о том, как бы мне хотелось тоже сказать Ратсо: «Видел? Вон она, твоя сестра».

Но мне нечем было ему ответить. Пустота никуда не делась, она затаилась и была готова наброситься на нас, зарычать сиплым голосом. Поэтому я объявил, что мы возвращаемся в Мобридж и приступаем к занятиям в лицее. И пусть это станет для него началом всего. Началом идеала. Началом борьбы. Началом возрождения.

Мы зашагали прочь от праздника солнца, и тут нас окликнул Шерман. Мы остановились, и Ратсо вернулся поговорить с ним. Не знаю, что они сказали друг другу, но, думаю, это были слова поддержки.

А потом Шерман окликнул меня:

– Подойди-ка сюда, ты. Нам еще нужно кое-что сделать.

Я послушно подошел к нему, я доверял Шерману. Он зажег передо мной листья шалфея, и я отшатнулся.

– Это что, какое-то ваше лекарство?

– Не знаю, как насчет лекарства, но то, что оно мое, это точно.

– И для чего оно?

– Для тебя и твоих вопросов.

И я перестал задавать вопросы.

Шерман стал расхаживать вокруг меня, он окуривал мне ноги, спину, голову. Я бросил любопытный взгляд на отца, но его лицо не выражало ни сомнения, ни недоверия, так что я закрыл глаза и позволил делать с собой что потребуется. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Шерман курил благовония и произносил молитвы, которые словно проникали в меня, захватывали изнутри, утверждались во мне, будто меня татуировали ими глубоко, под кожей, вживляли прямо в плоть и я был единственным, кто об этом знает.

Как только ритуал Шермана был окончен, я почувствовал себя очень хорошо, ноги стали отдохнувшие, легкие. Втайне я надеялся, что он сделает что-нибудь с моей больной конечностью. Я не переставал верить в чудо. Верить – это уже исцеление, с большой буквы. Наконец Шерман сжал меня в объятьях и прошептал:

– Приглядывай за ним, договорились? Он должен вернуться ради нашей общины. Тут многие не могут смириться с мыслью о том, что он уехал, и злятся на него, но другие (и важны только они!) знают, кто он такой на самом деле. У нас здесь есть и ясновидящие, и революционеры, и мы знаем, что Ратсо вернется и скажет свое веское слово в нашу защиту. Он выручит нас и поможет нам подняться.

– Он обязательно это сделает, я уверен. Он сам давно решил. Он сделает это ради нее, – ответил я.

– Ио своем йахепа тоже заботься. А он в ответ будет заботиться о тебе, вот увидишь, – заключил он.

Я понял, что не могу подобрать нужных слов. Все, что я хотел сказать ему в ответ, никак не умещалось в мелком «спасибо». Поэтому я предпочел промолчать. В молчании порой бывает куда больше смысла и сути, в него входит столько невысказанных слов, огромных и великолепных. И я знал, что Шерман меня поймет.

Я пошел обратно к отцу и Ратсо, и пес побежал со мной рядом.

Мы в последний раз оглянулись на праздничную церемонию.

Индейцы танцевали и казались счастливыми и полными жизни – совершенная противоположность картине, которую я наблюдал всего несколько часов назад. Ленточки желаний развевались на ветру: то ли декорация к сказочному спектаклю, то ли настоящий пейзаж рая. Конечно, здесь был никакой не рай, я прекрасно это понимал. Но три дня в году верить в реальность рая, если все остальное время окружающий мир больше напоминает ад, – что в этом плохого?

Я знаю, утешенья век – не дольше,
чем ветерка порыв в древесной кроне.

Это фраза из стихотворения, висящего в кабинете моих родителей.

Господи, она просто совершенна!

До боли прекрасна.

– Ну что, едем домой? – спросил отец, когда мы подошли к его красавице машине. Она смотрелась так неуместно в здешнем пейзаже.

– Пап, сначала я хочу познакомить тебя с Ратсо. Это с ним я сюда приехал, он меня привез. А еще познакомься, пожалуйста, с псом. Это моя собака, и ты ничего не можешь с этим поделать, с этим никто ничего не может поделать. Так уж вышло.

Несколько минут отец молчал, а потом с легким вздохом сказал:

– Знаешь, Мозес, я был очень рад твоим посланиям. И что эти несколько слов были адресованы лично мне. У нас с мамой был вчера очень долгий разговор…

Больше он ничего не сказал. Поэтому опять заговорил я:

– У меня тоже были долгие разговоры вчера и сегодня, и, по-моему, нам многое нужно изменить в нашей жизни.

– Яс тобой согласен, – кивнул отец со слезами на глазах.

Мы сразу же пустились в обратный путь – папа не хотел дольше задерживаться. Тем более что на буксировку «вольво» ушло немало сил и времени.

Отец ничего не сказал ни о псе, ни о Ратсо, ни о его раздолбанной тачке. Он на все отвечал только «да, да, да». Я просто ушам своим не верил.

Перед выездом из Пайн-Риджа мы миновали кладбище. Я спросил у Ратсо, не хочет ли он, чтобы мы остановились, но он сказал, что уже выполнил то, что был должен, и вполне этим удовлетворен. Отец посмотрел на меня с недоумением, и я подал ему знак, что объясню позже.

После этого я провалился в густой туман. Мозг заволокло белой пеленой, плотной и баюкающей. Я спал много часов подряд, почти не просыпаясь, как будто бы со мной играла какая-то неведомая сила. От обратной дороги у меня не осталось никаких воспоминаний: отец положил на заднее сиденье подушку, я опустил на нее голову и смотрел сны вплоть до конечной остановки в Мобридже. Правда, время от времени до меня доносились обрывки разговора между отцом и Ратсо. По-моему, они всю дорогу беседовали. А еще собаку неукротимо рвало – прямо на сиденья папиной машины. Признаюсь, этот пункт путешествия был так себе. Ехать пришлось с открытыми окнами.

– Надеюсь, нам от этой собаки еще будут какие-то радости. Пока она больше напоминает автомат по производству рвоты, – заметил отец, выходя из машины.

Мы уже приехали, а я даже не понял, как это произошло. Передо мной снова были наш дом, сад, газон, наша идеальная улица. Передо мной снова было мое детство. И окно, из которого на меня смотрела мама.

– Не беспокойтесь, господин Леонард, это хорошая собака, – заверил отца Ратсо.

– Очень на это надеюсь. Значит, договорились? Зайдешь ко мне во вторник после уроков?

– А? Чего? – ошарашенно спросил я, отрывая голову от подушки.

– Сломанный Стебель, я тебе потом объясню, – бросил Ратсо, с трудом выбираясь из машины.

Он захлопнул за собой дверь, и я, как идиот, остался в машине один – полулежал на подушке и гадал, о чем таком могли сговориться эти двое за время пути, пока я пребывал в отключке.

Я подхватил рюкзак и тоже вышел, чтобы спросить у них, что они такое замышляют.

– Это профессиональный секрет, Мозес, – ответил папа.

– Шутка, да? – догадался я.

– Никакая и не шутка, – ответил Ратсо. – Просто, понимаешь…

Он запнулся, увидев, что из-за угла улицы вылетел Колин.

– А этот что тут делает? – удивился я.

Я двинулся ему навстречу, но долго идти не пришлось: Колин мчался как сумасшедший и уже через десять секунд стоял перед нами.

– Чуваки, чуваки, это ужас! – кричал он.

За спиной у него висел огромный рюкзак, а глаза он вытаращил так сильно, как будто собирался сообщить, что через секунду нам на голову упадет астероид.

– Этот гребаный Крис Уоринг. Вы просто не поверите! Просто не поверите! – никак не унимался он.

Гребаный Крис Уоринг был маленьким щуплым типом, с которым я как-то раз до аварии подрался. Так что в целом я представлял себе, о ком идет речь, но не понимал, в чем суть.

Из уст Колина редко доводилось услышать слово «гребаный», и, если уж он решил употребить такое сильное ругательство, значит, повод был нешуточный. По-видимому, произошло нечто по-настоящему серьезное. Точнее, нечто, что считается по-настоящему серьезным в мире Колина. Собака чуть-чуть полаяла, чтобы, как положено йахепа, тоже принять участие в происходящем.

Колин умолк (до этого он говорил не переставая и крыл страшными словами Криса Уоринга, его мать, двоюродных братьев, дедушку и всю его семью) и спросил у нас, не знаем ли мы, чья это вообще собака.

– Моя, – ответил я.

– Так это ты за ней уезжал на выходные? Вообще-то мы с тобой сегодня утром должны были обмениваться карточками, а ты не пришел. Честно говоря, это свинство! Да еще из-за какой-то собаки!

Его как будто подключили к сети на десять тысяч вольт.

– Так что там за ужасная вещь произошла? И кто такой этот Уоринг? – спокойно спросил Ратсо, подбоченившись и демонстрируя темные круги пота под мышками.

– Он стырил мой альбом с карточками! – взвыл Колин.

– Слушай, Колин, ты же никогда и слов-то таких не употребляешь! – тут уж я возмутился как старая бабушка.

– Извини, но он реальный гад! – откликнулся Колин. – Я его толкнул ненарочно, а потом сидел и листал альбом, и вдруг он его как схватит и как побежит куда-то! Я даже не успел сообразить!

– Когда это было? – спросил Ратсо.

– Да часа еще не прошло, там, рядом с женской парикмахерской. Прямо посреди улицы! На глазах у прохожих! Я звал на помощь, но все зря. И вот я побежал сюда, чтобы его найти. Мозес, ты со мной?

– Ой, прямо сейчас? – проговорил я, еще не окончательно проснувшись.

– Мозесу нужно отдохнуть, – отозвался Ратсо, сжимая кулаки. – А вот я тебе помогу! Сейчас найдем этого типа, и, можешь не сомневаться, он вернет тебе твои карточки и больше никогда пальцем к твоим вещам не прикоснется.