Неправильный вампир

Елена (Анна Агиева)

Елена (Анна Агиева)

1.

– Елена-Ванна-а-а! Ну Елена-Ванна! Ну пожа-а-алуйста! – Лиза канючила уже минут пятнадцать. – Ну Елена Иван-на, ну укуси, а!

– Отстань ты! – отмахнулась от Лизаветы Елена, ну ладно, Ивановна. Не поворачивался язык обращаться к ней по отчеству. Стройная, невысокая, но с королевской осанкой, она двигалась легко, как девчонка. Одежда непонятного покроя, напоминающая стиль бохо, придавала ей вид знаменитого кутюрье на отдыхе в деревне. Только Елена Ивановна в деревне не отдыхала, она здесь жила.

– Ну Елена-Ванна!..

– Нет, сказала! – и закрыла небольшую дубовую дверь перед самым носом Лизы.

– Почему-у? Ну пожалуйста-а!

Настойчивая гостья ныла уже в окошко цокольного этажа, низкое, маленькое, с перекрестьем белых рам и геранью на узком подоконнике. Тут у Елены, пардон, Ивановны внутри была натуральная изба с бревенчатыми стенами, сундуком и печкой.

– Е-ле-на И-ва-нов-на! – скандировала молодая женщина со слезой в голосе.

На краю деревни Лиственка, в маленьком аккуратном двухэтажном домике, в самом низу, на широкой некрашеной лавке сидела миниатюрная Елена Ивановна. Сложив на коленях узкие ладошки, она терпеливо ждала, когда же эта заполошная угомонится.

А Лиза и не собиралась. Она ныла, стучала, упрашивала. Черный пёс Полчок с любопытством смотрел на неё. Вот склонил голову на бок, длинное ухо повисло как тряпочка.

– Ну Елена Ивановна-а… У-у-у-и-и…

Лиза завыла, слова уже не получались. Шурша, она беспомощно осела по стене прямо на землю. Полчок подошёл, ткнулся чёрным носом ей в плечо и стал потихоньку подвывать в унисон:

– У-у-у-и-и…

Елена Ивановна шумно втянула воздух точёными ноздрями, вставая, решительно стукнула лёгкими ладошками по коленям и, не оборачиваясь, крикнула:

– Заходи. Только в бочке умойся сначала.

Дуэт перестал выть. Елена, подняв глаза к небу, вздохнула и покачала головой.

2.

Каждое утро перед рассветом он приходил сюда – к забору терема воеводы. Там, позади амбаров, было приготовленное место. Он толкал гладкое, острое наверху, бревно и пробирался в щель внизу. Собак он мог заговаривать, но здешние уж давно его знали, молчали.

Всё это: и осторожность с собаками и забором, и утренние минуты – всё это было ради неё. Будь его воля, давно бы увёз скрадом, венчался бы в потаённой церковке и никому бы не отдал. Никому.

Но она не хотела так, без родительского благословения. Надеялась уговорить батюшку – воеводову ключника. Хотя и просватана, и отцом уже всё решено, а всё ж таки набралась хоробрости, сказалась, что люб её другой. Леонтий зло хмыкнул, вспомнив ключников ответ:

– Прибью! Меня не позорь. Я слово давал. Какая любовь издаля? Али выходила куда одна? Нет? То-то. Вот замуж выйдешь, спознаешь, что за любовь, – благословил и запер.

И вот теперь только и можно её увидеть, что в серый предрассветный час, когда выглянет она из открытого слюдяного оконца светёлки, под которым стража почти не дремлет. Тёпло нынче в апреле. А ведь он их всех вместе с караульными ратниками один вмиг бы раскидал. Один. Да он бы терем расшатал в два счёта. Теперь-то он сможет.

Но она не хотела. Не хотела против воли отца. В груди у него заныло, заболело от неизбывной тоски по ней, от беспомощной злости.

Вспомнил, как выходила к нему на погляд, как кралась по ступеням крыльца, мягко ступая такой маленькой ножкой. Как быстро осматривалась посторонь, на ходу закидывая чёрную косу-змею за спину. Как струился под толстой льняной свиткой, обнимая её ноги, белый шёлк сорочицы.

Вся она, такая ладная, звонкая, хрупкая, что боязно было схватить: не сломать бы. И не схватить тож никак – тянет, из самой души тянет. А уж после, как поцеловала, жарко да радостно… По сю пору ноги подкашиваются и сердце дрожит, как вспомнит он это! Ох, ладо моё, ладо, как уговорить мне тебя?..

Не уговорил. Не упросил. Подослал перед свадьбой грамотку, что ждёт и готов. На всё готов! Из-под венца заберёт, сможет. Нет. Никакого знака не подала. Только смотрела из окна мокрыми глазами, жарко-жарко. Как целовала. Как будто прощалась.

3.

Она думала, что одолеет эту тоску, что забудет ладо её. Думала, что смирилась. Уж она мужняя жена, четыре месяца как в своём дому хозяйка. Хлопоты, заботы, муж. И вой, надрывный молчаливый вой души в серый предрассветный час.

– А и хватит дома-от сиднем сидеть, – сказала двум девкам-чернавкам, – пойдём, что ли, за ежевикой. Вон, бабы на воеводином дворе сказывают, нынче её хоть косой коси, хоть в туесок тряси.

Отпросилась на завтра у мужа. Пошли.

Ежевика – ягода с норовом, любит места дальние да густые, потемнее да покрапивистее. Разбрелись кто куда, только аукают иной раз страха ради.

В лесу ей дышалось легче, свободнее. Будто и не замужем она. Забралась в самую дальнюю гущу. И – вся вдруг поняла, почуяла: он! Тут, рядом. А потом услышала его тихое:

– Ладо моя…

Вмиг обернулась, миг – и уже не ясно, чьё сердце стучит, кто шепчет «Ладо», где чьи руки, губы…

И вдруг резкая боль пронзила её шею.

– А!!! Что ты деешь?!

– Прости, ладушка, не могу я без тебя! Вот теперь ты моя будешь.

– Ты укусил меня?

– Да, родная, – и через секунду он делал её «своей» по всем правилам вампирского племени. Сам он был совсем недавний кровосос, год назад его обратили, не спросили. И вот теперь она будет с ним, его. На долгие, долгие годы. Не надо было тогда слушать её, не надо.

Тихий шорох, осторожный взгляд из-за кустов и пронзительный удаляющийся девичий визг. Он не взглянул даже, пусть убегают, не до них. Она того гляди очнётся, вон, открыла глаза:

– Что ты… Что ты надеял?

– Ты теперь моя. Ты теперь как я, – любовал он её взглядом.

– Упырь?

– Вампир. Никогда не захвораешь, твоя кровь вылечит. И жить мы с тобой будем долго, очень долго. Ладо моя…

С невыразимой нежностью он смотрел на неё, бледную и слабую, и гладил, гладил её узкую руку. С его бороды и усов падали капли крови.

Она всё ещё лежала, приходя в себя, а он сидел рядом и говорил, говорил о том, как хорошо они заживут вместе, как много она теперь может, умеет. Кое-что она стала понимать:

– Лечить смогу? Так я и раньше лечила. Отец Никон благословил до замужества людям помогать, дар, говорил.

– Ныне больше сможешь!

Она посмотрела на его большие руки. На них подсыхала её кровь. Посторонь валялся древесный кол.

– Мне без крови нельзя теперь? – она не могла отвести взгляда от окровавленной палки.

Он улыбнулся жалостливо:

– Нет.

– А… А… как?

– Совсем немного. И не всё у людей. Ты поймёшь. Я помогу, – улыбка его была уже не такой пугающей, клыки стали короче, почти как у людей.

– Донюшка, – сказал он мягко, – ладо моя, не бойся. Я буду рядом. Я…

Резкий шелестящий свист перебил его речи. Он внезапно выпрямился, и огромный серебряный наконечник стрелы заблестел, выступил из его груди. Вокруг, как большущий мак, стало расцветать кровавое пятно.

Немой крик-шёпот расцарапал её горло.

– Ладо моя… Еленушка…

Что-то молнией рассекло воздух над ними, его голова покачнулась на широких плечах и скатилась на землю, прямо к ней. Их глаза встретились. Он рухнул навзничь.

4.

Она почти не помнила, что было потом. Очнулась в дальнем заболотном скиту у двух монахинь-травниц. Они и дитя мёртвое приняли, они и кровь остановили, отмыли её, обиходили.

Целый год она ходила как неживая, с выжженной душой, поблёкшими глазами. Муж приезжал, прогнала. Не знала, как дальше будет жить, но знала, что не по пути им. Училась у монашек в травах понимать. Развела коз да овец, перебивалась их кровью. Училась жить, мучаясь без руды – людской крови. Однажды ей стало плохо, до трясучки плохо. Она поняла, что звереет. На глаза набежала красная пелена. В голове звенело и гудело. И она решилась. Ушла подальше в лес и укусила сама себя.

Долго недужилось ей потом. Но с тех пор у каждого болящего сразу видела, что за хворь на него напала.

Как-то весной привезли к ним ратника после боя лечить. Еле убежала от раненого, так несло от него кровью, так манило. Снова её затрясло так, что чуть не обмерла. И снова – в лес. Шла почти наощупь, шатаясь и спотыкаясь на слабеющих ногах.

В этот раз хворала недолго. А потом – новое диво.

Мужик да баба привезли мальчишечку в жару. С горячкой управились, а Елена понимать начала, чувствовать: не их это сын, приёмыш. А женщина понести может. Может.

– Что, милая, сама не рожаешь?

Ту, будто по щеке ударили, побледнела, построжела, закаменела вся. Но целительнице ответила:

– Не могу, сестра, не плодна я.

Мужик вздохнул, глянул на бабу ласково, глаз не опустил. «Любит», – поняла Елена. И ещё поняла кое-что.

– Я могу тебе помочь. Ты понесёшь.

Ах, какой надеждой засветились их глаза! Мужик радостно приобнял жену, и сторожко посмотрел на лекарку: уж больно строгая она стала вдруг.

– Что, дорого? Ты скажи, я соберу, займу ни то, отработаю.

– Нет! Денег не возьму. Привезёшь нам с сёстрами снеди на прокорм днёв на десять, и хватит, – помолчала. – Тут другое. Больно будет. И смотреть нельзя. И… – она глянула на мужика, – одну седмицу не трожь её.

Они дружно смутились и закивали.

В келье занавесила оконце, завязала глаза бабе от соблазна да от сплетен. Перекрестилась, помолилась и сама себе усмехнулась: на что благословения прошу, вампирша! И впервые в жизни вонзила клыки в человеческую плоть. Кровь сладка! Жажда её кажется неутолимой, призывной. Тяга к ней всё сильнее. Закружилась голова. Келью заволокло прозрачно-бордовым густым туманом. Кровавый дух забил ноздри. Она трепетала, сглатывая тёплую, липкую вологу. Сколько прошло времени? Сколько она выпила крови? Кажется, справиться с этим призывом невозможно…

Но это только кажется. То ли молитва помогла, то ли её воспоминания о своём ребёночке, но она смогла остановиться. Увидела, как доверчиво баба подставила свою белую шею, как терпит и молчит, надеется на неё, на чудо от неё. Чудо – желанный ребёнок. Сама она никогда уже не станет матерью, но сможет сделать так, что на свет появится много, очень много детей. Лад пришёл в её душу. Вот что станет теперь ладом её.

Елена куснула себя и влила несколько капель своей крови женщине. Та стояла смирно, обнажив шею и откинув в сторону голову с плотной повязкой на глазах. Лекарка знала, чувствовала, теперь неведомая хворь отступит. И будет у них свой сыночек, толстенький да ладненький карапуз.

5.

Лизавета, умытая, но с ещё опухшим от слёз лицом, зашла в дом к Елене Ивановне. Та строго посмотрела и спросила холодно:

– Зачем тебя кусать? Ты хоть знаешь, что это?

Лиза кивнула и зачастила:

– Знаю. Чтоб не рожать больше. Люди говорят, вы ещё с перестройки тут живёте и… – она замялась, но продолжила решительно, – и кусаете. Вместо противозачаточного или вместо аборта.

По мере того, как Лизавета говорила, глаза у Елены Ивановны становились всё больше и больше. Наконец, она встала и негромко засмеялась.

– Что, неправда что ли?

– Слушай их больше! Аборт – это не ко мне, – она внезапно посерьёзнела. – Я за это и проклянуть могу.