Завтрашний царь. Том 2

Поклон уходящему

Кружало Челобка, как все перепутные корчемные храмы, стояло на грельнике. Житие прибыльное, но суровое и неблагое. Без тёплых ключей, без шапки тумана. Только обширная, плавная впадина в снежной толще. Да сосны кругом глядят пусть обломанными, заметёнными, но – всё-таки соснами. Не глыбами стоячими, плохо отличимыми от каменных скал.

Ни Светел, ни скоморохи здесь ещё не бывали. Грельник, прикрытый с севера дыбистым склоном холма, казался уютным. Кружало – крепким, добротным. Не обериха какая, таящаяся в заглушье.

Здесь прямой путь на Киян расставался с дорогой, выводившей к великому шегардайскому большаку. У въезда во двор выстроилось с десяток саней, поставленных огородом.

– Кощеи, – сразу определил Светел. – Небось в Старые Отоки идут, ждать поезда выскирегского!

Румяный хозяин, как подобало, вышел к новым гостям.

– Пожалуйте, люди весёлые, – обрадовался харчевник. – Давно к нам потешники не захаживали!

– Мы, хозяин ласковый, люди не местные, обычая не известные, – памятуя воздержную Сегду, прибеднился Кербога. – Нам бы подкормиться, в тепле оттаять – да послушать, что новенького люди бают. А сильно играть не посягаем, поскольку здешней веры не знаем.

– Моя вера простая. Что гостям здорово, то и мне гоже, – отмолвил Челобок. – Рад я был бы ваши песни послушать, глумотворством скуку нарушить… Только назавтра походники уезжают, а ныне, уж не взыщите, именитый муж общество потешает.

– О! – Кербога встрепенулся внезапной надеждой. – Не Шарап ли?

Светел отвёл взгляд. Шарапа этого, в глаза не видав, он успел крепко невзлюбить. К его облегчению, другой скоморошни нигде не было видно.

– Выше бери, – сказал Челобок. И воздел палец, добавляя весу словам. – Витязь увечный песни поёт, с того и живёт. Хоробрствовал при Сече, там и посечен. Ныне сказы геройские по свету несёт.

Гудим легонько толкнул Светела локтем. Кербога тоже обернулся: вдруг товарищ?

Светел спросил безо всякой радости:

– Из ялмаковичей некий?

Он уже распряг оботуров. Умные быки отряхивались, нюхали воздух, предвкушали корм, отдых, игры в леваде.

– Много на свете забав, и добрая загадка в них не последняя, – рассмеялся хозяин. – В бровь уметил, дикомытушко, а глазок цел. Ещё пробуй!

Светел покривился:

– Ну не Галуха же.

Галуха был опытный лицедей, но всему отмерен предел. Не переметчику, искателю покровительства, месяцами себя за витязя выдавать. Даже за увечного.

– С трёх бросков три промётки… – Хозяин рад был посмеяться недоумке гостей. – Выше, сказано, поднимай! До последнего верху!.. Ну ладно, открою. Сам Крыло припожаловал!

Светел стоял между оботурами, положив им руки на холки, чтобы не убежали гулять своим разумением. Услышав имя, он забыл и коренника с пристяжным, и дрова, надлежавшие неугасимой печи. И даже лишние самострелы, которые переселенцы небось охотой возьмут.

«Крыло!.. Стал ему могилой Киян… По молитве Сеггара трещину во льдах отворил…»

Это сказала Ильгра, а она-то уж знала.

И у Сечи всякие-разные были. Но не Крыло.

«Как так?..»

Пристяжной поднял рогатую голову, длинным языком лизнул его в щёку.

Кощеи вороваты, это все знают. Поэтому Кербога оставил безвылазно сидеть в тепле кружала одну Лауку. Мужчины потихоньку менялись, чтобы и пожитки сберечь, и никого зазря не обидеть.

Светел нынче с утренней зари вёл оботуров. Тропил, отгоняя немолодых спутников. Потом ещё таскал к дровнику хворост, собранный в задорогах. Изрядно, без малого сажень: «Вы с дедушкой старые, а девка соплива». И вот наконец – лавка с толстым полавочником, печной жаркий дух, радуйся!.. Не получалось. Светел сидел как просватанный над непочатым пивом, у блюда с заедками. Пустое брюхо не помнило голода, глаза редко покидали дверь в сени. Светел ждал чуда. Ждал Крыла. Понимал, что дождётся, скорее всего, совсем не Крыла, потому что слово Ильгры было весомей вранья харчевников Андархайны…

Но – ждал.

А если? А вдруг?..

Мог Крыло мёртвым сказаться, чтоб былой славы не пережить?

Мог побратимов умолить, чтоб людям солгали?

«Вот заскрипела дверь… Сейчас войдёт!»

Дверь заскрипела. Светел едва не вскочил, но через порог влез работник, втащил полную дровницу. Понёс за печь, где отходили от мороза, сохли поленья.

Светел выдохнул. Пустая надея! Решив жить, калека-гусляр былое имя сложил бы. А здесь – Крыло да Крыло.

Кербога тихо спросил:

– Что высматриваешь, ребятище? Куколи волчьи? – И объяснил: – Изготовлен сидишь, словно для боя.

Светел медленно отозвался, всё так же думая про Крыла:

– Те ещё не скоро в драку полезут.

– Четыре самострела… – зримо содрогнулся Кербога. – Я-то, старый валенок, тебя мораничами пугал.

– Ну… пугал…

– Не держи сердца, витязь. Я тебя всё отроком вижу, за спиной у старшего брата. Не привыкну, что ты сам теперь – каменная стена. Вдруг замечаю, каков поднялся, и аж боязно. Ведаешь ли, парень, насколько можешь быть страшен? Свою силу осознаёшь ли?

«Мне дядя Сеггар верил. Ещё твоей веры искать! – Светел даже на дверь смотреть перестал. – Э, ты что… видел, что ли, как я их огоньки едва не накрыл?»

– А мне вот не страшно, – без спросу влезла Лаука. Хозяйски придвинулась, обдала пряным теплом, замурлыкала: – Я теперь вовсе ничего не боюсь! Светелко любому обидчику путь покажет, правда же, Светелко?

Ему понадобилось усилие, чтобы не отстраниться. «Какой я тебе Светелко!»

Домашнее прозвание мерзко и стыдно звучало из уст, по глупой страсти целованных в темноте полога.

«Сейчас вона Светелком, а когда понимались, Шарапом трижды назвала…»

– Да ну их совсем, – буркнул он, и голос прозвучал грубо. – Сказано, не сунутся больше. А сунутся, свяжу да на рабский торг погоню.

По большаку, обвешенному ледяными болванами, неторопливо струились белые змеи.

«Что, продавать вывел?»

Вид оробевших подростков, смотревших то на него, то на Светела, почему-то знатно веселил торгована. Прозванного Угрюмом, верно, затем, чтобы детские хворобы не сыскали пути.

Чете белоголовых было не до веселья. Заподозрив предательство, парнишка попятился, заслонил девочку. Доколе жив, в обиду не дам! Та медленно несла ручонку к груди. Она хранила за пазухой подарок Светела – кукол-неразлучников, свитых из тряпья. Два тельца, одна рука. То ли братец с верной сестрицей, то ли жених да невеста.

Светел спросил сквозь зубы, тихо свирепея:

«Какое продавать?.. Не замай, купец, если добра хочешь!»

На них с беспокойством поглядывало домашнее войско, сопровождавшее поезд. Но что за дело Аодху Светелу до купеческой стражи!

Угрюм примирительно выставил рукавицы:

«Ладно, ладно… Когда-то, дело прошлое, низочка бисера меня отучила корысть повсюду высматривать. И ты, дикомыт, помяни моё слово: есть в людях место правде и совести. Твои заступленики куда хоть идут?»

Светел помолчал, с трудом возвращаясь к мирной беседе. Лекарский дар всегда отзывался ему с охочей готовностью, пылал щедро и весело. Тяжкий воинский пламень вскипал медленней. Но уж полыхнув, не скоро прятался в угли.

«С тобой до Устья, там – куда захотят. Может, на Коновой Вен снарядятся. А коли за море отважатся, я им подсказал в Аррантиаде Непогодья искать. Он муж нелёгкий, но справедливый…»

«Непогодья?! – изумился Угрюм. – Отколь знаешь его?»

«Он в поезде шёл, который мы к пристани провожали».

Угрюм покачал головой:

«Поди угадай, какими петлями дороженька ляжет! Я сам тогда его повстречал на распутье. Добрый Непогодье страшно спешил, но вёз раненого, подобранного в дороге. Я решил вознаградить его милосердие и, переняв калеку, уговорил взять денежный почёт. От той памяти и тебя для смеху спросил, продаёшь ли…»

Работник выкладывал поленья до того сноровисто и красиво, что Светел залюбовался. Вот парень опорожнил дровницу, пошёл к хозяину за новым уроком. Светел задумчиво смотрел на одного и другого. Усердные кормильцы, труженики, семьяне. Нет у них гордой и единственной доли, нет смертельного пути к ней. А есть – кров, куда в мороз и метель прибиваются дорожные люди. Тёплая печь, чтоб каждого оживить, утешить, насытить. Ремесленная, где всё починят, что в пути изломалось…

…Вроде той, где Единец Корень, потом Жог Пенёк, потом Светел Опёнок уставляли ирты да лапки людям на радость. Их ремесленная и ныне в праздности не стояла. С Летенем. С подрастающим Жогушкой. А там и маленький Единец потянется к ремеслу…

Вдруг подумалось: добрые делатели вполне проживут без царя.

Может, даже без Сеггара проживут.

А не станет справного люда, сгинут и смелый воевода, и царь.

Твёржа…

Затресье, Кисельня, шумная Торожиха…

Вагаша. Сегда. Извора.

И даже – тошно поминать, а поди забудь – Житая Росточь.

Светел смотрел на дородного, круглолицего Челобка, и вспоминался Лыкасик. Звигур-Воробыш, вместе со Скварой ушедший к новой судьбе. Тайный воин из него, как из Галухи витязь, зато харчевник вышел бы знатный. Люди сказывали – кто воинства не тянул, тех Чёрная Пятерь в мирское учение отдавала. Купцам счёт сводить, судьям грамоты выправлять… Вдруг случится в перепутном кружале знакомые щёки узреть?

Дверь опять заскрипела.

Светел вмиг забыл, про что думал.

Шумно ввалилась орава переселенцев. Привела человека, невидимого за скопищем зипунов. Работник, улыбаясь, вынес почётное кресло.

Он! Который Крыло!

Люди галдели наперебой. Только один голос не спешил пробиться сквозь гомон. Знакомый, единственный… Легко и свободно паривший над шумным купилищем…

Светел не вынес последнего ожидания. Покинул стол, протолкался поближе.

Эх!..

Не рвись за пустыми надеждами, душа целей будет.

В кресле сидел потасканный дядька изрядно старше Крыла. Пегая седина. Десница, подвязанная косынкой. В раскрытом вороте – мятый хвост шрама. Глаза невнятными отблесками при свете горнила. Светел помнил, какой ликующей синевой играл взор Крыла.

Теснившиеся кощеи толкались. Потом вздумали отодвинуть чужого: не засти! Ощутив сердитую хватку, Светел медлительно скосился в ту сторону. Глаз не искал, смотрел только на руку, без спроса лёгшую на плечо. Незваные пальцы тихо-мирно исчезли.

– Спой, гусляр! – уговаривали лже-Крыла.

– Завтра мы вон ноги отсель. Яви милость, сыграй напоследочек.

– Памятку дай, чтоб славу за море унести. Чтоб внукам сказывать, как тебя слушали.

– А то, может, с нами пойдёшь седой Киян вымерять?

Дядька длил приятные уговоры, отнекивался:

– С мороза голос чужой, в руке владения нету.

Светел нарушил весёлую игру, брякнув:

– Кто ж тебе, бубенец самозвонный, руку попортил?

Переселенцы обиделись за героя, подняли шум:

– Сам бубнилки подбери, дикомытище.

– В тёмном лесе живёте, по себе всех невегласами чтите.

– А мы андархи, мы знаем!

– Ты пой нам, Крыло, худому слову не внемли.

Светел опамятовался. Позоряне были в своём праве. «Не любо – не слушай, а врать не мешай…»

Сидевший в кресле снова взялся причудничать:

– Куда мне петь? Был певец, всё в поле ратном осталось. Рука потята, грудь пронзена…