Избранные произведения

— За ними гляди да гляди.

— Не поддадимся.

— Чего ждем, скажи на милость?.. Давно бы их всех на солдатский котел перевести…

— На котле далеко не уедешь, их благородиям надо на самый хвост наступить…

В комитетскую палатку прибежал язычник, прапорщик Онуфриенко, и доложил про потайное собрание офицерское: крепко-де они за Половцева обижены, надумывают, как бы казаков на полк напустить, а сами-де уговариваются по тылам разъехаться и бросить полк на произвол судьбы.

Солдат, он хитрый: там секреты и тут секреты, у них потайные разговоры, а у нас каждые сутки рота наготове.

— Какая нынче дежурная? — спрашиваю члена комитета Семена Капырзина.

— Двенадцатая дежурная, — отвечает Капырзин и, передернув затвор, посылает до места боевой патрон.

Всполошились.

— Не зевай, ребята.

— Чего зевать, каждую минуту жизня смертью грозит.

— Выходи, шуму лишнего не подавай.

Бежим во вторую линию укреплений, и я громко подаю команду:

— Двенадцатая, в ружье!

Вылетают из своих нор солдаты двенадцатой роты: кто одет, кто бос и без шапки, но все с винтовками.

Мы, комитетчики, вкратце объясняем, из-за чего поднята тревога, и рота, рассыпавшись цепью, скорым шагом направляется к лесу.

Окружаем блиндированную землянку офицерского собрания. Заходим в землянку втроем.

— Здравствуйте, господа офицеры! — смело говорю я и кладу руку в карман на бомбу.

— Здорово, шкурники! — отвечает батальонный второго батальона штабс-капитан Игнатьев и, встав из-за стола, идет прямо на нас. — Мерзавцы! Как вы смели войти без разрешения дежурного офицера?

И со всех сторон густо посыпались на нас обидные слова.

Вижу, Остап Дуда сменился в лице и на батальонного грудью.

— Нельзя ли выражаться полегче?.. Мы есть депутация… Пришли узнать, какой вы за пазухой камень держите?

— Что-о тако-о-ое? — орет Игнатьев, глаза выпуча. — Ах вы, каторжные лбы!

Не помню, как шагнул вперед и я.

— Знай край да не падай, ваше не перелезу! Довольно измываться над нашим братом! Довольно из нас жилы тянуть!

— За нас двенадцатая рота! — с про́визгом закричал из-за меня и Капырзин. — За нас полк, за нас вся масса солдатской волны, казаками нас не застращаете, это вам не старый режим…

— Ма-а-а-алчать… Предатели… Родина… Измена! — Батальонный выхватил наган. — Я не могу… Я застрелюсь! — и поднял наган к виску.

— Валяй… Один пропадешь, а нас — множество — останется, — говорит Капырзин.

Раздумал. Опустил руку с наганом и говорит тихим голосом:

— Сукины дети вы.

Офицеры окружили его, отжали в угол и принялись успокаивать.

— Господа депутаты, — обратился тогда к нам молодой и чистый, как утюгом разглаженный, адъютант Ермолов, — господа, по-моему, тут недоразумение… Камня за пазухой мы не держим, и никаких особых секретов у нас нет… Просто, как родная семья, собрались чайку попить и побалагурить… Верьте слову, политикой мы никогда не интересовались… Мы не против и Временного правительства, не против и революции, но… — он оглянулся на своих, — но…

— Мы не допустим, — выкрикнул Игнатьев, — чтоб какая-то сволочь грязнила честь полкового знамени, под которым когда-то сам Суворов водил наш полк в атаку на Измаил и Рымник. Наше знамя… — и пошел и пошел про заслуги полка высказывать.

Насилу его уняли.

К нам опять подлез тот адъютантишка и зашептал:

— Вы на него не сердитесь, господа. Чудеснейшей души человек. Но… но… на язык не воздержан… Революция, это знаете такое…

— Мы и без вас, господин поручик, знаем, что такое революция, — говорит Капырзин. — Расскажите нам лучше, как вы солдата на фронте удерживаете, а сами сговариваетесь дезертировать?

— Ложь, чепуха, хреновина… Больше доверия своему непосредственному начальнику. Солдат ничего не должен слушать со стороны, от какого-нибудь проходимца-агитатора… Все новости должен узнавать через начальника… И со всеми обидами иди к начальнику… Не с первого ли дня войны мы находимся вместе с вами на позиции?

— Вы не сидите, — говорит Остап Дуда, — не сидите в окопах… в воде. — Вы — сухие и чистые — на стульях спите…

— Не вместе ли мы честно служили, и не должны ли мы на этих позициях честно и вместе умереть? За родину, за свободу, за…

— Нам, — говорю, — умирать не хочется. Славу богу, до революции дожили и умирать не желаем.

— Будя, поумирали, — ввязался и Капырзин. — Три года со смертью лбами пырялись, надоело… Нам чтоб без обману, без аннексий и контрибуций.

— Ба, большевицкие речи?

— Нам все равно, чьи речи. Нам ко дворам как бы поскорее, а вы, господа офицеры, нас вяжете по рукам и ногам. Три года…

— Три года! — опять выскочил из своего угла батальонный Игнатьев. — А я служу пят-над-цать лет… Нет ни семьи, ни дома… Все мое богатство — сменка белья да казенная шинель… Теперь вам то, вам се, а нам, старым командирам, шиш костью?.. Вам свобода, а нам самосуды?… Хамы, сукины дети! Не радуйтесь и не веселитесь — дисциплина нового правительства будет еще тверже, и вы, мерзавцы, еще придете и поклонитесь нам в ноги!..

— Пойдем, — сунул меня локтем под бок Остап Дуда, — тут разговоров на всю ночь хватит, а там рота под дождем мокнет…

Повертываемся и выходим.

Рота обступила нас.

— Ну, чем вас там угощали, чем потчевали?

— Мы их испугались, — смеется Капырзин, — а они нас. Потявкали друг на друга, да и в стороны.

— Жалко, драки не вышло. Не мешало бы для острастки одному-другому благородию шкуру подпороть.

— Кусаться с ними так и так не миновать.

— Пока вы там гуторили, мы по лесу всю телефонную снасть пообрывали.

— Ну, ребята, держи ухо востро. Пулеметчикам находиться неотлучно на своих местах. К батарее выставить караул. На дороги выслать заставы. Всем быть готовыми на случай тревоги.

Утром полк был собран на митинг.

Долго судили-рядили. В конце концов было решено батальонного Игнатьева арестовать, а к казакам и в 132-й Стрелковый срочно слать своих делегатов. Арестовать себя батальонный не позволил — застрелился, делегаты были посланы.

Не успели мы разойтись, скачет из штаба дивизии ординарец с распоряжением немедленно везти урну с солдатскими голосами в Тифлис, где квартировал общеармейский комитет турецкого фронта.

— Максима Кужеля слать!

— Пимоненко!

— Трофимова!

Каждому из нас хотелось в тыл — вольную жизнь посмотреть, да и к дому поближе.

Артиллерист Палозеров сказал за всех:

— Нечего нам, братцы, горло драть без толку. Человек тут требуется надежный. Может, через них, через листки-то, какое освобождение выйдет. Благословясь, пошлем-ка кого-нибудь из наших комитетчиков. Верней того ничего не выдумать.

Слову его вняли.

Перед целым полком тащили мы жеребья.

Один тащит — мимо, другой — мимо, третий — мимо.

Пало счастье на меня — вытащил пятак с зазубриной — и заиграло во мне!

Сгреб я барахлишко, посовал всякую хурду-мурду в один мешок, голоса солдатские — в другой и сажусь на арбу.

— Прощевай, земляки.

— Счастливо.

— Возвертайся поскорее.

— Чего он тут забыл?.. Сдай, Кужель, голоса, отпиши нам про тыловые порядки и валяй на Кубань, а следом и мы прикатим.

Кто целоваться лезет, кто на дорогу мне табачку отсыпает, кто сует письмо на родину.

Разобрал ездовой вожжи, гаркнул, и подпряженные парой кони взяли.

С перевала оглянулся я последний раз…

Далеко внизу чернели окопы, виднелись землянки, пулеметные гнезда, батарея в лесочке, и вся широкая долина была насыпана солдатами, как горсть махоркой.

— Прощай, лешая сторонка.

Три года не плакал — все молился да матерился, — а тут прорвало…