Избранные произведения

Кочевники являли дивеса джигитовки.

Охотники состязались в стрельбе из лука. Один подкидывал шапку, другой стрелою попадал в шапку на лету. Вот седоусый старшина Мукей из рода назимов ножом затесал на кедре залысинку и, отойдя шагов на тридцать, пустил стрелу, она попала в цель. Второй стрелою Мукей расколол свою первую стрелу, попав в ее тупеё. Слава такого стрелка живет века, передаваясь из рода в род и из племя в племя, обрастая седою шерстью легенды.

Кучум проехал к яме с русским ясырем.

Ослабевший от пыток и голода Куземка Злычой сидел на дне ямы. Замученные глаза его были пусты и одичалы, щека от губы до уха рассечена, залубеневшая от крови шапка была кинута под ноги. Фока Волкорез в рубахе, разорванной от ворота до пупка, бегал по яме и лаялся с караульными уланами, кои забавлялись, протягивая пленникам на концах копий куски мяса. Ослепленный полубраток Мулгай лежал свернувшись и скупо стонал.

Кучум остановился над ямой и некоторое время молча глядел на ясырей. Исхлестанное глубокими морщинами лицо его было черство, а крепко сжатый рот суров и тверд, как когтистая лапа зверя. «Так вот они, искры пожара, что надвигается на Сибирь! — должно быть, думал он — Вот они, пальцы железной руки, что тянутся к моему горлу!»

Привстал на стременах и заговорил:

— Вы, люди, пришедшие из-за Камня с злым умыслом, слушайте!

Фока, будто камнем, запустил в хана сибирского матюком. Кучум гневно засопел и указал на него плетью:

— Голову!

Мурза Кутук Енарасланов, ухватив за чупрыну, выдернул казака из ямы, оторванной полой кафтана завязал ему глаза и отрубил голову.

— Кто пришел? — спросил Мулгай Куземку.

— Похоже, самый наибольший, — отозвался Злычой, — кобылы такой вовек не видывал.

— Волкореза порешили?

— Фока испекся… Молись, Мулгай, и наша смерть накатывается.

Мулгай поднял лицо с кровавыми пятнами вместо глаз и торопливо закрестился, забормотал:

— Бог Миколка, бог Егорка, бог Мишка… Я, новокрещеный татарин Мулгай, помню вас, и вы меня в обиду не давайте.

Кучум стоял над ним, горько морщась:

— Шелудивый пес! Ты отрекся от закона отцов и дедов своих? Принял чужую веру, которой не знаешь?

— Вера Христа истинна, а все другие — тьфу!

— Кто тебя тому научил?

— Атаман Мартьян.

— Биллягы! (Божба.) — воскликнул Кучум, подняв очи к пылающему небу. — Пусть забудется имя мое, если я не убью тебя раньше, чем закатится солнце. Велю срезать с тебя мясо кусками и накормлю собак твоим мясом. Джиргыцин! (Божба.) Тебе не гулять больше по степи, не топтать травы.

— Бог Миколка возьмет меня к себе на небо да подарит мне глаза беркута. До скончания веков буду смотреть с неба на степь и на табуны. Увижу, как и тебя, хан, казаки разволокут по полю конями.

— О шакал! Ты еще скалишь зубы и мечешь хулу на меня? Сдеру с тебя кожу и набью ее гнилым сеном! Вырву язык твой да велю засунуть его свинье в гузно!

— Сквозь и твои ребра, хан, трава прорастет, и твои кости, хан, полынь оплетет… Недалек тот день, когда и из твоих ноздрей, хан, черви потекут…

Кучум кричал в беспамятстве:

— Сабли улан, как молнии, скрестятся над Русью! Кровью русской залью дороги! Разорю мох на крышах жилищ, города и села подыму огнем да пущу на дым!..

Приказал обоих расказнить и ускакал прочь на кобыле своей, быстроты дивной.

Пленников выволокли из ямы.

Пастух Садык плетью, усаженной конскими зубами, оббил с Мулгая мясо по кускам, и тот умер. Куземку Злычого терзали, пока он не перестал стонать. Бабы шагали через мертвых, чтобы опоганить. Потом привязали одного к одному дереву, другого — к другому, безголового Фоку Волкореза прислонили к стене и пускали в них стрелы, пока не надоело, — все трое стали похожи на ощетинившихся кабанов.

Кучум с мурзами и князьями объезжал станы, принимал от народов присягу.

Самоеды в знак своей покорности целовали щучий нос и медвежью морду.

Вогулы шертовали на дружбу по своему обычаю — нюхали конец пики, лизали лёзо меча, окропленного кровью жертвенного оленя.

Табаринские хлебопашцы клялись с комом земли в руках.

Князь Тулай тоже обещал лиха на хана сибирского не мыслить и стоять в бою до крови и до смертного посечения да по своим преданиям пил воду с золота.

Остяки присягали на верность перед медвежьей шкурой, на которой были скрещены топор, нож и стрела. Вождь, а заодно с ним и все воины разноголосили, повторяя за толмачом слова клятвы:

— Пусть растерзает меня медведь, пусть подавлюсь первым куском мяса, пусть топор отрубит мне голову, пусть зарежет меня сонного этот нож, пусть стрела, пущенная мною, возвратится и вопьется мне в глаз, если я не сдержу клятвы…

В степи взмыла пыль, со степи к городу наметом летела сотня Маметкула. Уланы играли копьями, на скаку подбрасывая и ловя их, да крутили перед собою шашками столь быстро, что за потоком сверкающей стали, как за щитом, лиц не было видно.

— Казаки близко!

— Война, война!..

— Велик бог!

В юртах и чумах жены прощались с мужьями, матери с сыновьями, — тихий плач и шепот.