Избранные произведения

V

Артем Веселый превосходно знал язык, которым говорит масса революционного народа, особенно крестьянская, солдатская. Его образность и опирается больше всего на крестьянский и солдатский опыт.

«Дым костров стлался по лугу, будто овчина». «Часовой зашипел, как гусь перед собаками». «Ветер спускал с осени рыжую шкуру». «Широкий, как бычий язык, нож». «В хомутах плеч мотались косматые папахи».

Так пишет Артем Веселый не только тогда, когда говорит о деревне. Образ отнюдь не носит у него локального характера.

Веселый знает деревню, ее людей, ее лексику, ее природу, он читает, как книгу, перешептыванья лесов и легко разбирается в переливах голосов зимней вьюги. Язык Артема Веселого часто по-народному афористичен, поговорочен, а иногда переходит чуть ли не в стихи:

«Кругом

серым-серо! Ходи, Расея!

Заорали, засвистали:

— Рви погоны!

— Ложи оружье!

— Галуны и погоны до-ло-ой под вагоны!»

В духе народной речи и фонетическая игра словом, которую очень любит Артем Веселый. Иногда он добивается удивительного усиления звуком смысловой силы фразы: «дыра в робе всю робу угробит», «с лапоть лапа».

Временами Артем Веселый естественно и непосредственно переходит на стиль сказа: «Мутнехонька-быстрехонька бежит-гремит Кубань-река, а впристяжку с ней ухлестывают люты речки горные, стелются протоки малые. Шумные станицы да сытые хутора — всеми тополями своими, ветряками, садами, столетними дубами и сонными волами — смотрелись в быстрые воды Кубани». Эго стиль русской сказки, исконного народного говора, органически присущего Артему Веселому и легко входящего в общую ткань его письма.

Любовь к гиперболам («Ржали матросы — штукатурка с потолка сыпалась, советские обои вяли, стружкой по стенам завивались», «музыка стены рвет», «на дню выталкиваем по тыще резолюций») — в духе той же народной, крестьянской речи, которая родственно-близка Артему Веселому.

Говоря о крестьянском языке 20-х годов, нельзя забывать, что деревня была отнюдь не однородна. Были и до революции, и в первые годы после революции писатели, которые под видом крестьянского стиля и крестьянского языка подносили читателю густую запеканку из лексики, ритмов, архаических традиций, от которой бьет в нос запах вековой плесени и кулацкого консерватизма. Но сочный, как чернозем, язык Артема Веселого неизмеримо более богатый, чем наклеванный по ветхим молитвенникам язык Клюевых, не оставляет никакого ощущения древности, нет в нем вязкости, сложности и медлительности старины. Это язык современной революционной деревни, язык солдатский, острый, замешанный порохом и злостью язык фронта, иногда — язык матросов, в котором удивительная смесь революционного пафоса, морской соли, а то и портового кабачка.

Своеобразие языка Артема Веселого в том, что образная речь, опирающаяся в основном на крестьянский опыт и мироощущение, окрашена переживаниями лет войны и революции. Отсюда — «вьюга несла со степи снежные знамена», «солнце мечет блещущие копья», «сосульки блестели под солнцем, как штыки». Когда Иван Чернояров отвечает отцу: «Что мне библия? Нельзя по одной книге тысячу лет жить, полевой устав и то меняется», — то одна эта фраза дает выразительное представление о молодом казаке, пропущенном через опыт четырех лет солдатчины и уже встревоженном революцией. А как значительна фраза: «Кто был чин, тот стал ничем», — эта солдатская трансформация революционного лозунга!

Но любовь к слову подчас переходила у Артема Веселого в любование им, в игру, которая приобретала, казалось, самодовлеющее значение — «шелуха шороха».

По-своему отразилось в языке и увлечение стихийностью, партизанщина тематическая и идейная. Про Мишку и Ваньку из «Рек огненных» Веселый говорит, что «изъясняться на штатском языке, по понятиям дружков, было верхом глупости». Поэтому Ванька Граммофон и Мишка Крокодил изъяснялись на особом языке, в котором было много от портового жаргона, немало от блатного словаря и больше всего, пожалуй, междометий.

У Мишки с Ванькой своя «философия» языка. Но похоже, что в ранний период своей работы сам Артем Веселый относился с предубеждением к «штатскому» языку. Вот, например, как описывается начальник белой охранки Черныш в рассказе «Дикое сердце»: «В тюрьме сам деловых тряс: кончика искал. На допрос — на ногах, с допроса — на карачках: „Как да что, да как твои мнения? Здорово живешь, сукин сын… Поп, бяк, брык, ах, ах…“»

Это матросско-партизанский жаргон, и здесь чувствуется зависимость автора от своих героев, которым он в той или иной мере сочувствует. Встречающиеся у Веселого выражения вроде «тяжело дрюпнулся в седло», «Гришка в землянку ушился» — характерны не столько для масс, сколько для деклассированной вольницы. Этой же среде соответствует и строй речи — дезорганизованный, отрывистый, стремительный и грамматически недисциплинированный.

Там, где мысль, отчетливое сознание отодвигаются на задний план разливом чувств и бурного, бесконтрольного действия, там блекнет и смысловое значение слова. О партизане из «зеленых» Гришке Тяпте Артем Веселый говорит, что он «слова накалывал редко и нехотя — разговаривали за Гришку руки, ноги, чмок, фык, сап, марг, плевки».

Это уже на грани зауми. У Артема Веселого первого периода было немало словечек вроде: «Берзай-вылезай!», «Языком ледве-ледве» — междометий, затягивающихся на целые строчки (гу-у-у-у-у-у… зу-зу-зу-у-у-у…). Нельзя это объяснять просто звукоподражанием. В зауми крайних футуристов был свой принцип: отсутствие принципиальности — поэтому они упрекали еще дореволюционного Маяковского за содержательность, идейность его творчества. Несомненно тут есть и прямое влияние футуристов-лефовцев. Не случайно Артем Веселый одно время печатался в журнале «Лефа» и старательно изучал Хлебникова.

Но основное направление творчества Артема Веселого определялось, разумеется, не Хлебниковым. С накоплением жизненного, идейного и литературного опыта он строже стал относиться ко всем элементам своей работы: замыслу, идее, к формам, в которых они должны быть воплощены.