Избранные произведения

III

Мы уделяем внимание Максиму Кужелю, но не можем сказать, что это главный герой романа; нельзя сказать этого и о других персонажах — ни о матросе Галагане, ни о командире партизанского отряда Иване Черноярове, ни о первых строителях советской власти в уездном городе Клюквине, большевиках Капустине и Гребенщикове. Одна из особенностей «России, кровью умытой» в том, что основным героем романа является масса, множество, многоголосый хор революционного народа. Артем Веселый не столько выделяет общее через индивидуальное, сколько обращается непосредственно к этому общему.

«В зной и стужу, по пояс в снегу и по горло в грязи солдаты наступали, солдаты отступали, жили солдаты в земляных логовах, мерзли в окопах под открытым небом. Осколок снаряда и пуля настигали фронтовика в бою, на отдыхе, во время сна, в отхожем месте… И вот в глухую полночь по окопам и землянкам перелетывала передаваемая трепетным шепотом команда: „Приготовьсь к атаке“. Люди разбирали винтовки, подтягивали отягченные патронташами пояса. Кто торопливо крестился, кто шептал молитву, кто сквозь сцепленные зубы лил яростную матерщину. По узким ходам сообщений полк подтягивался в первую линию окопов и по команде: „С богом выходи!“ — люди лезли на бруствер, ползли по изрытому воронками снежному полю. Встречный ливень свинца и вихрь рвущейся стали, подобно градовой туче, обрушивался на идущий в атаку полк».

Осколок снаряда и пуля настигали… команда перелетывала… полк подтягивался… ливень свинца обрушивался. Речь идет не об одном конкретно описываемом событии, а о многократно бывавшем. И если указан определенный полк — Сумский, а потом в дальнейшем упомянуто, что упал и захрипел, задергался сормовский слесарь Игнат Лысаченко, а горячая пуля чмокнула в переносицу рыбака Остапа Калайду, то это почти ничего не меняет. Потому что ни раньше, ни позже на всем протяжении романа мы можем не встретить ни слесаря Лысаченко, ни рыбака Калайду.

Так же часто безличен и диалог.

«— Гуляй, ребята… Последние наши денечки… Гуляй, защитники царя, веры и отечества!

— Царя?.. Отечества?.. Ты мне больше этих слов не говори… Я там был, мед и брагу пил… Слова твои мне все равно, что собаке палка.

— Брательник, тяпнем горюшка?

— Тяпнем, брат».

Кто это говорит? Чьи это слова? Нет имени, нет индивидуального образа. Это образ массы, народа.

Как изображать массу?

Наши писатели столкнулись с этой проблемой уже в самом начале становления советской литературы.

Никогда и ни перед кем этот вопрос не мог стоять с подобной значительностью и остротой, потому что никогда массы не приходили в такое движение и не играли такой исторической роли, как в Октябрьской революции. И еще потому, что само мировоззрение советских писателей толкало их на то, чтобы правильно оценить эту историческую роль.

Как изображать массу? Над этим думал А. Серафимович, когда он приступал к «Железному потоку». Эта проблема волновала и автора «Чапаева» и «Мятежа» Дм. Фурманова, и Михаила Шолохова. Советская литература, — да и вообще советское искусство, — достигла таких высот в изображении жизни и движения масс, народа, каких нет больше нигде. В этом проявилась одна из новаторских черт нашего искусства.

Но к своим лучшим достижениям советская литература пришла, разумеется, не сразу. Некоторые писатели в поисках путей так увлекались изображением массы, что пропадали иногда черты человека, как личности. Так было и у Артема Веселого. В подобных случаях трудно говорить о действующих лицах. Черты лица, индивидуального характера тонули в толпе, в множестве. И действовало множество.

Преобладание массовидности, общего является одним из выражений все того же увлечения стихийностью. На этом следует остановиться обстоятельней.

Увлечение стихийностью имело у писателей 20-х годов разные источники, иногда внешне даже противоположные, но приводившие к одному и тому же. Стихийный порыв поднявшихся многомиллионных масс Российской империи был явлением невиданным в истории — и по широте, и по мощи революционного чувства. Оно не могло не привлечь и не увлечь художников. Леонид Леонов, вспоминая о первых годах советской литературы, сказал на I съезде советских писателей: «Нас привлекала тогда необычность материала, юношеское наше воображение поражали и пленяли иногда грозные, иногда бесформенные, но всегда величественные нагромождения извергнутой лавы и могучее клубление сил…»

Это «могучее клубление сил», величественный и бурный разлив стихии настолько увлекали некоторых молодых писателей, что они как будто забывали о том, что уже давно созрели силы, которые руководят стихией и направляют ее в определенное русло. Забвение, или хотя бы недооценку роли революционного сознания, организованной воли в революции, допускали чаще всего те писатели, которые мало были связаны с рабочим классом.

Сказывалось и влияние некоторой литературной традиции. Ведь для одной из основных школ русской предреволюционной литературы, для символистов, было характерно восприятие революции как извечной российской бунтарской стихии. Для некоторых писателей из среды старой интеллигенции путь к революции лежал именно через такое восприятие.

Еще в начале века В. И. Ленин предостерегал против преклонения перед стихийностью, настойчиво и неуклонно доказывал, что без руководства стихийными силами победа невозможна, что задача заключается в том, чтобы подымать массы от революционной стихийности к революционному сознанию. И ленинская партия большевиков в практике величайшей из революций дала образец овладения огромными бушующими стихиями.

Такие писатели, как А. Серафимович, Дм. Фурманов, А. Фадеев, нарисовавшие превосходные картины массово-стихийных движений, сумели в то же время показать, какой руководящей, цементирующей и направляющей силой являются большевистское сознание, организованность и целеустремленность.

Артем Веселый всем опытом своей молодой, но кипучей жизни, казалось, уже был подготовлен к тому, чтобы воспроизводить революционные события реалистически верно. Но его пример — лишнее доказательство того, как сложен процесс искусства, как прихотливо отражается в нем действительность и как своеобразно складывается характер каждого художника. У Артема Веселого, особенно первого периода, мы находим такое увлечение стихийностью, такое смещение пропорций, что под угрозой оказывается сама художественно реалистическая достоверность изображения.

Возможно, что недостаток теоретических знаний сказался на мировоззрении, что здесь, как и в ряде других писательских судеб, проявилось влияние литературной среды. Уместно вспомнить, что символисты Андрей Белый и Вячеслав Иванов выступали в «Пролеткульте» и в «Кузнице», этих литературных объединениях первых лет революции, в качестве прямых и узаконенных учителей. В сумятице литературных групп, группочек, направлений, существовавших в 20-е годы, Артем Веселый долго и трудно искал себе друзей, которые были бы ему близки по духу и характеру исканий. Одно время он подошел к ЛЕФу, привлеченный туда революционным пафосом Маяковского. Ошибки ЛЕФа не могли, разумеется, принести пользу молодому писателю. Потом он попал в среду «Перевала», где вопросы мировоззрения в искусстве решались с враждебных позиций. Вопросам этим в то время больше всего внимания уделяла Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП), от которой А. Веселый был далек, и не по своей вине.

Характерна запись, сделанная Дм. Фурмановым в 1925 году о тогдашних руководителях РАППа: «Артема (речь идет об Артеме Веселом. — М.Ч.)… преступно отогнали от себя, преступно». Лишь в 1929 году Артем Веселый вступил в РАПП.

Было и еще одно обстоятельство, о котором следует сказать особо. У части писателей появилось настроение некоторой подавленности, связанное с непониманием нэпа. Они не оценили тактического значения отступления, которое должно было помочь революции накопить силы для еще более решительного движения вперед.

Об этом говорил Ленин. Весною 1922 года, выступая с докладом на XI съезде партии, Владимир Ильич сказал:

«Мы не могли удержать всех позиций, которые с налету захватили, а с другой стороны, только благодаря тому, что мы с налету, на гребне энтузиазма рабочих и крестьян, захватили необъятно много, только поэтому у нас было так много места, что мы могли очень далеко отступать, и сейчас еще можем далеко отступать; нисколько не теряя главного и основного… Самая опасная штука при отступлении — это паника. Ежели вся армия (тут я говорю в переносном смысле) отступает, тут такого настроения, которое бывает, когда все идут вперед, быть не может. Тут уже на каждом шагу вы встретите настроение, до известной степени подавленное. У нас даже поэты были, которые писали, что вот, мол, и голод и холод в Москве, „тогда как раньше было чисто, красиво, теперь — торговля, спекуляция“. У нас есть целый ряд таких поэтических произведений.

И понятно, что это порождается отступлением»[1].

У молодого Артема Веселого, с романтическим пафосом прошедшего через годы революционного напора и войны, нэп тоже не вызывал энтузиазма.

Писатель обращается к годам гражданской войны, когда «отваги зарево» стояло над всей взбаламученной и рвущейся вперед страной. Но если в произведении приглушается организующая, сознательная воля революции, воля, которая и ведет в стремительное наступление и дает, когда это необходимо, приказ отойти назад, тогда неизбежно начинает выпячиваться на первый план стихийная сторона. Так оно и произошло в ряде произведений Артема Веселого.

Увлечение бурным разливом стихийных сил в революции вы ощущаете на многих страницах романа «Россия, кровью умытая». К главе «Пирующие победители» Артем Веселый дал эпиграф: «В России революция — пыл, ор, ярь, половодье, урывистая вода». Весеннее половодье, взломавшее льды старого, режима, заливает всю страну, без конца и краю, неудержимое, бесконтрольное.

Изображение Артемом Веселым революционной стихии отличает прежде всего тон глубокой заинтересованности и сочувствия. Героическо-самозабвенное очень близко и дорого Артему Веселому. Он его воспринимает и рисует романтически приподнято, иногда готовый простить какому-нибудь бесшабашному храбрецу то, что партийный работник Николай Кочкуров вряд ли простил бы.

Одно из наиболее ярких выражений стихийности — образ матроса Васьки Галагана. Удаль безграничная, в бою — вернейший друг и воин, но свободу склонен понимать прежде всего как всеобщий разгул без конца и края.

Иногда кажется, что Васька Галаган недалеко ушел от Ваньки Граммофона из «Рек огненных». Степенный Максим Кужель, при всем уважении к храбрости Галагана, относится к нему все-таки с некоторой настороженностью. И когда лихой матрос одаривает его биноклем и портсигаром, Кужель начинает сомневаться в честном происхождении этих вещей.

«— Может, зря это, Вася?

— Чего гудишь?

— За два оглядка куплено? — подмигнул Максим и неловко улыбнулся.

— Ни боже мой… Никогда и нигде грабиловки ни на грош не сочинили… Все у мертвых отнято. Скажи, браток, зачем мертвому портсигар в семь каратов?»