Избранные произведения

40

Реками — по казачьему следу — приплыл князь Семен Болховской да привел с собой пять сотен стрельцов московских. Начал князь вводить в городе московские порядки и оттого притужания многие казаки пустились в разбег.

Мурза Карача прислал к Ярмаку гонца с прошением отправить к нему на помощь несколько казаков против киргиз-кайсацкой орды. Ярмак тому объявлению с радостью поверил и, говоря: «Через сего знатнейшего мурзу и прочие склонятся на русскую сторону», — отправил с нему Ивана Кольцо с полусотней. Карача присланных вероломно перебил. Яков Михайлов не поверил тому и с тридцатью казаками бросился на выручку друга. Татары и этих окружили да всех побили.

Рассыльщики карачинские шныряли меж татарами, остяками, вогулами и подговаривали их к всеобщему восстанию, потому-то и были равномерно перебиты казаки, разбросанные там и сям по сбору ясака.

По последнему мартовскому снегу расхрабревший Карача и сам пришел под город с сильным войском и расположился вокруг города, обдернувшись обозами: долговременной голодной осадою он вознамерился принудить завоевателей к сдаче.

Так у русских все дороги были отняты, а земля пребывала в возмущении. Казаки и стрельцы поедали падаль, хомуты, трофейные щиты, лыко сосали, многие за зиму примерли бедной смертью, но оставшиеся в живых осаду выдержали и Карачу от города прогнали.

…Жили.

В город прискакал запыленный и оборванный лазутчик Чумшай.

— На твой зов, атаман, сюда идет бухарский караван с товарами. Кучум-хан держит бухарских купцов на рубеже Ишимских степей и в Сибирь не пускает.

Ярмак давно искал встречи с ханом.

Набрал полусотню казаков и скорым делом поплыл вверх по Иртышу.

Жители близлежащих становищ были в совершенной покорности и по пути следования казаков, по своему обычаю, резали баранов, раскидывая тушку баранью на одну сторону дороги, голову — на другую. Однако чем дальше удалялись завоеватели от своего логова, тем все чаще и чаще натыкались на косые взгляды.

Первый бой приняли у бегишевых юрт. Татары защищали свои жилища с большой отвагой, по поводу чего старописец с душевной простотою замечает: «Казаки так на неприятелей огорчились, что ни одного человека, который им в руки попал, живым не пускали, и весьма малое число было тех, которые бегством спасли живот свой».

Повоевали и разорили Шамшу, Рянчик, Залу, Каурдак, Тебенду объясачили.

Долго гоняли по степи кочевников, многие другие городки и юрты погромили, но нигде ни хана Кучума, ни каравана бухарского не нашли, — смекнули, что дались обману, и повернули назад.

Плыли в тихие ночи, когда на еле колеблемой ходом стругов воде плясала звезда; плыли и в ветер, когда подымалась на Иртыше вся щетина.

Татарин крался берегом — по траве, по кустам — в правой руке шашка, в левой, поднятой до уровня груди, травы пук, скрывающий загорелое до черноты лицо и волчий блеск глаз.

Плыли.

Бежал Иртыш, храпя и прядая как конь.

Бушевала такая темень, что под веслом и воды было не видно, будто обнялись и выли над Сибирью разом сорок ночей.

— Пора и на стан, атаман… Третью ночь не спим.

Слипались словно песком засоренные глаза, кости просили отдыха.

Ярмак повернул свою каторгу к берегу.

Заночевали на острове близ горы Атбаш.

Лаял ветер

лес стонал и трещал

темнота ночи была умножена

дождем.

Знали татары брод к тому острову.

— Ара, джамагат.

— Ара, ара…

— Аллага…

Скользя по размокшему берегу, полезли в воду.

И вот, в самый развал сна, пролился на спящих ливень клинков.

Ярмак воспрянул, когда уже больше половины людей было посечено.

— По стругам! — загремел его голос.

Работая шашкой, атаман кинулся к воде, но татары, чтоб отрезать казакам надежду на спасение бегством, заранее ссунули с берега пустые лодки, и они, подхваченные быстрым течением и ветром, исчезли во тьме.

(Панцирь Ярмака — царя подарок — бит в пять колец мудростно, длиною в два аршина, в плечах с четвертью аршин, на груди и меж крылец печати царские — златые орлы, по подолу и рукавам опушка медная на три вершка.)

Прижатые к берегу казаки рубились и отстреливались, сколько силы хватало.

Падали

гибли.

Ярмак отбивался, пока не перелетела шашка, ударившись о татарское копье.

С крутояра бросился в разливы… Тяжкий панцирь увлек атамана в пучину, волны шумя сомкнулись над его непокрытой головой…

…Неприветлива ты, чужая сторонка, нерадошна.

Дурыня, удалой казак! Не твои ли очи песком засыпаны? И не твой ли последний вздох ветер развеял по степи?

Не твое ль тело, Якаш, поделили меж собой хищный зверь и хищная птица?

Не слышно было больше и песен Якуньки Дедюхина — с кровью изошла его жизнь.

Чапура, ясмён сокол! Не твое ль тело моет вода, не твои ль кудри завивает волна?

И ты, Заруба, отгулял, отбуянил — смирнехонько лежишь в долбленой колоде. Над твоей могилой вьюга завивает пушистые венки…

Не тебя ль, Табунец, аркан кочевника увлек в далекую Бухару? Не твою ль бычью шею гнетет колодка и не ты ль, в земляной тюрьме сидючи, в косматую грудь крест заростил и не ты ль гложешь сухую корку, кропя ее своей слезою?

Кряж мерзлой земли лег на грудь охотника Яха. Могучие руки его, что раздирали пасть медведя, закоченели.

Мамыка и Сенька Драный, Черкиз и Рамоденков, повздорив с воеводою московским, ушли на восход солнца и следы их замыла вода, замела пурга…

Ценный зверь уходил все дальше и глубже в тайгу, в тундру и в степь. По следам зверя, неся тамошним народцам гибель, шел русский промысленник и добытчик: ни болота, ни таежные заломы, ни лютые морозы не держали его.

Следом за казачьей саблей катилась деньга́ купецкая, за деньгой — топор, соха и крест.

С Руси на многих стругах плыла в Сибирь московская рать воеводы Васьки Сукина, да Ивана Мясного, да письменного головы Данилы Чулкова.

За ратью, на привольное житье украин, двигалась с семьями и скарбом голодная мужичья орава.

Пеши шли

конны шли

лодками греблись

телеги на себе везли

бродом брели

плывом плыли…

Новоселы вымирали от гнилой воды, гибли от лихорадок и от шашек сибирцев, но все же на самом пороге Азии крепили свое владычество: горели леса, до облак взвивался багровый дым, горели травы, полыхала степь пожарами горькими, — то пришельцы расчищали место под пашню. Упорно стучали русские топоры, гремели песни, убогая соха подымала первую дикую борозду. И над неоглядными просторами на усторожливых местах — грозя сияющим крестом далеким аулам — вставали городки и острожки, обкиданные боевыми завалами, рвами и терновником. Орда набегала сюда в вихрях пыли, в огне и реве и, разбившись под стенами русских укреплений, с воем откатывалась орда, оставляя за собой кровавый след. Брякал церковный колоколишка, вонь ладана мешалась с пороховой гарью…

1926–1932