Избранные произведения

39

Лежала зима широка́, глубока́.

Ярмак сказал в печали:

— Сибирь пуста… Думайте, что будем делать? Хлебные амбары пусты… Думайте, чем будем свои головы кормить? Чувалы зелейные пусты, вовсе мало осталось ружейного припасу… Думайте, как будем воевать.

Молчали подручники, собираясь с мыслями.

А Ярмак:

— Не кажется сибирцам под казачьей рукой жить — бегут в Мангазею, утекают на Алтай и в Семиречье. И сами мы, товариство, остались в малой силе: иные побиты, иные сбежали, которые от болезней и чародейства басурманского примерли. Не досидеться бы нам тут до того, чтоб звери хищные пожрали оставшихся.

Подручники переглянулись и — понесли:

— Сибирцы — они хитрые.

— Мало мы их били.

— Ты, Никита, готов ордынцев живьем глотать да той своей жесточью многих и отпугнул.

— Заткни глотку, дуросвят!

— К делу!

— К делу, браты!

— Мало уцелело казачьей силы.

— Да, русские люди сюда надобны.

— А наши зазывалы?

— Посланы зазывалы на Дон и Волгу. Вторую зиму от них ни слуху ни духу.

— Сбежали.

— И придут сюда голюшки понизовые — проку от них мало, только разве веселее будет.

— О-ох!

— Не миновать нам, светы атаманы, идти к царю с покором — корму просить, зелейного припасу просить, людей в Сибирь просить…

— Удумал, голова трухлявая! Придут воеводы на наших костях пировать, будут тут сидеть да бороды отращивать. Не горько ль?

— Горько, дед Саркел, горько!

— На кляпа нам царь сдался?

— Нечего молиться богу, кой не милует.

— Под обух бы его со всеми причандалами!

— Уймитесь, горлохваты! Не поносите царя православного! Плох ли он, хорош ли, а одной он с нами веры и одной земли.

— Не бывал ты, борода козлиная, в пытошной башне, а то иное бы заблеял.

— Будя шуметь. К делу!

— Какое!

— Отойдем в отход на Волгу да там как-нибудь свой век изживем.

— А Сибирь бросать?

— Провались она!

— Э-э, нет, братику! Такими кусками прошвыряешься.

— Не нам, так нашим потомцам пригодится. Что добыто саблей, то наше.

— Наше!

— Сибирь бросать жалко. Сколько мы тут своей крови уронили!

— Было б нам, Микитка, загодя на Волгу сбежать…

Не день и не два судили-рядили гулебщики да, сложившись разумом, и не без стона порешили — слать в Москву поклонных соболей.

Разбросили атаманы жеребья, пал жребий на Ивана Кольцо и Мамыку.

— А чего я? — мычал Мамыка. — Как оно там, на Москве?.. Ох-ох, не манит ворону в царские хоромы.

— Не тужи, Мамыка, — тряхнул кудлами Иван Кольцо, — хватит розмыслу и с царем поговорить. Кафтаны на нас серые, да умы бархатные. Вернемся живы — встретят нас товарищи с честью. Сгинем…

— Ну, якар мар, сгинете, — засмеялся Ярмак, — придем на вашу могилу, наворотим по куче да репку споем… Так и скажите ему: «Мы, донские и волские казаки, бьем тебе, государь, царством сибирским». Да кланяйтесь почаще, — он, батюшка, покор непокорных любит.

Сборы были коротки: снарядили атаманы собачий да олений обоз, припасу дорожного взяли, навязали воз поклонных соболей, прихватил Иван для чину трех казаков.

— Путь-дорога, братцы!

Ишбердей взмахнул погоняльным шестом и гикнул:

— Эй-ла!

Оленей и собак ровно ветром сорвало и унесло. Провожальщики не успели глазом моргнуть — обоз скрылся из виду.

Кутила зима

вьюга мела

и в глаза несла…

Гонимые по насту сне́ги текли-плескались, как вода. Взыгрывали снежные козлы.

Собаки на скаку хватали горячими языками снег. Олени бежали спорой рысью, валил от оленей пар. Непокрытая голова Ишбердея была запорошена снежной пылью.

— Эй-ла!

Он проводил казаков за Камень, до русских мест, и тут отстал. Дальше погнали на лошадях, в широких розвальнях.

Передом, накатывая дорогу, скакали пять порожних троек.

Ехали борзо.

Ямщики, на морозе калёные, подъезжая к яму, свистали — да так, что от того свисту у казаков ровно дыру в ухе вертело. На свист другие ямщики выводили свежих лошадей.

Похлебают посылы щец, набьют брюхо кашею и — шарила!

Дорога полем, дорога лесом, ухаб, овраг, болото, холм, и по холму голый кустарник, как волчья щетина. Спали заметенные снегами древние деревни, — над снегами где-где торчал клок гнилой соломы, закопченная избяная труба. Луна топила мглистые поля, над черными лесами горели холодные звезды.

Просторы… В просторах тонул глаз, радовалось сердце, напоенное, накормленное просторами. Сдобно пахло конским потом да теплыми конскими говяхами. За обозом гнались волчьи орды, по снегу летели косые волчьи тени. Казаки громили волков из взятой на дорогу пушки.

Большая московская дорога, как река, несла людей конных, людей пеших, торговые караваны. С севера тянулись обозы с рыбой, льном и кожами. За возами шагали рослые мужики с бородами, обледенелыми будто банные веники. Обозы обгонял обитый медью и выложенный костью щегольской возок купчика-скупщика. На раскормленных монастырских битюгах плелись краснорожие монахи-сборщики. Звеня веригами, шли и ползли юродивые, храбро открыв голые груди навстречу вьюгам и морозам. Боярин с семьею пробирался на богомолье в санях столь просторных, что в них впятером можно было лечь и спать. От города к городу гнали скороходы. С Руси брели калеченные ратники, нищие, бездомки да работные люди тверских, вологодских и владимирских земель.

Москва блеснула жестяными главами церквей.

Заставу миновали на рассвете.

В морозном инее дремала столица. Кривые улочки тонули в сугробах. Дворы были обнесены бревенчатым тыном, а то и плетнем. По дворам горланили овцы, раскалывались петухи, кто-то кого-то лаял последними словами. На перекрестках улиц, около колодцев, как галки, кричали молодухи, вокруг обледенелых колод табунились коровы и лошади. Светлый дым столбом качался над трубами. На папертях толклись, гудели нищие. Не спеша шли к церквам люди московские в шубах и охабнях, опоясанных кушаками низко, по самому заду. Кремлевская стена после татарского разорения все еще достраивалась: набережная Москва-реки была завалена строевым лесом и бунтами каленого кирпича.

Разбежались у казаков глаза.

Зашли в часовню, поставили по свече и наскоро помолились. Тут же, рядом завернули в кабак. В кабаке нестерпимый жар, вонь, разило чесноком, кислым хлебом и горелым луком. Для храбрости — выпили. Иван Кольцо поучал товарищей:

— Будет царь о чем спрашивать, ворчи чего-нибудь про себя, мычи, но голосу не подавай. Брякните словцо некстати — государю обида, а мне — кнут.

Кабатчик провожал казаков, коих он принял за купцов, до возка и низко кланялся.

Ямщик разобрал вожжи.

— Э-э, залетные!

С простоты да по незнанью, всем обозом подкатили прямо к высокому резному крыльцу царевых хором, что считалось нарушением чести государева двора.

Иван Кольцо распорядился:

— Кашляй! Сморкайся!

С треском высморкались, обили смушковые, татарской валки, валенки и полезли на крыльцо.

В дверях показался голова стрелецкий и крикнул:

— Шапки!

Переглянулись и неторопливо стащили шапки.

— Куда?

— К царю.

— Отколь вы и кто?

— Сибирской земли послы.

В полутемных сенях топтался караул стрелецкий, человек с двенадцать, все вороной масти и в ладных малинового сукна кафтанах.

Из щели узкой двери высунулась лисья морда думного дьяка.

— Кто гамит?

— Казаки.

— Господи Исусе! Кого вам?

Наученный головой стрелецким, Иван Кольцо ответил уже по чину:

— До великого государя и царя Ивана Васильевича с добрыми вестями волские и донские казаки.

Дьяк еще раз оглядел их и скрылся, а голова попросил казаков снять оружие. Отдали пистолеты, чаканы, но шашки не снял ни один. Заспорили. Егорка Поморец, колотя себя кулаком в грудь, так, что грудь гудела, стал кричать о сибирской славе. На шум из внутренних покоев вышел боярин и, снова обо всем казаков расспросив, успокоил и втолковал, что с оружием к царю никто не допускается, велел оставить шашки и провел в переднюю.

Государева Москва жила в горе. Последние проигранные войны вконец разорили казну, пошатнулась торговля, — большинство лавок в Китай-городе были заколочены досками, разорившиеся купцы сидели по тюрьмам или ударились в бега. Пожарами подняло Яузскую и Замоскворецкую слободки, одичавшие собаки бродили по пожарищам, выискивая и пожирая горелую падаль и человечину. Народ, спасаясь от голодной смерти, расползался и разбегался из Москвы на все стороны. Казаки с сибирскими вестями приехали кстати.

За обедом повеселевший царь подробно о делах сибирских выспрашивал да подливал гостям в кубки, а себе в чашу душистую романею.

— Были мы, государь, во всяких твоих службах и службишках — и в пешей, и в конной, и в лыжной, и в стружной, и в пушкарях при взятии Казани, и у строения городов, и у сбора ясака, и в толмачах, и в вожах, и у проведывания новых землиц, и у подведения неверных под твою, царь, руку…

— Ведомо мне по всей истине, как вы, зло умысля и преступя многое крестное целование, купцов на Волге грабили, послов наших побивали, городки и острожки и черные слободки жгли, казну нашу всяко разоряли и множество православных христиан до сущих младенцев саблями секли и иные непотребства творили.

— Мы, государь, свою славу худую омыли кровью и службой своею. За нашу службишку и кровь, и радение, и за нынешний поезд пожалуй нас, государь…

— Бог с вами, прощаю! Все вины ваши покрываю своею милостью. Как, по велению божию, царство Сибирское вы забрали, пошлю к вам воевод с войском, попов, иконы, книги и колокола и все церковное строение. Вы верою укрепитесь. Наша Христова, православная вера — всем верам вера. Служите мне содружно и будьте готовы ударить против недругов, непослушников и изменщиков, кои зломыслием своим оплели меня, как паутиною… Говорят: которая земля перестраивает обычаи свои, та земля недолго стоит.

— Постоим за царя и за веру крепко, будем биться до смерти с недругами твоими, непослушниками и изменщиками!

— За храбрость вашу спасибо. Суд божий есть, и честь царева суд любит. Вы б, атаманы и казаки, помня свое обещание за царя и веру стоять и прежнюю свою службу и страдание, и крови казачьей в Сибири разлитие, — то с моими воеводами жили бы дружно и заодно укреплялись бы против ордынцев, сколько всещедрый бог помощи подаст. На мою рать особенно не надейтесь, — нету у меня рати, всю растеряли глупые воеводы.

В глазу царском блеснула слеза. Уронив голову на грудь, он некое время молчал, потом снова заговорил:

— О рудах медных попечение имеем. Ввозим мы те руды из других государств, а у нас руд и своих много. Велел я Строгановым купцам приискать — они не нашли, а живут на дарованных землях, немалые прибытки от торговли получают, а о моем, государевом, деле не радеют. Чаю — Сибирь — край богатейший. Вы о тех землях прилежно проведайте и мне скажите. Строгановы таят выгодный торг для своей прибыли, выменивают соболя на жестяную пуговицу, земли у инородцев отнимают и от меня с Руси людей сманивают, сами хотят царями быть… Глядел рухлядь, привезенную вами, — добрые соболи, давно таких в руках не держивал. За подарки спасибо. Отдарками все отдарю и жалованьем пожалую, коли не станете заводить воровства да смуты. А чем будете скудны — одежой ли, обужей ли, боевыми ли припасами, — все дам, все дошлю и от себя Строгановым отпишу… Алексей! — позвал царь и постучал посохом в стену.