Избранные произведения

3

На фабрике все было как будто по-старому. В огненном беге дрожали цехи. Суетились мастеровщина: точили, рубили, строгали, сваривали, тюкали. И работы утром роздали по полной порции: все по-заведенному.

А вот поди ж ты: валится все из рук — што ты хочешь, то и делай. Пацаненок Федька попросил Степаныча с болта изусенец слизнуть и гайку с контргайкой пригнать. Взял Степаныч болт, да и сорвал резьбу, хотел переточить — еще хуже помял. Вытаращил Федька глаза, стоит.

— Ну, чего разинул рот — иди, уж сделаю.

Покачал парень головой — отошел.

Взялся Степаныч болванку подшипника точить, щечку переточил. И это брак — в переплавку надо.

И с чего бы сталось? Никогда с Степанычем такого не было. Сережка идет: увидит — засмеет; бросил испорченный подшипник под стол, сам будто по делу железом загремел. С обеда хоть пошабашить, так впору.

— Ты што ходишь?

— За тобой, дядя… Венок Ильичу-то надо. Ты бы тово. А? Первый мастер, можно сказать.

— Что ж, для такого случая…

И обедать не пошел Степаныч. Часа два повозился и такой-то венок сгрохал, двоим чуть поднять.

— Красить надо.

На общем собрании объявили: идем с Ильичем прощаться. Лица печалью ровно закопчены, а в глазах туман. Работу побросали с обеда: бегали домой умыться, переодеться.

В город двинулись трехтысячной дымной лавиной. Разрывая морозную муть, и день и ночь двигалось множество фабрик.

День и ночь.

Замоскворечье, Пресня, Сокольники, Рогожский — вся заводская Москва. В рабочей массе тонут редкие островки каракулевых шапок. Хвосты.

С Моховой, с Тверской, Лубянки, Свердловской.

Не всякий видел вождя при жизни, но разве кто не знает его, и разве не всем он дорог, родной?

Под траурными парусами знамен плывут очереди.

Комсомольцы.

Рабфаковцы.

Притихшие, задумавшиеся над чем-то большим, чем книги, песни, веселье. Они идут по кругу в пятый и десятый раз. Снова и снова. Взглянуть и запомнить. Глазами сказать последнее.

— Прощай.

В последний раз.

Красные солдаты. На какие подвиги не вдохновлял их образ вождя! Какие страны не топтаны красной конницей!

Ребятишки-школьники.

Пионеры.

Нахохлившиеся, как воробьи в ненастье. Все слова скупы и глухи. Морщатся озябшие лица.

А вот мужики-крестьяне с мешками за плечами, приехавшие проститься со стариком. Проститься, забыть все прежние обиды и ссоры.

На дорогах качаются огромные костры. Они заостряют и красят черные знамена, венки, лица. Огонь застилает Степанычу глаза едучей слезой, мороз выжимает кряк.

Степаныч с комсомолом Яшкой венок несут. В затылок горячо дышат три тысячи своих, сто тысяч.

Шорох шагов прибоем бьется у дверей белого дома.

Взглянуть.

Запомнить.

Глазами сказать последнее.

— Прощай.

В дверях у всех ровно ветром сдунуло шапки. Широкие лестницы. Из глубины далеких комнат — похоронный марш.

Тихо.

— Прощай.

Лица, закопченные печалью.

С тихим рокотом выкатились опять на площадь.

Степаныч догнал племянника. Пошли рядом.

— Рука-то занемела… Ровно отвалиться хочет… Это венок.

— Что ж не сказал, перехватили бы.

— Ладно… Чего там… Сережка, а ведь я в коммунисты надумал… Право… Всю ночь нонче не спал… И выдумал… Пра…

Серега крепко ударил старика по плечу.

— Молодец! В один хомут, значит. Везти легче будет…

1924