Избранные произведения

3

По раздолью волжскому плывет весна.

Ведут пристрелку первые грозы, порыкивают первые майские громы, первыми теплыми дождями умываются поля и леса.

Весна…

Шумит, несет грозная вода, тащит дерева, и дрязг, и копны прошлогоднего сена, затопляет еще не обсохшие берега, треплет зеленеющие ветви прибрежных кустов.

Весна…

Станицы журавлей, курлыкая, тянутся на север.

Над плотом кружат чайки.

Навстречу плывут темные леса, ярко зеленеющие берега, бакана, землянки баканщиков, караваны нефтеналивных барж, закопченные кирпичные корпуса фабрик, полузатопленные черные деревеньки и кое-где уцелевшие купола старинных церквей — иные из них были свидетелями набега орды Батыя, — шумные таборы галок толкутся над потускневшими от времени церковными крестами.

Весна…

Вода, играючи, уже обтекает прибрежную деревеньку — древние избы в страхе пятятся на пригорок, а иные стоят по пояс в реке, точно собираясь плыть.

С крутояра, затрепетав последней смертной дрожью, медленно валится и, ухнув, погружает в мутные воды седую главу свою тысячелетний дуб. С крутояра сыплются комья глины, камни, рвутся последние артерии корней. Подхваченный быстрым течением богатырь безвольно стремится вниз по реке. И долго будет крутить его на водоворотах, хлестать волною на перекатах, гнести ветром; чайка будет присаживаться на его мертвые ветви отдохнуть, помечтать; наконец исполина прижмет к берегу; потом вода спадет, придут мужики с топорами и пилами и рассекут его на дрова.

Весна…

С черемух и диких яблонь осыпается цвет.

В убогой лодчонке, точно персонажи пушкинской сказки, сплывают старух со старухою. Старуха — суровое и еще цветущее красотою лицо — сидит в распашных веслах, а старух выбирает сеть и часто — мелким говорком — приговаривает:

— Хоть и меленька, а есть… Хоть говенненька, а наша…

В сетке трепещутся десятка два запутавшихся в мелкой ячее головлей и щурят.

Дерет понизовый ветер — бездумно, как время, катится волна за волной, прибрежные кусты бьют поклоны, на высокой мачте полощется выцветший порыжелый флажок.

Над плотом кружат чайки.

От очага тянет смолистым сдобным дымком и пригорелой кашей. Артельная кухарка Клавдейка — тугоносая, босая девка с засаленными грудями — размашисто бьет железиною в кусок подвешенного на проволоку рельса и кричит на всю Волгу:

— Ээй-ча… Охломоты… Ужинать ча…

К очагу со всего плота, кроме вахтенных, сходятся плотовщики и рассаживаются за артельный, наспех сколоченный из нестроганых досок стол.

Вихрастый Серега козырем проходит мимо кухарки раз и другой, заигрывает с ней и, потешаясь над ее сибирским выговором, сыпет скороговоркой:

Милка чо, да милка ча,
Милка, чакаешь по ча.
Я не ча да я не чо,
Ежли чакну, ну так чо?..

— Хороша девка, — вслух высказывает свои соображения Серега, — и широка она и глубока, как Волга…

— Ох, парень, — отзывается кривой старик Семен Иваныч, сверкая из-под косматой брови бельмом, точно двугривенным, — не хвали день с утра, а бабу с вечера…

Клавдейка накладывает в деревянную писаную чашку каши и, подавая парню, с притворным неудовольствием шипит:

— Отчепись, отор.

— Угадай, — хохочет Серега и шлепает ее по широкой спине, — угадай, чего девке снится ча?

Она бьет его по рукам ложкой и — похорошевшая, разрумянившаяся — убегает к очагу.

Остальные плотовщики ужинают молча, внимая гневному говору далекого грома.