Избранные произведения

Муртазалиев говорил о советской власти и Деникине, о большевиках и рабочем классе, о Москве и мировой революции.

После него выступали бойцы разных частей. Вот краткое слово одного из партизан:

— Кубанцы… Трудно нам будет мириться с новыми порядками, а мириться надо… Дадут приказ идти сто верст босиком по битому стеклу, и ни один из нас не должен отказаться… Немало в наши ряды затесалось гадов, которым не революция дорога, а своя шкура и свой карман… Немало прохвостов и среди наших начальников и комиссаров, но и они не спрячутся за мандат, пуля найдет… Если в штабах засели таковые, то кулаком их оттуда не выбьешь и горлом не возьмешь — тут треба ум, да умец, да третий разумец… Потом разберемся, кто в чем прав и кто в чем виноват, а сейчас у нас одна советская семья и один враг — тот, кто ходит в золотых погонах…

Ночью же, после митинга, Муртазалиев увел за собой на Яндыки два полка и несколько мелких отрядов. Много пристало к нему и отбившихся от своих частей одиночных бойцов.

А на рассвете, когда степь клубилась морозным туманом, из Промысловки выступила и бригада Черноярова. Шли весело — с песнями и гармошками. Перед эскадронами, гикая, плясуны плясали Шамиля и наурскую. В тачанке, обложенный подушками, сидел хмурый Чернояров — сердце чуяло беду.

Перед Яндыками бригада наткнулась на цепь — полукольцом опоясав село, лежали дербентцы, Интернациональный батальон и Коммунистический отряд особого назначения.

Окрик:

— Кто идет?

Из густого тумана

выступали

конные массы:

— Свои.

— Стой. Стрелять будем!

Бригада остановилась и выслала на переговоры делегатов. С гранатами в руках они подошли вплотную к мелким, наспех вырытым окопам.

— Сдавай оружие, суки! — сорвавшимся голосом крикнул из окопа парнишка, и в наступившей вдруг волнующей тишине щелкнул взведенный курок его нагана.

— Ты, грач, сопли подбери! — метнул на него глазом эскадронный Юхим Закора и обратился ко всем: — Здорово, ребята… С кем это вы воевать собрались и чего тута стоите?

— Нас выставили на разоружение банды Черноярова… Он, стерва, продался кадетам и хочет проглотить молодую советскую власть.

— Какой негодяй натравливает вас на нашу бригаду?.. Какая мы банда?.. Целый год дрались с Корниловым и Деникиным…

— А за что зарубили нашего командира Белецкого? Мы вам за него глотки всем порвем… Почему не подчиняетесь приказам?.. За кого вы, за красных или за кадетов? — зашумел опять парнишка.

— Ты, шпанец, еще молод и зелен… Были бы мы за кадетов, давно бы ушли к кадетам, а то плутаем тут по пескам и кормим своим мясом вшей… Кто вами командует?

— Северов.

— Так это ж царский полковник. Для него народная кровь заместо лимонаду. Эх, вы, адиёты… Нет ли у кого закурить?

— Кури, — протянул астраханец пачку папирос.

— Папироски сосете, а мы забыли, как они и пахнут… Ну, ладно, вы, видать, ребята подходящие… Чернояровцы на своих руку не подымут… Пропускайте нас, пойдем до батьки Ленина, пусть узнает правду неумытую. На Кубани нас продали и пропили. Эх, братва, сколько там сложено голов, сколько пролито крови…

Позади окопов бегал политком и надсадно кричал:

— Прекратить переговоры!.. Открыть огонь! Огонь!

Но его никто не слушал.

По фронту началось братанье, и кое-где бойцы уже менялись шапками и оружием.

Политком кинулся в Коммунистический отряд.

— Огонь!.. Стреляй!

Сам припал за пулемет и

та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…

Бригада заколыхалась.

По флангу раскатилась зычная команда:

— Эскадро-о-о-он, от-де-ленья-ми, по-вод ле-во, строй лаву!..

К Черноярову подскакал Шалим.

— Прикажи развернуть знамя и — в атаку!

— Не сметь!

Начал стрелять Коммунистический отряд. За ним сначала робко, а потом все смелее и смелее увязались дербентцы, и скоро вся линия заблистала огнями выстрелов. Невидимая в тумане, загремела батарея, ухнул бомбомет.

Шалим рвал коню губы и, свешиваясь с седла, кричал:

— Ванушка… Атака… Пусти нас на адын удар! Мы расправимся с ними, как повар с картошком!

— Не сметь…

Чернояров приподнялся и оглядел бригаду, потом крикнул не спускавшим с него глаз горнистам:

— Играй отбой!

Бригада без единого выстрела, теряя убитых и раненых, отхлынула обратно на Промысловку.

На площади митинг.

— Прощай, братва!.. — рыдал Чернояров и, не в силах выговорить ни слова, вскинул руку с маузером к виску.

С него пообрывали оружие, отняли маузер.

— Там нам жизни нету! — начал было он опять говорить, но потерял сознание и упал на руки Шалиму.

Доктор совал ему под нос нашатырный спирт, кто-то тер снегом уши.

Открыл глаза, туго выговорил:

— Добре нас встретили и угостили, добре… Так всех партизан угощать будут.

Его окружили командиры разных частей и зашептались… Наклонился Аким Копыто и загудел ему в ухо:

— Утекать надо… Уходи, пока дело не дошло до большой беды… Армия волнуется и встает под ружье… Подумай, Ванька, сколько может пролиться безвинной крови?

— Утекать?.. Как вору с ярмарки?

— Что ты станешь делать? — развел Аким пудовыми кулаками. — Всяко бывает. — Он посопел и досказал — Высшему начальству надо покоряться… Промеж себя мы уже выбрали делегацию, пойдем на поклон в реввоенсовет и как один крикнем: «Руби нам, командирам, головы, но не тревожь бойцов. Мы их подняли со станиц и повели за собой. Кругом их бьют, а они ничего не знают».

И командир бронепоезда Деревянко сказал Черноярову:

— Так, Ваня, действовать нельзя… Нам надо держаться друг за друга и всем за одно… А наше одно — это советская власть…

— Да, да, мне лучше уйти… Я среди вас, как волк в собачьей стае! — Обезумевшими глазами он оглядел окруживших его командиров и коротко выругался. Потом опять поднялся на тачанку и, сломав над головой черен нагайки, скомандовал: — Братва, по коням!.. Выступаем… Кто верит мне — за мной!

И сейчас же две сотни всадников — у кого лошади были потверже, — взвод вьючных пулеметов и небольшой обоз оторвались от армии и на рысях пошли в степь, на запад.

Однако на первом же привале бойцы окружили своего командира:

— Куда идем и зачем?

Чернояров развернул карту — исчерченный химическим карандашом лоскут столовой клеенки — и повел пальцем по таинственным значкам, которые одному ему и были ведомы:

— Идем на Эргедин худук (колодец). Хахачин худук, Цубу, Булмукта худук, Ыльцрин, Тюрьмята худук… Отсюда, старым чумацким шляхом, берем направление на Яшкуль, Улан Эргэ, Элисту и выходим под Царицын на соединение с дивизией Стожарова: этот не выдаст, этот постоит за партизанскую честь… А там и до Москвы недалече. Поеду до батьки Ленина. Не верю, чтоб на свете правды не было.

— Все это так, Иван Михайлович, — вздохнул Игнат Порохня, — а скажи нам, сколько наберется верст до того клятого Царицына?

Спичкой и суставами пальцев Иван долго вымерял свою карту и наконец ответил:

— Пятьсот верст, да еще, пожалуй, и с гаком наберется.

Стон изумления качнул бойцов:

— Ой, лишенько… Пятьсот, да еще и с гаком?

— Пятьсот верст дикой калмыцкой степи…

— Не дойдем. Подохнем.

Все долго молчали, собираясь с мыслями… И за всех сказал эскадронный Юхим Закора:

— До Царицына нам не дойти… Кони откажут… Второпях урвали самую малость фуража… Два-три дня, и коней нечем будет кормить. Мало у нас сухарей, мало и вина, а вода в колодцах, ну ее к черту, соленая… Что будем делать?

Чернояров внимательно оглядел приунывших людей, и его выгоревшая в цвет спелого хлебного колоса бровь дрогнула.

— Да, ребята, не дойдем до Царицына — кони откажут… Незачем всем нам гибнуть за зря. Кто хочет — возвращайся. Мне возврату нет… Клянусь, чтоб шашка моя не рубила, никому из вас не скажу ни слова упрека. Не щадя ни своей, ни чужой крови, мы честно прошли свой путь. Спасибо за службу… Останемся живы — опять слетимся под одно знамя, и враги не будут знать, куда бежать от наших шашек!.. Ну, а ежели встретиться не судьба, не поминайте лихом! — Голос его дрогнул и осекся.

Бойцы прощались с любимым командиром, и многие плакали, как малые дети, — навзрыд.

И вот, под командой Юхима Закоры, отряд подбористым шагом двинулся обратно на астраханский шлях, стороною обходя Яндыки. Чернояров — с кургана — долго смотрел им вослед, и в глазу его горькая дымилась слеза…

С комбригом остался Шалим, осталось десятка два всадников, решившихся до конца разделить участь своего ватажка.

Дикий ветер

древние курганы

мертвые сыпучие пески…

Шли день и ночь, не встречая ни одной живой души. Голодали люди. Кони от голоду грызли друг другу хвосты и гривы.

Изредка присаживались подремать у костра, сложенного из колючки и шаров перекати-поля. В котелках топили снег, жевали вываленные в горячей золе ломти конины, доедали последние сухари. Потом живые подымались и шли дальше, ведя в поводу обессилевших коней; мертвые и умирающие, точно задумавшись, оставались сидеть у потухших костров: с небритых подбородков стекала и намерзала до земли сосулькой тифозная слюна.

Чернояров — обложенный подушками, укрытый одеялами — ехал в тачанке. Временами он впадал в беспамятство и бредил:

— Где я? Где бригада?

— Все тут, все с тобой… Лежи, пожалуйста, смирно, — укутывал его Шалим одеялами.

— Пи-ить… Пи-ить…

Кто-нибудь из бойцов придерживал голову командира, а Шалим осторожно концом кинжала разнимал его сцепленные зубы и вливал в рот несколько глотков вина. Затем совал и проталкивал пальцем в горло кусочки сала.

— Ешь, Ванушка… Пожалуйста, ешь… Твоя, кунак, надо выздоравливал.

Больной порывался вскочить и дико орал:

— Лошади спутаны!.. Шалим, распутай постромки!.. По-о-о-олк, шашки к бою!

Первое время шли по колодцам, но вот наезженная дорога разменялась на черные тропы — и отряд сбился с пути.

Отставали

падали люди

и последние кони.

На седьмые сутки вчетвером — обмороженные и полумертвые — они вышли на село Солдатское, Ставропольской губернии, где и были схвачены сторожевой неприятельской заставой.

Чернояров очнулся в хате. Трое его товарищей валялись рядом с ним на земляном полу. Подпирая горбом дверной косяк, дремал богатырского вида казачина в погонах младшего урядника.

— Какой станицы? — спросил у него Иван.

— Кореновской.

— Эге. Добрую я у вас церковь спалил.

— А ты що за цаца?

— А ты как думаешь?

— Нечего мне и думать… Вот захочу да сапогом в морду и двину.

— Я — Чернояров.

— Чур меня, чур, бисова душа, — урядник отпрянул и чуть не выронил из рук винтовку.

— Уу, шкура, и за что вас Деникин кашей кормит? — Бледная улыбка осветила его исхудавшее лицо.

Под конвоем пленники были доставлены в заштатный городишко — Святой Крест. Шалима и бойцов посадили за решетку в комендантском управлении, а Черноярова — сам идти не мог — два казака под руки отвели на квартиру, где он был острижен, вымыт, переодет в свежее белье и уложен в постель.

По нескольку раз на день к нему заходил военный врач, забегал однорукий комендант города:

— Здравствуйте, дорогой. Как себя чувствуете? Чем вас сегодня кормили? Не прислать ли табачку?