Избранные произведения

3

Нашла раз Евдоха в чулане в бросовом ящике листков сувой. За селедочный хвост дала прочитать пьянчужке портному Митьке Луковке. Листки-то оказались про забастовку: все так и ахнули… Вот так Олюшка, вот так тихоня, вот так гулинька. Считали — высчитывали, кидали — прикидывали: в кого бы такая уродилась. Ни мать, ни отец такими делами не занимались, да и родня, будто не слыхать. Правда, сам старик Грибов в молодости разочка два переночевал в клоповке, но как попамши туда в пьяном состоянии и совсем даже, упаси бог, не за темные дела.

Пришла в тот вечер девка с работы и, по своей бабьей специальности, сейчас — ширк к рукомойнику. Ужинать села. Старики так в нее и воткнулись, как шилья в колодку.

— Стерва ты, кудлатая стерва.

— В ривалюцию ударилась.

— Не говори, бат.

— Ни бога, ни царя, ни виннового козыря.

Ольга сразу не сообразила в чем дело и, захлебывая круто посоленный хлеб гороховым супом, просто спросила:

— Чево вы раскудахтались?

Евдоха, забыв о своих шестидесяти годах, вихрем подлетела, замахала перед лицом дочери листками. Горьким упреком и страхом задребезжал ее голос.

— Ох, сука, молода еще родителей-то за нос водить! Аль под цинкову крышу нас хочешь на старости лет засадить? Голубка, аль те не мил вольный свет?

— Не живется в тепле, в суше, за выработку правов взялась, хресьян вздумала жалеть, рабочих, а мать с отцом не жалко.

— Брось, тятя.

— Бросить-то бросим, да не знай — кто подымать будет. Прогонят вот с фабрики, ежели про «это» узнают… Тогда не взыщи, покормил я тебя, потянула из меня жилы — будет… Тогда штоб и нога твоя на порог не ступала. Тогда вот иди — они тебя пожалеют, что ли, рабочие да крестьяне-то…

— Ни в чьей жалости я не нуждаюсь.

Как нитка за иголкой, тянулась за самим мать, ржаво скрипела:

— У-у, непутева башка, бесстыжи зенки! Отца-то на грех наводишь — велика выросла, да ума не вынесла.

Старик бурчал и бурчал, ровно сухие грибы на бечевку нанизывал. — С голоду подохнешь, вошь съест. Теперь тебе што: ешь, пьешь готовое, чужим горбом заработанное.

Ровно варом в дочь плеснул. Вскочила из-за стола, ложку бросила.

— Хлебом меня не кори, свое ем.

— Взы! Вишь взрызнула! Укажи, где твое-то заработанное.

— Што орешь на отца-то, как на подвластного? — подковырнет и Евдоха. — Ты, сука, не огрызайся, а слушай родительского наученья… Аль те родитель-то — лиходей, худому научит?

— А ну вас!

— Не нукай, еще не запрягла.

— Так-то, матушка моя, ежели не хочешь родительской воле подчиняться — иди на все четыре стороны, голова-те сломить.

— Брось, тятя, раззвонился, ровно соборный колокол в праздник.

Буркнет так Ольгунька, да и опять молчок, только пыхтит, в книжку уткнувшись.

Всеми мыслями и чувствами была там, далеко-далеко в горах, где партизанили свои — красные — и среди них миленок Колька Рыжий…