Золотой петух. Безумец

Глава вторая

Наутро, когда рассветные лучи озарили Баязет, глазам представилось ужасное зрелище. Повсюду были видны следы резни, чинимой варварами три дня и три ночи. В городе стояла мертвая тишина, время от времени нарушаемая зловещим карканьем воронья, которое, чуя поживу, стаями носилось по улицам.

Улицы несчастного города производили жуткое впечатление. Дома превратились в развалины. Кое-где еще дымились остатки строений. Возле домов валялись трупы стариков, юношей, женщин и детей… Вокруг них рыскали голодные псы, с рычаньем отгоняя прожорливых ворон. Отовсюду — из домов, со дворов, с базара — несло тяжелым смрадом…

Над мертвым городом, в ожидании рокового дня, высилась Баязетская крепость.

Осада усиливалась. Окрестные горы, овраги, холмы, луга и поля были наводнены многочисленными отрядами башибузуков. В лагере неприятеля ни на минуту не утихали шум и суета.

Кровожадного врага обуяла алчность. Согнав в одно место богатых горожан, курды подвергли их пыткам, добиваясь признания, где они спрятали золото. Несчастные с воплем и плачем клялись, что у них ничего не осталось. Но им не верили и, чтобы вырвать у них признание, на глазax у отцов убивали детей. В другом месте курды делили награбленное добро, а жены их проворно навьючивали на лошадей добычу. Тут же был дележ пленных. Нередко из за красивой девушки или женщины разгорался спор, и тогда в ход пускали сабли. Волки и стервятники, рыская вокруг лагеря, терзали неубранные трупы. Неподалеку от них воин-магометанин, преклонив колени, совершал утренний намаз и, простирая к небу руки, прославлял аллаха.

Дым костров, сливаясь с дымом выстрелов, застилал горизонт. Пушки оглушительно грохотали, могучие стены крепости содрогались от бомб, но она упорно стояла на высоком холме, равнодушная к ударам врага.

В лагере курдов общее внимание привлекал человек, который шел, приплясывая, и, хлопая в ладоши, напевал шуточную курдскую песню:

Обернулась ведьма-баба
Пучеглазой старой жабой.
Жаба к морю — прыг да скок,
Перерыла весь песок,
Золотой песок намыла,
На него козу купила,
Только козочка плоха,
Хромонога и глуха.
— Ой, коза, крутые рожки,
Отчего ты хромоножка?..

— Шут! — раздавались голоса. Окружив фигляра, курды требовали повторить песню.

И действительно, этот человек или был шутом, или прикидывался им. Он был одет так, как у нас обычно одеваются фигляры, сопровождающие канатных плясунов. Их называют «канатными шутами», так как они паясничают и потешают зрителей возле каната.

Человек, которого принимали за шута, был статный юноша, похожий на дикаря. На нем была нелепая войлочная шляпа, к которой были прикреплены бубенчики, звеневшие при каждом его движении. Лицо его, вымазанное сапожной ваксой, было к тому же еще разрисовано красной, синей, желтой и другими красками. Вся его одежда состояла из рваной солдатской шинели, накинутой прямо на голое тело и подпоясанной куском веревки. Он был босой.

— А ну-ка зареви ослом! — просили его.

Шут зажимал уши, перегибался, широко раскрывал рот и начинал реветь во всю глотку. Толпа потешалась; медные монеты сыпались к нему со всех сторон. Он подбирал их, с удивлением разглядывал, а затем, швырнув на землю, говорил: «Дайте хлеба». Когда ему подавали хлеб, он торопливо запихивал в рот громадные куски и, не разжевывая, проглатывал их.

— Ты, наверное, и по-медвежьи умеешь танцевать? А ну-ка покажи!

Шут кривлялся, ползал на четвереньках, ходил на голове и выкидывал множество нелепых шуток.

Весь день провел он в лагере курдов: паясничал, болтал по-курдски, проклинал русских, доказывал, что «гяуров» всех до одного надо вырезать. До поздней ночи не умолкал его голос. Однако на следующее утро в лагере его уже не оказалось.