Золотой петух. Безумец

Глава тридцать первая

В то время как Айрапет, Вардан и Апо, сидя в тюрьме, философствовали, сетуя на несчастную судьбу своего многострадального народа, Томас-эфенди ужинал у сельского священника отца Марука. Он был в благодушном настроении, оживленно болтал и шутил.

Это был тот самый священник, который причинил столько хлопот Салману, а теперь, узнав об его аресте, проникся к нему жалостью. Впрочем, он сожалел не о том, что в лице Салмана общество потеряло замечательного деятеля, а просто сетовал на то, что пострадал еще один армянин. Священник был не злой человек, и если он поступал наперекор Салману и мешал ему, то только потому, что считал светское обучение делом греховным. Родился он в крестьянской семье, в детстве кое-как выучился грамоте в монастыре св. Иоанна; он обрабатывал землю, но хозяйство у него не ладилось; он обнищал и ушел в чужие края искать счастья. Не повезло ему и на чужбине. Одно время он был содержателем кофейни в городе Ване, но дела его там шли плохо, он нес убытки и спустя некоторое время без гроша в кармане вернулся в родную деревню, где, не находя других средств к существованию, сделался священником.

Кроме Томаса-эфенди, в гостях у священника был и сельский учитель — небезызвестный дьякон Симон, зять священника, считавший себя весьма просвещенным человеком (таким он слыл в глазах крестьян), но больше всего он гордился тем, что доводился зятем священнику.

Разговор шел о сегодняшних событиях в доме старика Хачо, повергших в ужас всю деревню и сильно встревоживших священника.

— «Осел воду возит, а кобылка хвостом машет», — продолжал эфенди, — так уж повелось на свете, так и будет всегда; то, что установлено богом, человек не волен менять. Одного бог создал господином, другого тружеником; один трудится — другой ест. Если не будет землепашца, не сможет прожить и тот, кого он кормит. Турки защищают нас своим мечом, а мы должны кормить их. Бог дал в руки турку меч, а армянину — заступ. Один не может заменить другого.

— Это верно, — поддакнул священник, перекрестившись, — то же самое говорит господь наш Иисус Христос в святом евангелии: без божьей воли даже листок с дерева не упадет и ни один волос не побелеет на голове человека. Все в руках божьих.

— Истинная правда, — подтвердил дьякон Симон, осеняя себя крестом.

Потом они заговорили о том, что война усугубила тяжелое положение крестьян. Священник, смотревший на обнищание деревни как на бедствие, затрагивавшее его личные интересы, жаловался, что налоги стали непосильными для народа, а доходность крестьянского хозяйства сильно упала. То немногое, что остается у крестьян, забирают курды, поэтому священника плохо вознаграждают за труды: свадьбы, крестины и похороны ему приходится совершать почти задаром. У него много должников, но они или обманывают его, или вовсе не платят, потому что им нечем платить. Впредь он дал себе слово: пока не получит вознаграждения, не будет больше ни венчать, ни крестить, ни хоронить. Он такой же человек, как и все, и тоже хочет есть.

— Батюшка, — сказал эфенди деловым тоном, — я знаю крестьян лучше вас. «Бог даровал крестьянину только душу, но и ту ему нелегко у него отнять. Только когда посланец бога, ангел с мечом, становится у изголовья крестьянина, он расстается с душой». Это должно служить нам назиданием. Если крестьянина не испугаешь «святой палкой», он не даст денег. Приготовьте список ваших должников, дайте его мне, я поручу это дело одному из моих стражников, и вы получите все сполна.

— Благослови вас бог, да продлит он вашу жизнь, — сказал священник, — список у меня уже готов.

— А ну-ка, прочтите его, послушаем.

Священник вытащил из-за пазухи пожелтевшие, засаленные, грязные листы бумаги, которые он постоянно носил при себе. Это была своего рода счетная книга. На четырех страницах крупными буквами, вкривь и вкось, были написаны фамилии должников. Поднеся бумаги к глазам, он попытался прочесть, но не смог и передал их грамотею Симону.

— Ну-ка, дьякон Симон, прочти, у меня глаза что-то плохо видят, — сказал он.

Дьякон Симон взял листы, откашлялся, почесал затылок, выпрямился и, поднеся их к лицу, начал читать заунывным голосом, словно тянул псалмы:

— «Крестил дочку хромого Мыко, он остался должен пять хуруш[47]; девочка через неделю умерла — хоронил; теперь долг семь хуруш. Венчал сына Хло, он остался должен десять хуруш. Получил от него тридцать вязанок сена стоимостью три хуруша. Заболела жена Пано; ходил к нему на дом, читал три главы из евангелия для исцеления — он остался должен три хуруша. На крещенье, когда вынимали крест из воды, воспреемником был сын Сако. Барсо давал тридцать хуруш за это. Я сделал Сако уважение и сговорился за двадцать хуруш, — за ним осталось двадцать хуруш. Пообещал дать пшеницу во время молотьбы. Ходил, просил — не дал, свидетель посыльный…»

Эти подробные записи мало чем напоминали обычный счет; они скорее были похожи на хронику жизни священника за несколько лет. Записи были сбивчивые и путаные, но по ним можно было судить о занятиях сельского священника.

— Порядочный счет, — сказал эфенди, прерывая дьячка. Он не в силах был больше слышать его монотонное чтение. — Дайте мне эту бумагу, батюшка, и я заставлю расплатиться всех ваших должников. Вот у меня был случай с крестьянами Н…ской деревни. Они тянули с уплатой монастырского налога; преосвященный пожаловался мне. Я в тот же день велел собрать все недоимки и получил его благословение.

Священник считал настолько естественным такой способ взимания долгов, что не только не отклонил предложение эфенди, но, наоборот, поблагодарил его, призвав на его голову благословение.

Но почему сборщик налогов взялся оказать священнику такую услугу? Ведь бескорыстие было ему чуждо. Что же вынудило его прикинуться добряком и даже пообещать не удерживать с него десятой части, которая обычно шла в пользу казны?

— Да благословит вас отец Авраам, пошли вам бог здоровья, — сказал священник в ответ на это обещание эфенди.

Точно такой же список должников хранил у себя за пазухой и дьякон Симон, его должниками были ученики; и он тоже загорелся желанием передать в руки эфенди свой список. Но священник, угадав его намерение, шепнул ему на ухо:

— Пусть сперва соберет мои долги, а потом твои.

Семья у отца Марука была небольшая. После смерти единственного сына на его попечении остались невестка и двое внучат, которые жили вместе с ним. Сам он давно лишился попадьи и жил вдовцом.

Подав ужин гостям, его невестка, озабоченная болезнью младшего сына, подошла и села возле постели больного ребенка. Грустно глядя на его воспаленное лицо, она гладила горячие ручонки сына и с тревогой прислушивалась к его тяжелому дыханию. Мальчик был очень похож на отца, и это служило ей большим утешением после смерти горячо любимого мужа.

Она была так удручена болезнью ребенка, что не слышала, о чем говорили за столом.

Обрадованный обещанием эфенди, священник решил повеселиться на славу и велел невестке подать еще водки и приготовить мазу[48]. Хотя они уже поужинали, но по местному обычаю полагалось в честь почетного гостя после ужина подать выпивку. Священнику пришлось дважды повторить свою просьбу, прежде чем невестка поняла, что он обращается к ней. Водка всегда была в изобилии в доме священника, и она наполнила бутылку; но как приготовить «мазу», когда нет сахару? Признаться в этом ей было неловко в присутствии гостей. Она решила пойти и занять сахар у соседей.

На дворе было очень темно. Лил дождь. Она вышла во двор и, шлепая по грязи, поднялась на плоскую кровлю своего дома, чтобы оттуда спуститься к соседу. В это время она услышала, что кто-то сильно стучит к нему в дверь. До нее донеслись угрозы, брань на турецком языке и приказание немедленно открыть дверь.

Было слышно, как из-за двери клялись, что у них никто не прячется.

Кто были эти люди, которые в такой поздний час ломились в дом армянина, и кого они искали?

Зуло — так звали невестку священника — совсем оробев, не решалась ни спуститься к соседу, ни вернуться домой и в оцепенении стояла на месте. Вдруг до ее слуха донесся какой-то шепот. Казалось, что кто-то, крадучись, поднимался на их кровлю.

— Тише, Степаник!..

— Куда мы идем, Сара?

Зуло узнала голоса, и страх ее рассеялся. Она поняла, что несчастные спасаются бегством и нуждаются в помощи. Ей было уже известно, что произошло в доме старика Хачо. Она слышала, что его невестки прячутся у соседей. Теперь их, видимо, разыскивали, и Зуло понимала, с какой целью. Видимо, те солдаты, которые арестовали сыновей старика Хачо, и ломились сейчас в двери соседа Зако.

Сара и Степаник стояли на кровле дома священника и, словно затравленные козули, со всех сторон окруженные охотниками, не знали, в какую сторону им бежать, чтобы спастись. Дождь продолжал лить. Деревня спала глубоким сном. Полночь давно уже миновала.

В это время сверкнула молния и послышались раскаты грома. Вспышка молнии осветила Зуло, стоявшую на кровле. Степаник приняла ее за одного из своих преследователей и в страхе приникла к Саре. Зуло подошла к ним.

— Это я, не бойтесь, — сказала она.

— Ах, Зуло, это ты, — воскликнула Сара, вся дрожа. — Ради бога, спаси нас, спрячь где-нибудь, не то нас поймают и уведут!

Зуло была в замешательстве, она не знала, как ей быть. В доме у них находился подозрительный гость, да и священник вряд ли согласился бы приютить беглецов. Однако нужно было помочь этим горемыкам. Она хорошо знала, какое бесчестье их ждет, если они попадут в руки турецких солдат. Но в то же время она боялась взять на себя ответственность, укрыв «преступников», хотя все их преступление состояло в том, что они были женщинами. Понимая это, Зуло колебалась; и все же сострадание взяло верх над ее сомнениями, а близость опасности подсказала ей путь к спасению.

— Пойдемте, — сказала она, беря Степаника за руку.

Вдвоем с Сарой поддерживая обессилевшую девушку, они стали спускаться с крыши. В это время послышался сильный грохот — это турецкие солдаты выломали дверь в доме соседа.

Спустившись во двор, Зуло повела беглянок на сеновал и велела Саре и Степанику спрятаться в сене.

— Сидите здесь, я приду к вам, — сказала Зуло и, закрыв дверь на засов, ушла.

Из-за шума дождя ни священник, ни его гости не слышали, что происходило в соседнем дворе. Вернувшись, Зуло ничего им не сказала. Подойдя к священнику, она шепнула ему, что ходила к соседям, но они спят, и ей не удалось занять сахара.

— Я попробую поискать у нас, — сказал священник и, подойдя к шкафу, стал рыться в нем.

Томас-эфенди воспользовался удобным моментом и, подойдя к Зуло, шепнул ей:

— Ты сама лучше всякого лакомства, зачем мне маза!..

Дьякон Симон так захмелел, что ничего не слышал. Зуло, оскорбленная намеком эфенди, с негодованием ответила ему:

— Бесстыдник!

Армянка, неизменно терпеливая и кроткая, никогда молча не снесет оскорбления, затрагивающего ее честь.

Возмущенная Зуло отошла от эфенди и села возле постели ребенка. Он только что проснулся и лежал спокойно.

Увидев мать, он пожаловался;