Золотой петух. Безумец

Глава сороковая

Мерный звон монастырских колоколов возвестил наступление утра. Многие счастливчики монахи еще нежились в своих мягких постелях, другие, менее счастливые, поспешили на молитву в божий храм.

Преосвященный Ованес проснулся в это утро очень рано и, стараясь не разбудить Вардана, вышел из своей кельи. Он шел не к заутрене, — у него вошло в привычку каждое утро навещать беженцев, живших в Вахаршапате. Но сегодня картины человеческих страданий так потрясли его, что он был не в силах обойти всех, кого хотел посетить. Всюду он видел одно и то же: там и тут, прямо на земле, среди нечистот, валялись целыми семьями больные беженцы. Среди них не было ни одного здорового человека, который мог бы оказать помощь другим.

В полном отчаянии возвращался преосвященный в монастырь. Он мысленно изыскивал способ, как проникнуть сегодня в покои католикоса, чтобы просить безотлагательной помощи народу, находившемуся под угрозой вымирания.

Мимо него по улице проехал фаэтон. Седок, увидев преосвященного, приказал остановиться.

— Хорошие новости, — сказал он, сойдя с фаэтона и здороваясь с преосвященным, — ереванский губернатор утвердил состав комитета для вспомоществования беженцам. Членами комитета назначены люди довольно надежные. Из Тифлиса тоже получены утешительные вести: местный комитет действует энергично, обещают скоро прислать деньги и медикаменты.

— Приятно слышать, — ответил преосвященный, — здесь тоже собираются послать предписание духовным ведомствам.

— А чье это распоряжение?

Преосвященный показал рукой на монастырь. Его собеседник рассмеялся в ответ.

— Пустая затея, — сказал он, — все равно эти пожертвования не попадут алашкертцам.

Собеседником преосвященного был Мелик-Мансур.

— Ты меня обрадовал своей вестью, — сказал преосвященный, — и я, в свою очередь, хочу порадовать тебя.

— Чем?

— Вардан здесь, сидит у меня в келье.

— Неужели! Значит, этот дьявол жив? Я не думал, что люди возвращаются с того света! Пойдем.

Они направились к монастырю. По дороге Мелик-Мансур спросил преосвященного:

— Владыка, ты хорошо знаешь Вардана?

— Я знаю его больше пяти лет. В наших краях он известен как бесстрашный контрабандист, но долгое время никто не догадывался об истинных причинах, заставивших его заниматься этим делом. Он перевозил оружие и бесплатно раздавал его крестьянам и только для отвода глаз занимался торговлей. Намерения у него были самые похвальные, но, к сожалению, его усилия пропали даром…

— Я встречался с ним всего несколько раз, — сказал Мелик-Мансур, — но никто не внушал мне такую симпатию, как этот малый. Я убедился, что он энергичный, мужественный и храбрый человек и беззаветно предан друзьям.

— К тому же, Вардан дьявольски умен. Он сделал много такого, что не по плечу даже видному деятелю в течение всей его жизни. Но он крайне скромный человек и держится в тени.

Вардан, проснувшись, не обнаружил преосвященного в комнате. Солнечные лучи, проникая через узкие оконца кельи, заливали ее ярким светом, но в комнате было очень душно. Он распахнул окно. Утренняя прохлада приятно освежила его разгоряченное лицо, но на сердце у него лежала тяжесть, что-то душило его. Преосвященный запаздывал. Не в силах больше ждать его, Вардан решил выйти из кельи и подышать воздухом, но так как он не хотел ни с кем встречаться, то прошел через задние ворота монастыря и направился прямо к пруду. Здесь он увидел на берегу знакомую фигуру монастырского старца.

— Здравствуйте, дед, — приветствовал его Вардан.

Весь монастырь называл старца «дедом». Дед грелся на солнце. Он напоминал индусского аскета-дервиша, который не моется, не причесывается, не стрижет ногтей и ходит в отрепьях. Услышав голос Вардана, старец поднял голову, заслонился рукой от солнца и сказал:

— Голос мне знаком, но я не узнаю тебя, сынок, — глаза стали плохо видеть. Кто ты?

— Я Вардан.

— Долгой жизни тебе, сынок! Дай-ка я тебя поцелую. Как ты возмужал! — Старик обнял Вардана. — Садись, сынок, вот здесь, рядом со мной. Вот так, хорошо. Какой ладный парень из тебя вырос. Помнишь то время, когда ты, словно кошка, прокрадывался в мою келью и таскал у меня фрукты? Тогда ты был еще мальчуганом.

— Помню, дед, — со вздохом ответил Вардан, — воровству я здесь научился…

— Кто же теперь не ворует, сынок? Все кругом воруют. Честности не найдешь, как птичьего молока. Еще двух дней не прошло, как у меня из кельи выкрали несколько сот рублей. Будь они прокляты! Эти деньги я отложил на упокой души. Как им удалось найти, ума не приложу, сам сатана бы не нашел. Я засунул деньги под потолочную балку… Ах, окаянные, окаянные…

Обворовывание старца было таким обычным явлением, что Вардана это нисколько не удивило. Этот почти столетний старец за всю свою жизнь не истратил ни копейки, а все, что попадало в его руки, он привык прятать. Когда у него накоплялась большая сумма денег — сотни или тысячи, — чья-то невидимая рука неожиданно похищала их. За последнее время участились случаи воровства из его кельи, и старец научился ловко прятать свои деньги: в его комнате было множество щелей, и он засовывал их туда по частям, поэтому никогда не случалось, чтобы разом унесли все, хотя старец обычно клялся и божился, что его обобрали дочиста.

Старец был отъявленный скопидом, Вардан знал об этом с детства, — о его скупости в монастыре ходили целые легенды. Старец считался одним из самых богатых монахов. Иные из монахов приобретали свое богатство темными путями, а старец — скопидомством.

— Ты слишком любишь деньги, дед, зачем они тебе?

— Эх, сынок, «люди клянут волка, а иная лиса и верблюда слопает»! А кто теперь не любит деньги? Деньги — это все; люди трудятся ради денег.

Он дрожащими руками вынул из-за пазухи табакерку, открыл ее и увидел, что она пуста. Наверняка он в сотый раз сегодня открывал эту злосчастную табакерку и каждый раз, убеждаясь, что она пуста, надеялся, что она чудом наполнится.

— Будь проклят учитель Симон, ты же ведь его знаешь: я дал ему двадцать копеек и табакерку, просил привезти мне из города табак, а он и деньги проел и табакерку не вернул. У тебя нет табаку, Вардан?

— Я его не употребляю, дед.

На счастье старца, недалеко валялась недокуренная папироса; он подошел, поднял окурок, сорвал бумажную обертку, высыпал на ладонь почерневший табак, растер его дрожащими пальцами и заложил понюшку в нос.

— Неужели тебя так бедно содержат, дед, что даже на табак не дают денег?

— Эх, сынок, мир изменился, прошли времена благочестивого Нерсеса. Тогда были любовь и единение, стариков почитали, а сейчас все пошло кувырком. Кто ловко врет и умеет хитрить — тому и почет. Кому нужны такие замшелые грибы, как я. Теперь появилась новая порода кур, которая несет железные яйца.

Старец был одним из рьяных почитателей Нерсеса; имя этого незабвенного католикоса он произносил с благоговением. Видя всякие злоупотребления и сетуя на них, он неизменно вспоминал времена Нерсеса, которые были для него золотым веком Эчмиадзина[55].

Вот и теперь старец с восторгом стал вспоминать былое. Указав на красивый пруд, он объяснил, с какой целью устроил его этот великий человек; показав на развалины на берегу пруда, он сказал, что здесь должна была быть бумажная фабрика, чтобы монастырь имел свою бумагу, а теперь крестьяне привязывают здесь своих ослов. Указывая на другие развалины, по другую сторону пруда, он сказал, что там должна была быть шелкоткацкая фабрика, поэтому святейший насадил кругом так много тутовых деревьев. Говоря об этом, старец не мог удержаться от слез, — он вспомнил, что святейший любил посаженные им деревья, как нежный отец любит своих детей.

— Идя в лес, — сказал он, — святейший брал с собой садовые ножницы и собственноручно подстригал деревья. Он знал каждое дерево, следил за его ростом и радовался, глядя, как разрастается лес.

Вардан, видя, что излияниям старца не будет конца, встал, намереваясь уйти.

— Наклонись ко мне, я тебе что-то скажу на ухо, Вардан, — попросил старец.

Вардан наклонился к нему, и тот шепнул:

— Уходи отсюда поскорее, сынок, а то на тебя здесь косятся…

— Меня здесь еще никто не видел, дед.

— Достаточно, если увидел один; я слышал о тебе нехорошие разговоры.

— Вы же плохо слышите, дед?

— Дед слышит плохо тогда, когда это ему выгодно; все, что нужно, он слышит хорошо.

Вардан рассмеялся и ушел, а старец крикнул ему вслед:

— Послушай, Вардан, если тебе случится побывать в городе, не забудь привезти мне немножко табаку, ты же видел, что у меня пустая табакерка.

В этот момент появились Мелик-Мансур и преосвященный.

— О чем ты говорил со старцем? — спросил Вардана преосвященный.

— Это единственно честный человек в монастыре, — ответил Вардан, здороваясь с Мелик-Мансуром, и обратился к нему: — Мне необходимо с вами поговорить, но только не здесь, нет ли у вас в городе знакомых?

— Есть, — ответил Мелик-Мансур.

Осторожность Вардана была вызвана не только словами старца, он и сам старался держаться подальше от монастыря. Притом его заботила судьба Лалы, он надеялся напасть на ее след и принимал все меры, чтоб ее отыскать. Он попросил преосвященного дать ему знать немедленно, как только будут получены списки беженцев.

— Я узнал, что списки мне скоро доставят, — сказал преосвященный. — Я тотчас оповещу тебя.

— А вы знаете, где я живу? — спросил Мелик-Мансур.

— Знаю.

— Пойдем, Вардан.

В этот момент на дороге показалась похоронная процессия. Несколько алашкертцев несли гроб. Хоронили без священника, — тот, не успевая отпевать покойников, не отлучался с кладбища. За гробом молча следовала женщина, которую вели под руки. Она была настолько убита горем, что уже не в состоянии была плакать. Двое ребятишек, держась за ее подол, горько плакали. Из вахаршапатцев за гробом шел только знакомый нам доктор, заметно выделявшийся в этой кучке жалких, оборванных людей.

Вардан и Мелик-Мансур не обратили никакого внимания на эту печальную процессию. Они каждую минуту наталкивались на такое зрелище, и оно стало для них привычным.