Джо и Лори

25. Совсем одна

– Мама! Сюда, скорее! – закричала Джо из комнаты Эми, где читала больной книгу. На ее возглас сбежались все, кто находился в доме: мама и Ханна. Мег по-прежнему жила у Кингов.

Эми лежала бледная и не шевелилась. Воздух в комнате, как и она, был неподвижен. Занавески на слегка приоткрытом окне даже не колыхались.

Они затаили дыхание и ждали, боясь, что конец уже наступил.

Но Эми сделала хриплый вдох и зашлась в приступе кашля, звуки мокроты в легких напоминали хлюпающую губку.

Все трое тихонько вышли из комнаты и разошлись по углам плакать. Самого худшего не случилось.

Но стало ясно, что худшее еще впереди, чего они и опасались. Посланный мистером Лоренсом врач осмотрел больную и велел «обеспечить ей комфорт», но ничего другого о ее диагнозе не сказал.

Болезнь Эми вытягивала из них силы в течение многих дней. Мама, Ханна и Джо сменяли друг друга у постели, поили ее бульоном и чаем, делали горчичный компресс на грудь для размягчения кашля, кипятили камфору день и ночь, чтобы отворить легкие. Ничего не помогало. Эми, которая всегда была маленькой и изящной – но никак не хрупкой – казалось, усыхала прямо на глазах, день за днем, час за часом.

Происходило самое ужасное, и они были бессильны это остановить.

Бедняжку Эми всегда оставляли дома, она была слишком мала, чтобы отправиться с ними в Нью-Йорк, а ведь так сильно мечтала побывать со своими картинами в Париже и в Риме.

Ей не выбраться из Конкорда.

Никогда не повидать Колизея, Прадо или Уффици.

Джо даже не удалось отвезти ее к морю, как Бет.

Каждый день приносил с собой новые, непредвиденные горестности.

Иногда Джо казалось, что Эми выздоравливает, но потом она поворачивала за угол и видела маму со вздрагивающими плечами, беззвучно рыдающую в передник. Джо пряталась за углом, встревоженная и расстроенная, увидев их спокойную, собранную маму в таком состоянии.

Сама Джо была то решительной и мрачной, то ее переполняла надежда, но страх не оставлял никогда.

Она ни слова не написала за эти дни. Сейчас ей было совсем не до книги и, более того, она ее совершенно не волновала.

Книжная Эми была не настолько важна, как настоящая, которая сейчас нуждалась в сестре. С персонажами книги не могло произойти ничего хуже, чем то, что происходило с семьей в реальности.

Не легче было и Мег. Радостную новость о помолвке отмечать не стали. Джон Брук уехал в Бостон, и она каждый день писала ему письма, рассказывая о том, как идут дела дома в Конкорде.

Дела шли то тоскливо, то пугающе, с переменным успехом.

Днем Мег работала у Кингов, пытаясь быть терпеливой с учениками, которые играли, смеялись и ссорились между собой, как все нормальные дети, не подозревающие о заботах и переживаниях остальных. Она даже не могла на них сердиться. Почему бы им не быть радостными любителями поспорить, как обычно?

Но как же она завидовала их беззаботности! Их не коснулись ни болезни, ни бедность, чего семье Мег хватало в избытке.

По вечерам она старалась не посещать Орчард-хаус, хотя иногда заглядывала поинтересоваться, не нужно ли чего Эми, маме или Джо. Ей отчаянно хотелось помочь, но это подрывало ее силы, и несмотря на то, что мама (и дорогой мистер Брук, все больше и больше становившийся частью семьи со времен помолвки) пытались уговорить девушку отдохнуть и предоставить заботу об Эми другим, Мег казалось невыносимым находиться вдали от сестры в такое время.

Никто из них не мог.

Они то и дело входили в маленькую комнатку Эми с душным, пропитанным камфорой воздухом, с непрекращающимися звуками кашля, словно были призраками, а она – той живой душой, которую они преследовали.

Она не могла умереть. Марчи не вынесли бы этого горя. Только не потерю их дорогой малышки Эми, которой всего пятнадцать. И что было бы хуже всего – ей не удалось бы в последний раз повидаться с отцом.

В один из вечеров, когда мама спустилась вниз еще более бледная и грустная, с чашкой нетронутого бульона на подносе, Джо сказала:

– Ничего больше нельзя сделать?

Матушка помотала головой.

– Я спрашивала у всех, у кого только могла. Никто не знает подходящих средств.

Долгое время они сидели молча, слушая доносящийся сверху слабый кашель.

Наконец Джо спросила:

– Думаешь, нам нужно написать отцу, чтоб он возвращался?

– Думаю, придется. Отец никогда не простит себя, если не успеет приехать. Мне кажется… кажется, она ждет его.

Мама отложила поднос, и они рухнули друг другу в объятья.

Мама отправила три письма на случай, если два из них потеряются, но во всех было написано одно: «Эми больна. Приезжай. Срочно».

Никто не знал, получит ли он их вовремя, а если и получит, успеет ли возвратиться назад. Последнее, что они о нем слышали, – он находился где-то в Миссисипи, где строилась новая школа и церковь. Даже если письма дойдут, он может не успеть добраться до дома и не застать младшую дочь в живых. Возможно, он вовсе не рискнет отправиться в путешествие без денег и практически без еды.

Но мама сказала, что они все равно должны попытаться. Вернуть отца домой могло лишь чудо, но если это спасет Эми, если, увидев его рядом с ней, она воспрянет духом, попытка бы того стоила.

В течение нескольких ужасных дней они прождали ответа, сомневаясь, говорить об этом Эми или нет. Ускорит ли это выздоровление? Снег еще не выпал, потому поезда ходили, почта доставлялась, хоть и с перебоями, и дороги оставались проходимыми.

Минуло четыре дня, потом пять. Эми большую часть времени спала и кашляла. Они кормили ее, когда у нее появлялись силы поесть, меняли измокшие ночные рубашки и простыни, следили, чтобы в комнате оставалось тепло, пусть и видели, как мало-помалу она от них ускользает.

Джо смотрела на дорогу с таким напряжением, которого сама от себя не ожидала. Отец должен был приехать. Обязан. Все остальные обстоятельства были забыты.

Ее переполнял гнев.

Как несправедливо, что Эми заболела, пока их семья продолжала по мере своих возможностей помогать людям, которым в жизни повезло еще меньше!

Что они не видели отца годами, сперва во время войны, а затем и во время Реконструкции.

Что у них не было денег отцу на билет, или на врачей для Эми, или на что-нибудь другое, что сделало бы ее болезнь хоть чуточку терпимее.

Что мистер Лоренс уехал, и некому было помочь.

Не было справедливости в мире, где такие, как Эми, заболевали и умирали из-за бедности, в то время как люди, подобные леди Хэрриет, процветали. Где доброта и сострадание наказывались, а наглость вознаграждалась. Абсолютно никакой справедливости.

Джо начинала осознавать, что существует вид гнева, который выжигает все человечное в человеке, который зарождается в мозгу и дезориентирует тело, пронизывая мышцы и кости.

Какой же она чувствовала себя… разъяренной.

Преданной.

Всеми покинутой.

Ей хотелось поведать кому-нибудь о том, какой одинокой и преданной она себя чувствует, причем во всех подробностях, но рассказывать было некому. Мама и без того едва справлялась с навалившимися на нее заботами, а у Мег теперь был Джон Брук.

Джо казалось, что между ней и сестрой выросла некая мембрана, что-то похожее на тончайшее оконное стекло, подернутое инеем. Сквозь которое просматривалась общая картина, но не различались детали. И в конце концов, оставалось лишь призрачное отражение того образа, который раньше Джо видела со всей ясностью.

Скоро она потеряет и Мег. Та сейчас принадлежала Джону, а он – ей. Если Мег перед кем и выплеснет все, что скопилось у нее на сердце, то перед ним.

На один короткий миг Джо возненавидела любовь. Потому что любовь – это предательство. Без нее не было бы потерь. Возможно, без нее вообще ничего не было бы, но главное без потерь.

В тот самый момент Джо казалось, что если встанет выбор между любовью и пустотой – без чувств, боли, понимания – стоит выбрать второе.

Любовь – это безумие, глупость, безрассудство. Любовь – проблема, но ее потеря была еще хуже. Любовь лишала смысла все нормальное и разумное.

Она заставила Мег почти отказаться от достойного, любящего человека.

Заставила маму отдавать весь их хлеб Хуммелям и целую вечность ждать своего мужа-капеллана, уже превратившегося в призрак.

Заставила Эми и Поппет общаться на только им понятном языке, – языке когда-то потерявшихся и вновь нашедших друг друга близнецов, выброшенных вместе в море какой-то чуждой вселенной.

Делала знакомые вещи ужасными, а ужасные – знакомыми.

Опаляла крылья мотылькам и принуждала их бросаться с головой в пламя.

Не позволяла от себя убежать, выздороветь, не имела счастливого конца. Любишь и теряешь. Сердце бьется и оказывается все в синяках, что его становится не узнать. Любовь можно чувствовать, стараться не замечать, с нетерпением ждать ее, но удержать – невозможно.

Не имеет значения как или даже почему. Любит он тебя или нет. Умрет она или нет. Уехал бы он или нет.

В итоге, ты всегда остаешься самым одиноким существом на свете, кем бы ты ни был. Потому что такова любовь – таков край этой пропасти – приходит она или уходит. И больше ничего нет.

Только тени.

Джо задремала и не услышала стук в дверь.

– Эй! – крикнул чей-то голос. – Есть кто-нибудь дома?

Испуганная, она бросилась к двери и распахнула ее. Снаружи было темно, шел дождь, и на мгновение ей показалось, что темная фигура на пороге – это отец, в синей Союзной форме, вернулся домой, как по волшебству услышав ее зов.

Но на его лице она не заметила бороды. А волосы были темными, не седыми.

Это был не отец. Это – Джон Брук, вернувшийся из Бостона в своем обычном коричневом сюртуке.

Рядом с ним стоял Лори с жалким видом и в промокших шляпе и пальто.

– Ах, Джо, – проговорил он. – Я приехал сразу, как только узнал.

Теодор Лоренс возвратился домой.