Орбека. Дитя Старого Города

* * *

Несколько долгих месяцев прошли с первых сцен, которые мы набросали, и отделяют их от тех, которые должны создавать дальнейший наш роман. Это время прошло на вид тихо и спокойно, никто, однако, кроме правительства, не обманывался этой мнимой тишиной. Умы были возбуждены, сердца расшатаны, необходимость каких-то решительных шагов слишком очевидна, чтобы кто-нибудь мог ей противостоять.

Страна делилась на два лагеря, которых объединяли желания, и которые расходились в понимании средств.

Шляхта и мотодоры интеллигенции, более холодные, средний обогатившийся класс, хотели, подражая европейскому обычаю, играть в шахматы оппозиции с Россией и медленным давлением добиться от неё уступок, которые бы дали силу для дальнейшего неопределённого действия… когда-нибудь… как-нибудь – при более удачных обстоятельствах.

Те господа, которым в корне не хватало отваги и идеи, хотели откладыванием назавтра заменить план работы и удержаться в законных границах – в стране, в которой не было ни одного такого закона, к которому мог бы воззвать притесняемый, и такого, за который не посмел бы пройти мучитель.

Мелким людям всегда самым мудрым кажется то, что легче всего. Были это всё учёные, практичные и застывшие мужи, по большей части без передних зубов, полысевшие, немного тучные и достаточно богатые; владельцы шоссейных дорог, урядники, что будто бы от польского сердца не отказались, но патриотические нужды хотели сбыть разменной монетой – языком.

Комитет Земледельческого Общества стоял во главе этого великого большинства, ему казалось, что может повести за собой родину.

Рядом, а скорее напротив, была горячая молодёжь, размечтавшаяся, разгорячённая, до сих пор не знающая, куда идёт, но верящая в чудеса, в великие человеческие цели, в братство, в единство, в силу доброго дела, за которые готова была отдать жизнь.

И тут также не хватало определённого плана; он опирался на туманные надежды, возложенные на русских революционеров, на приобщении людей, на внутреннюю слабость России, наконец на общее восстание, которое хотели сделать быстро, таща на него все классы народа.

В тишине и тайне маленькие люди, дети и молодёжь без усов начинала этот бой с самым страшным государством в Европе, а скорее сразу с тремя.

Главным образом опирались на революцию в России, по сути невозможной, потому что русские готовы много говорить и писать, но к работе не склонны; и такой для них всегда наияснейший пан, яснее даже, чем всякое право и свобода. Самые либеральные из них не могут выйти на линию с проложенной дороги, а взгляд на изображение наияснейшего пана пугает их как упрёк совести.

Как итальянки, подводя к покою любовника, закрывают образ Мадонны, они бы готовы царский портрет заслонить, когда читают "Колокол" или украденные воспоминания Герцена. Царь, может, уже не является для них тем младшим Господом Богом, каким некогда бывал, но остался предрассудком. Не почитают его уже как божество, но ещё боятся его как сатану.

В течение этих нескольких месяцев пару раз повторились более смелые манифестации и начали показываться бедные, несмелые, тайные печатные издания на серой бумаге, отбиваемые щётками. Первая и самая большая манифестация, приготовленная молодёжью, состоялась в годовщину дня 29 ноября на Лешне, на улице перед образом Божьей Матери. Народ в большом числе прибыл туда вечером, встал на колени и громко запел патриотическую песню, первый раз за тридцать лет. Звуки её разошлись и отбились о тысячи удивлённых ушей.

Толпа, несмотря на грязь и холод, была огромная; давка людей, особенно женщин, была сверх ожидания, впечатление этого вечера было мощным, электризующим… Все вернулись домой тронутые, разгорячённые, заплаканные, но с победным чувством. Во время этого богослужения раздавали среди собравшихся изображение Килинского, молитвы, Ноябрьское Евангелие; полиция и жандармы стояли ошеломлённые, смотрели, не знали, что делать.

Франек, Анна, даже старая Ендреёва были в тот вечер на Лешне. Франек готовил и рисовал картинки с сапожником-героем, старуха с другими их раздавала; она также первая затянула запрещённую песню, сначала несмело, но, когда её поддержали тысячи уст, она громко разошлась и выжала потоки слёз.

С того дня, который давал какую-то надежду, потому что прошёл почти без арестов и преследований, Франек почувствовал за собой какое-то невидимое око, которое следило за каждым его шагом. Часто встречал одни и те же лица в разных местах, заглядывающие ему в глаза, точно самую тайную мысль хотели добыть из его глубины; он случайно проведал, что о нём усердно спрашивали у разных особ.

В квартиру Ендреёвой приходили под разными предлогами незнакомые люди, пытаясь завязать какой-то подозрительный разговор. Неосторожная, но инстинктивно предчувствующая шпиона старуха, как все варшавяне, отправляла этих непрошенных гостей чуть ли не кочергой.

Франек, со дня на день всё более деятельный, мало засиживался дома.

Приближающийся февраль, на который планировали созвать общее собрание Земледельческого Общества, давал правительству пищу для размышления, а молодёжь подгонял к деятельному выступлению, – решили воспользоваться этим съездом и втянуть шляхту в живую оппозицию, в участие в манифестациях, наконец в важное для дела торжественное решение наделить крестьян собственностью.

От этого шляхта ещё несмело защищалась, не отрицала она возможности, но сомневалась, подошла ли пора, желала идти систематически, постепенно; учёные экономисты комитета прорабатывали и читали разные красивые рассуждения, доказывающие, что дела такого значения должны быть досконально просчитаны, чтобы принесли добрые плоды и цель.

Потихоньку не очень желали друг другу жертвы, откладывая её ad feliciora, но громко объявляли о всякой к ней готовности.

Хотя велики и неоспоримы заслуги Земледельческого Общества, роль его в то время была уже закончена – для более живого действия не имело оно ни охоты, ни силы, нужно его было тянуть и подталкивать. Стояло с народом в оппозиции – члены, молча при людях, между собой жаловались на агитацию, боялись её. Винить их за это нельзя, они были убеждены, что управляют самым лучшим образом, делали всё согласно совести.

С нетерпением ожидали общего собрания, которое и правительство, и само Общество хотело быстро провести, сбывая обещаниями настаивающих на решительном выступлении. Думали, что осторожность предотвратит всякую вспышку, которую остерегались, бегая и пугая заранее ужасными крайностями: роспуском Общества, которое на самом деле уже было самим собой обречено на смерть.

Правительство его ещё боялось, потому что чувствовало, что комитет, выбранный большинством, мог в данном случае представлять некую народную власть; даже его робкие члены потихоньку, при закрытых дверях, раздавали между собой министерства, уверенные, что при успешном обороте дела они будут к ним ближе всех – комитет считал себя ещё очень сильным и полагал, что представляет страну.

Но представлял только осторожную силу безвластного сопротивления; сердце народа билось живее в самой столице и её жителях. Пренебрегали этой горсткой так называемых Красных и улицей.

Спустя полгода в положении Франка и знакомых нам особ почти ничего не изменилось; молодой человек приобрёл только свободный доступ в дом профессора, который сильно занимался общим делом; он был любопытен, а от Франка всегда мог чего-нибудь узнать, хотя бы такое, о чём уже все знали заранее.

Эдвард приходил также, но, всегда придерживаясь консервативного пути, опротивел Чапинскому своим одолженным умом. В то время все служащие Общества имели одну голову, готовые аксиомы которой кормили великую толпу, как тот хлеб в пустыне – делились ими все.

Не будем говорить уже об Анне, которая над франтом вежливо смеялась, но способом раздражающим.

Это должно было его оттолкнуть; стало совсем иначе. Эдвард, непомерно удивлённый тем, что не смог заполучить простую девушку, что ни фигурой, ни умом, ни своим превосходством не мог ослепить Анну, настаивал на невозможной задаче; сказал себе, что заставит её полюбить себя, и направился к этой славной цели с помощью парикмахера, портного, парфюма и облегающих перчаток. Эти орудия осады разбивались о гранитное сердце Анны, которая улыбалась, поглядывая на него, и безжалостно шутила над ним.

Эдвард видел в них зародыш будущей страсти, какую-то новую её форму и очень искусную. Ничем невозможно оттолкнуть от себя глупость.

Между Франком и ею любовь проходила все известные и изученные стадии, какие обычно проходит в молодых, свежих сердцах; только была более серьёзной, чем обычная юношеская страсть. Оба уверенные в себе, спокойные за будущее, они вкушали то счастье, какое даёт чистая привязанность, что из страсти едва испытала горячку поцелуев, а не вкусило даже в мечте адские наслаждения, которые вечно рождают желания.

Они почти ежедневно встречались в саду, на улице. Иногда Франек прибегал к профессору, иногда (делая вид, что его ищет, хоть знал, что его не найдёт) заставал одну Анну. Тогда сплетались их дрожащие руки, склоняли на плечи головы и в грустном мечтании проходило незаметное мгновение. Но Анна не позволяла Франку даже сесть рядом с ней, потому что хотела остаться достойной и его, и себя; потому что его и собственного сердца боялась.

Франек также всё меньше имел времени, принимая участие во всяких совещаниях, приготовлениях, тайных и опасных работах. Принимала также и Анна в них участие: была часто посланцем, иногда миссионером; кружилась в круге, который ей очертили. Оба горячо слились в отвращении к Эдварду, который платил Франку равной монетой.

Вечером 23 февраля двери у Ендреёвой были заперты на ключ, на столике горели старая лампа и пара свечей, глухая тишина царила в обоих комнатках, а несколько человек были очень заняты какой-то странной работой.

Давно уже ходили глухи вести о какой-то манифестации в Старом Городе; знало о ней правительство, или нет, казалось, никаких шагов не предпринимало, чтобы её предотвратить. Впрочем, многие не верили, что она может осуществиться; иные находили, что уже этого достаточно, что это ни к чему не служило.

Совещания Общества проходили с лихорадочной поспешностью, съезд был многочисленный; но лидеры, которым было важно, чтобы комитет жил (потому что комитет был у них на первом плане), выкручивались, как могли, от всего, что могло подвергать их опасности. Они чувствовали, что город дрожит от нетерпения, что земля сотрясается под их ногами, но непомерной ловкостью хотели увернуться от опасности и всякие более смелые проекты откладывали на завтра… завтра думая тайно разъехаться. Так великие дипломаты, комитет Общества постановил и подгонял уже к закрытию собрания.

Проектировали некое обращение к власти и отклонили его; хотели из всего увернуться… лишь бы жить! Лишь бы жить!

Город хорошо это понимал; таким образом, готовились к такой манифестации, которая бы вынудила собрание к очень решительному выступлению. Нет сомнения, что значительная часть поддалась бы впечатлению, пылу, крику.