Орбека. Дитя Старого Города

* * *

На следующее утро, хоть ясный день остудил немного фантастические впечатления вечерней встречи, весь город ещё ею дрожал, кипел гневом и ужасом; видно было, что драма едва начиналась; что вовсе не устрашённые вечерней стычкой, воспламенённые кровью, они на этом не остановятся.

В костёлах сразу состоялись траурные богослужения за тех, которые, неизвестные по имени, скончались ночью от полученных ран; описания событий расходились по городу, распространяя возмущение, воспламеняя души. Только комитетные старшины старались на вожжах удержать более горячую шляхту Общества, надеясь наконец добраться до порта без ущерба и отступить законно.

Через два дня заседание должно было закрыться. Назавтра совещались в зале и совещались в городе; значительная часть шляхты чувствовала, что город справедливо требует, чтобы она подала признаки жизни; но более смелых заглушало более холодное большинство, а в конце концов откладывали все до последнего, хотели сбыть обещаниями наделить холопов землёй и разъехаться.

По улицам пробегали разные течения: молодёжи, что пробудилась для жизни, и старших, что желали её привести на какую-нибудь менее опасную дорогу.

Люди, делающие вид очень порядочных, хотели даже вчерашнее происшествие уменьшить и отобрать его торжественное значение; отрицали, что были убитые и раненые; усмехались над теми, которые описывали события преувеличенно.

К вечеру, однако, общее беспокойство возросло. В Старом Городе царила глубокая тишина, но с предвидением бури. Бедный Франек после перевязки раны немного поспал. Мать сидела у его кровати и плакала, молясь; наступало утро; нужно было вынести больного или вывезти куда-нибудь… но куда? Они сами ещё не знали. Продавщица мало имела связей и друзей. Товарищи Франка все заняты были общим делом и собственной безопасностью или страданием. Старуха умела молиться, не смогла ничего придумать.

Всё-таки чуть свет из дома незаметно выскочила достойная служанка Кася, взяв в руки жбанек, будто бы за водой; но со жбаном побежала на Подвал, несмотря не жандармов и полицию.

Хотя было так ещё рано, в окне Анны уже мелькал бледный свет; не знала она ничего ещё о судьбе друга, но не спала всю ночь. Она была поблизости от сражения, на Замковой площади, её оттолкнули жандармы, она едва могла спрятаться дома перед напором солдат, слышала крики, стоны волновали её сердце, она предчувствовала в них голос брата. Из рассказов о раненых, о раздавленных беспокойство создавало сны, которые не давали ей уснуть, – плакала, молилась, дрожала, ждала дня, чтобы выбежать и узнать. Достойное сердце бедной девушки, Каси, всё это понимало, предчувствовало, она полетела прямо к ней, но двери нашла ещё запертыми перед московской массой, и должна была долго стучать, пока сторож, ругаясь и проклиная, не соизволил отворить.

Она первый раз пришла в этот дом, даже не знала, как попасть к Анне, но её вёл инстинкт; она видела девушку в окне, поняла, как к этому окну можно было попасть лестницей; достучалась до кухарки, разбудила служанку, послала её к Анне.

Свободного времени не было, больного нужно было куда-нибудь перенести, чтобы спрятать от более страшной, чем смерть, цитадели. Когда дверь комнаты Анны отворилась в такой неурочный час, бедная девушка при первом её скрипе догадалась о несчастье.

Добрая весть никогда так не спешит, она ждёт пробуждения, уважает сон; зловещая – гонит, преследует, чтобы как можно скорее схватить когтями сердце человека. Прежде чем служанка открыла рот, Анна уже вскочила, судорожно начала одеваться. Со вчерашнего дня она чувствовала несчастье – ждала его.

– Пани, – шепнула служанка, – пришла служанка из Старого Города от торговки.

– Убит? – крикнула, заламывая руки, Анна.

– О, нет! Жив, но…

– В тюрьме?

– Нет.

– Говори! Говори!

– Ранен, легко ранен, только, видите ли, панинка, его оттуда обязательно нужно вынести, они сами не знают, куда; чуть день, будет, верно, ревизия в Старом Городе и возьмут его в цитадель.

Бледная как труп, без дыхания, Анна, наполовину уже одетая, схватила одежду, сама ещё не придумав, что предпримет, не зная, куда пойдёт, чувствовала только, что должна что-то делать, что должна куда-то идти. Она думала упасть в ноги отцу и просить его – но годилось ли тревожить покой и безмятежность старца?

В российском правительстве людского сострадания, уважения к человеческим чувствам нет; тот, кто спасёт несчастного, является соучастником; кто выдаёт его, согласно их мнению, совершает благодеяние; а потом они удивляются, что общественное положение под ними шатается, и жалуются на социалистов! После тех преследований, после этих бездушных жестокостей, после пожаров, убийств, грабежа они рухнут.

– Нет, – сказала Анна, – пусть отец спит спокойно, – я пойду куда-нибудь в другое место искать милости. Но куда?

Её голова кружилась, мысль блуждала в каком-то круге, из которого выйти не могла, память не приводила имён, органы чувств слушать не хотела, потому что боль сжимала сердце.

Но храбрая девушка уже была одета, готова… Анна поглядела на портрет матери, висевший в её комнатке, точно из него хотела зачерпнуть отваги и силы, – и вышла молча.

В кухонке, опираясь о стену, плакала дрожащая Кася.

– Панинка, помоги!

– Слушай, – обратилась Анна к служанке, – скажи пану, когда проснётся, что я пошла в костёл, к больной приятельнице, солги, что хочешь, лишь бы он был спокоен; а ты, Кася, говори, знаешь ли где живёт кто-нибудь из приятелей паныча? Тут, где-нибудь поблизости.

– Из приятелей паныча? А, правда. Тут, во-первых, есть один из Благотворительности, их там живёт двое, что бывают у нас, рядом со Смоленским Отелем, он туда несколько раз меня посылал.

– Пойдём со мной.

Анна шла, но дрожала, ноги её ослабли; опёрлась о стену, набралась сил, отворили ворота и обе выбежали. Постепенно из-за тумана появлялось утро. Город спал во влажных пеленах молчания. Тишина, а посередине неё каждый шаг прохожее раздавался широко, могильно.

– Иди за мной, – сказала Анна служанке, – одна не пойду. Идём, и скорей, уже утро.

Нужно было пройти гауптвахту около Бернардинцев, в которой был слышен лязг оружия, стояли солдаты на часах, глумящиеся над вчерашней кровью и проклинающие поляков и Польшу. Анна медленно прошла, с учащённым сердцебиением, которое перескакивало ей в виски. Перед статуей Богородицы, которая была свидетелем стольких мучений и жестокостей, догорала одна лампада; везде во мраке сновали какие-то таинственные силуэты, которые показывались и исчезали, как привидения. Наконец две дрожащие женщины добрались до дома, Кася постучала в ворота и вошла, предшествуя Анне, на грязную, тёмную, ужасную лестницу.

Но девушка, рождённая в Варшаве, имела тот инстинкт, который имеют иные создания в лесу или горах; выросшая на этой брусчатке, воспитанная в этих тёмных углах, она предчувствовала каждое место, узнавала его, не видя. Такой ранний стук в дверь поднял в доме сильный шум, видимо, принёс какой-то переполох и страх, голос женщины едва наконец успокоил; отворили и Кася среди дыма из трубок увидела нескольких юношей, уже одетых, встревоженных, тихо разговаривающих.

Анна тут же за ней вошла, а при виде её молодёжь испытала чувство дивного уважения и какой-то тревоги, она действительно была героически красива и воодушевлена.

– Я вас не знаю, – сказала она им. – Мне сказали, что вы друзья Франка. Он со вчерашнего дня тяжело ранен, нужно спасти его. В Старом Городе каждую минуту может быть ревизия. Мы должны его оттуда вынести и положить в безопасном месте. Кто из вас за это примется и куда мы его вынесем?

– Сюда, к нам, – сказал первый, высокий молодой блондин, выступая вперёд. – Сюда, я иду с вами, и, если нужно, возьму его на руки и принесу. О! Я догадался, глядя, как он рвался к лошади жандарма, который давил женщину, что палаш, который упал сверху, должен был…

Тут он остановился, увидев, что от его слов Анна бледнела и начинала качаться.

– Он будет здесь в безопасности? – спросила она.

– Гм! Не очень, но куда же его в эти минуты перенести? Не слишком безопасно, но всё равно тут лучше, чем дома. Служу вам… пойдёмте!

– Но каждый по отдельности, – добросила Анна. – Они догадаются, может, увидев вместе столько людей.

– Но прошу, пани, – прервала Кася, – всё-таки мы его на руках не понесём, а я сомневаюсь, что он сам пойдёт, вчера лужа крови из него вылилась… а сколько её потерял, прежде чем дошёл до дома!

Касия замолчала, поглядев на Анну.

– Отнесём его мы, я и господин, – отозвалась Анна, смело направляясь к двери.

– Некоторые из нас пойдут, если нужно, – сказали другие.

– Это обратит внимание, невозможно, схватят всех, – прервала Анна.

– О, нельзя! – воскликнула Кася, которой хотелось плакать.

– Подожди, пани! – сказал другой парень живо. – Тут внизу есть честный владелец дрожки, я ему сейчас же прикажу запрягать и стоять с дрожкой на углу улицы Св. Яна. Франек с нашей помощью сможет туда доплестись, мы посадим его и довезём.

– Пойдём! Пойдём! – воскликнула нетерпеливо Анна. – День белеет в окнах, нам нечего терять. Скорей! Скорей!

– А! Пойдёмте, господа! Смилуйтесь, потому что, Боже упаси, чего, – прервала Кася. – И Ендреёву убьют, она, верно, не даст сына, хоть бы её разорвали, будет его защищать.

Анна вышла, ведя за собой старшего, Кася вела впереди, другой парень побежал к владельцу дрожки. На улице всё больше светало и заметней таскалась заспанная, ворчащая полиция и дико поглядывающие солдаты.

В глазах Анны при виде этих людей блестел всё более горячий пыл, родилось желание мести.

Дошли без препятствий до дверей, которые уже были прикрыты. Анна первая вбежала на верх; пыла, который её вёл и поддерживал, хватило вплоть до двери, там сделалось ей плохо, она остановилась, дрожащей рукой напрасно искала ручку. В первой комнате было ещё темно, блеск дня, попадающий через окно, едва её слабо освещал; Ендреёва отворила им сама, а, заметив Анну, бросилась, плача, ей на шею.

– О, пусть Бог наградит тебя! Пойдём! Как взглянет на тебя, сил у него, может, прибавится.

Таким образом она выдала, что обо всём знала, но в такие минуты притворяться было опасно. Франек дремал, однако, тяжкая боль уснуть ему не давала. Он был страшно бледен. Когда Анна на цыпочках вошла, он, не видя, почувствовал её и вскочил со слабым криком. Глаза его запылали, другую руку он должен был положить на сердце.

– Анна! – воскликнул он тихим голосом. – Анна!

– Это я! Это я!

Но, приблизившись, увидев его, бедная девушка, у которой уже с полчала накапливались слёзы, разлилась напрасно сдерживаемым плачем, закрыла глаза. Когда их подняла, увидела Франка покрасневшим, ожившим; он искал её руку, чтобы прижать к губам.

В молчании встретились их глаза сквозь слёзы и ни один из них не пожаловался на эту боль, которой обязаны были минутой неземного счастья.

– Франку! Брат! – сказала Анна. – Наберись сил… Встань! Ты должен выйти отсюда. У нас есть для тебя безопасное пристанище. Нужно бежать, пока совсем не просветлеет. Вот твой приятель… дрожка ждёт тебя на углу улицы Святого Иоанна… мы тебе поможем… всё дремлет… пропустят нас. Будет ли у тебя достаточно сил?