Орбека. Дитя Старого Города

* * *

Вечер был хмурый и туманный, лампы едва бледно освещали ближайшие предметы; в сумраке в окнах Дворца Наместника засветился первый этаж – залы, в которых заседало Земледельческое Общество, спешно желающее закончить свои совещания.

В городе царило какое-то необычное оживление, хоть на первый взгляд ничего чрезвычайного не происходило; на улице прохожие передавали друг другу на ухо как бы тайный пароль: "На Старый Город!" Со всех сторон по тесным улочкам стекался народ, особенно молодёжь, челядь, женщины к улицам Св. Яна и Долгой, к пуалинскому костёлу.

Но по мере того как сосредотачивались кучки, спокойно стоящие в каком-то немом ожидании, и русская гвардия, полиция, жандармы начали пробуждаться, заглядывать, проталкиваться. Тут и там пролетал конный посланец… пробегали кучки солдат, не в состоянии протиснуться через скопившихся людей, не смея ещё на них броситься.

Какое-то время в молчании оглядывались, шептались, ждали… А среди этих скопившихся масс пробивался кто-то младший, как бы с приказом, запыхавшийся, разгорячённый, и перед ним все расступались. Во всех верхних окнах высоких старых каменичек Старого Города горел свет, было полно набившихся голов любопытных.

Толпа была такая густая, что, кажется, брошенная сверху булавка не упала бы на брусчатку, собравшиеся всё прибывали, двинуться было невозможно, а давка увеличивалась с каждой минутой.

Вдруг со стороны паулинского костёла показались факелы, послышался шум и крики, множество хоругвей с орлами, с Погоней, только некоторые с национальными цветами, мелкие, украденные из-под носа русских, мелькнули над головами, несколько больших предшествовало; когда над толпой начали развеваться белая польская птица свободы и радости, доблестная Погонь литвинов, изо всех уст послышался радостный, как бы пророческий крик неописуемого счастья. И в это безумие примешались не одна слеза, не один плач. В середине густых отрядов шли люди, несущие через Старый Город факелы, хоругви, флаги, присоединяя за собой собранные толпы, казалось, хотят с ними вместе направиться на площадь перед замком. Что-то одновременно вдохновило во всех мысль:

– Ко Дворцу Наместника, к братьям шляхте!

– Да, с этими Орлом и Погоней, чтобы напомнить им, чьи они сыновья!

Но чуть только этот отряд от паулинского костёла двинулся к рынку Старого Города, когда отовсюду увидели обступающие толпы жандармов. Одни занимали дороги, другие на конях направились вброд через это море женщин, детей и старцев, нанося удары и разгоняя. В одну минуту возник шум, крик, неслыханное замешательство… масса безоружных людей заливала эту горсть солдат, мелькающих обнажёнными саблями и напрасно желающих проложить себе дорогу.

Голос какого-то командира вдалеке, проклятия сбиров, крики женщин, неоконченное пение молодёжи, которая начала песнь, бряцанье выбиваемых окон, лязг сабель, которые секли и убивали, слились в шум, страшный и дикий.

Среди этой людской толпы, мечущейся в разные стороны, глазам также трудно было разглядеть что-нибудь более отчётливое. Вылезал на верх жандарм, то снова видны были руки, что его с коня стягивали, факелы пугали коней, сверху домов начали бросаться камнями, горшками, кто что имел; вылетело несколько стульев, слышны были хлопающие двери домов и медленно всякими тропинками, дворами, тайными дорожками расплывающаяся толпа. Только более запальчивые с голыми руками, в темноте сражались ещё с массой, которая опоясывала рынок и старалась его очистить.

Это всё продолжалось недолго, но картина была ужасающей… глухой стон с одной стороны, проклятия с другой; полиция, пытающаяся схватить, жандармы, мечущиеся во все стороны… на брусчатке недогоревшие остатки дымящихся факелов, поломанные хоругви… несколько раздавленных человек, несколько раненых женщин, камни, осколки, полена.

За народом, который чудом исчез в улочках, воротах, дверях и окнах, в щелях Старого Города, точно шум угрозы и проклятий глухо слышался в воздухе.

Ещё мгновение и русские остались одни, грабя дома, вламываясь во дворы, штурмуя ворота и ища неспрятавшихся виновников этой первой, но грозной, манифестации, потому что поддержанной тысячами (которая вылилась бы в город, если бы не варварское нападение войска, что подавило её и рассеяло, а на самом деле только разогнало неустрашимых).

Было очевидно, что дело было начато, но ни в коей мере проигранным считаться не могло; народ ушёл грозный, а те, что плац получили, первый раз почувствовали, что не удасться им безнаказанно этот униженный народ топтать.

Сабли испачкали кровью невинных, но на лицах тех военных, что секли женщин и детей, остались следы яростного отчаянья слабых. Погнутые каски, раздавленные кони, зазубренные сабли, обожжённые факелами лица, переломанные камнями и оружием плечи свидетельствовали, что невольники наконец затрясли кандалами.

Глухая тишина царила на рынке Старого Города; кое-где испуганная полиция пробовала ещё долбить в двери, прислужники красных воротников без шапок, оборванные солдаты, которые будто бы чего-то искали…

Иногда сверху, неизвестно откуда, пролетал над их головами издевательский смех, но когда поднимали глаза, замечали тёмные окна и только молчащие стены.

На поле брани командиры лихорадочно рассказывали о своём триумфе.

В остальном городе после минутной дрожи (потому что на крик боя все живые полетели на Старый Город), царила могильная тишина… вынужденная. Из Дворца Наместника быстро расходилась испуганная, любопытная шляхта, уходили домой. Встречающиеся шептали друг другу на ухо новость о нападении солдат на толпу… по улицам шли чёрные фигуры, то сбивающиеся в кучки, то рассыпающиеся в отдельные шеренги; везде полно войска… патрули, целые отряды, одни на Замковой площади, другие при дворце Наместника, на Саксонской площади…

Но тихо… Все разбежались по домам рассказывать о событиях.

У Ендреёвой двери закрыты, свет погашен; в первой комнате, как в могиле, в другой – на кровати Франек, около него кровь… мать в слезах, служанка и один товарищ с рассечённым лицом.

Двое раненых, а хуже всех ранено сердце матери, потому что должно бояться, как бы не постучал кто-нибудь в дверь, как бы не нашли Франка, рана которого есть доказательством вины. Остановили кровь, но за доктором послать невозможно, это было бы выдать себя… жандармы у дверей, полиция кружит и ищет виновных… Виноваты как раз те, которые пострадали, иных им доказательств не нужно. Правительство должно иметь виновников: будь что будет!

Ендреёва попеременно то летит к образу Божьей Матери, встаёт на колени и молится, то возвращается к сыну и целует его руку, перевязанную бинтами.

Франек был бледен, но ни шипел от боли… ради матери… улыбается, только слезы накручиваются на глаза; это рука, это правая рука, а чувствует, что ей уже владеть не будет – глубоко рассёк её палаш солдата.

Млот, раненный в голову, потоптанный конями, с растрёпанными волосами, хоть у него кровь льётся по щекам и стекает по шее, молчит, стиснул уста, а глаза его полыхают огнём… дрожит ещё неоконченной битвой. Обернул полотенцем голову и не думает о себе, думает…

– Много, много подавили, а сколько женщин! Сколько детей!

– Я видел женщину с отрезанной рукой…

– Я видел старичка, седые волосы которого валялись на камнях; он стонал, прося сострадания, жандармская лошадь давила ему грудь.

– Ради Бога, зачем это вспоминаете! – воскликнула, ломая руки, Ендреёва. – Достаточно того, что глаза видели, чего не забудет никогда сердце. О, дикие звери! Кони не хотели идти на людей, а они секли палашами безоружных. Но у меня тоже была радость, что горшок с кипятком бросила на голову какому-то псу, видела, как он схватился за голову и съехал с коня.

– А, пани, тихо! – прервала служанка. – Паничу ещё хуже слушать.

– Вы оскорбляете меня… Тихо уже, тихо!

– Поглядите-ка в окно, есть там стража? Нельзя ли, чтобы девушка выбежала за доктором? Или уже хоть за цирюльником?

– Цирюльник в другой каменице.

– Но за дверь высунуться невозможно.

– Нет, до завтра всё-таки ничего со мной не станет, а кровь остановлена.

Франек лгал, потому что красные пятна уже прошли сквозь несколько простыней и медленно падали с них капли на пол, но он должен был успокоить мать.

Кто-то выглянул в окно; везде стояли патрули, молчаливые, как статуи, на конях, какие-то чёрные фигуры сновали в тишине под домами. Старый Город был, очевидно, ещё под стражей, никто на улицу не отваживался выходить.

– В общем-то, я и в цирюльнике не уверена, – отозвалась Ендреёва, – я знаю, что он ходит брить какого-то генерала. Может, перешёл на стороны Москвы.

– Где же! – прервала девушка. – Я сама слышала, как он говорил, что, когда подбирается с бритвой к его бороде, аж рука у него дрожит, так хочется его ударить.

– Ну что, кровь? – спросила мать. – Ты очень бледный!

– Нет, нет! Я необычайно устал, выпил бы воды, – сказал Франек, находя голос в груди.

– Слушайте-ка, – воскликнул Млот, подумав. – Раздавленные ноги – это ничего, удар в голову – это мелочь, только очень заметная. Если бы вы мне дали, во что переодеться… Франек так, не перевязанный, до завтра остаться не может; из вас ни один ничем не поможет. Я сюда так бы прислал доктора, что живая душа не заметила бы. Я знаю одного достойного, что носит русский мундир; он скажет им, что тут живёт. Но загвоздка в том, что и мне в руки полиции с этой раной попасть не хочется.

– Оставь в покое! Сядь, сядь, до завтра… ничем не поможем! – шепнула грустно Ендреёва.

– Если б вы меня послушали! – прервал Млот. – Я всё прекрасно сделаю, только вашу шляпу возьму.

– Мою? А это как?

– Я должен переодеться в женщину, тогда меня всё-таки пропустят; усов, слава Богу, нет ещё. Дайте мне лишь бы какую юбку, прошу прощения, платок, салопу, а прежде всего шляпу.

Довольная Ендреёва вскочила.

– И ты бы это сделал? – спросила она, целуя его в окровавленную голову.

– Не сделал бы, но сделаю, и то пока ещё немного горячки есть и злости, усиленной от боя, потому что я знаю свою натуру, знаю, что потом силы убегут от меня. А, – добавил он на ухо, – и мои ботинки полны крови, и нога распухает.

Слёзы старухи побежали из глаз как горох и она медленно его оттолкнула.

– Нет, нет! Это было бы жестоко. А если схватят? Этого быть не может! Не пойдёшь!

Но затем она поглядела на сына и заметила, что лицо его становилось всё бледнее, а на полу лужица застывающей крови убеждала в опасности, потому что увеличивалась. Мальчик держался всей силой души, но каждую минуту какой-то туманный сумрак и белые хлопья проскальзывали перед глазами; его охватил лихорадочный сон.

Млот исчез, кивнув служанке. И он заметил, что срочно нужна была помощь; он подхватил первое женское платье, какое нашёл; смеясь, но дрожа, надел его, а когда поглядел в зеркало, сам себе удивился… так был похож на красивую, немного мужественную и сильную девушку. Такие герои с незаросшими лицами были способны на самые большие жертвы. Деспотизм, как горячий климат, рождает преждевременную зрелость.

Нельзя было освещать лестницу; осторожно открылась дверь и Млот с опухшей ногой в темноте начал спускаться вниз, каждую минуту шипя от боли. Когда наконец с великой болью он дотащился до двери, нашёл её закрытой; сторож, который, дрожа, стоял на часах, не сразу, когда ему заплатили, согласился осторожно её открыть и выпустить на улицу. В трёх шагах стоял солдат, в пяти – пьяный полицейский. Млот миновал первого, а другой схватил его за руку.