Орбека. Дитя Старого Города

Рассчитывали на это с одной, дрожали с другой стороны, и подгоняли заседания к концу; наконец пытались чем-то удовлетворить желания и придумали (хоть против воли многих) выкуп чиншев – вершина того, на что мог согласиться кабинет, его поп plus ultra.

Между тем в тишине, по углам работала молодёжь; да и у Ендреёвой не бездельничали.

Двери были старательно заперты, внизу стояла бдительная стража, две незаметные фигурки свистящих уличных мальчишек патрулировали вдалеке, а за столом у лампы шили хоругви с национальными цветами, приготавливали бедные флажки. Франек рисовал на них польских орлов и Погоны, а этого было нужно много.

Ендреёву охватывал то страх за сына, то религиозно-политический пыл; попеременно появлялись в её глазах слёзы боли и надежды; как Авраам готова была к жертве, но рука её дрожала.

Для этого таинственного производства хоругвей, которые до послезавтра должны были прятать, не слишком подбирали помощников; две служанки, несколько женщин из Старого Города, один челядник столяра охотно помогали. Вовсе не опасались, что разболтают; потому что там, где речь шла о деле родины, там и самые слабые умели молчать.

Франек временами бросал работу, ходил хмурый, грустный и задумчивый.

Млот, который горячо и весело руководил работой над хоругвиями, увидев, что приятель беспокоится, вывел его с собой в другую комнату.

– Что с тобой? – спросил он тихо.

– Ничего… думаю о послезавтра. Боже мой! А что если из-за этой нашей работы прольётся кровь? Что если из-за нас погибнут люди? Тяжело иметь это на совести.

– А мы не рискуем нашей жизнью? – спросил Млот.

– Да, мы её отдаём добровольно; но, те, которых схватят… что неожиданно падут… эти жертвы, эта кровь!

– Во-первых, – сказал Млот, – я не ожидаю, что до этого дойдёт. Русские хотели бы это движение в Польше скрыть от мира, а кровью бы о нём разгласили сами; во-вторых, когда идёшь туда, где рубят дрова, нужно приготовиться к падающим щепкам. Молоком и сливками родины не выкупим, это напрасно!

– Но это мучает! – вздохнул Франек, в котором отзывалась более мягкая природа художника.

– Ничто на свете не рождается без боли, – прервал Млот. – Не отбирай у других храбрости, ежели сам хочешь отступить!

Франек весь запылал, сорвался, обнажил грудь, порвав одежду, и резко воскликнул:

– Чёрт возьми! Ты даже не понимаешь меня, пожалуй. Возьми жизнь, потому что не о моей тут идёт речь…

– Ты такая баба, – закончил Млот, сердечно его обнимая. – Приятель, если бы ты ходил на медицину и привык видеть резку мяса, кровопролитие и трупы, не столь бы тебе это на нервы действовало. Я признаюсь тебе, что, если русские дьяволы группу возьмут и если нас также несколько падёт, не будет слишком дорого. Эти бестии так уже носы задирают и так в себе уверены, что аж охота берёт немного им рога притереть, этим скотам. Посмотри на эту бородатую дичь, летающую по улицам Варшавы; на варварство, с каким расталкивают и топчут этот достойный народ; на этих старцев, которых давят разогнавшиеся экипажи; на горящие ночные огни, от которых почернел Зигмунт; на эти татарские патрули; на наше ежедневное унижение, постоянное, подавляющее… и скажи мне, можно ли выдержать Польше? Правление русских – это как топтание кабана. Пасть от человека – это ещё ничего; быть уничтоженным быдлом… Ужасно! Тебя мучает, что падёт нас, может, несколько, – говорил дальше Млот, – а сколько сгнило в казематах? Умерло в Сибири? Испустили дух под розгами, расстреляли на перекрёстках с фанатичностью и сатанинской насмешкой; сколько жертв поглотила темнота и молчание, Абрамовичи, Лейтовы и вся эта псарня панская! Не лучше ли умереть, убивая и защищаясь, в одну минуту, чем мучиться и служить им ежедневным посмешищем?

– Достаточно! Достаточно! – прервал Франек. – Как говорит Чапинский: "Alea jacta est", но ты знаешь, в преддверии великой жертвы Христос обливался кровавым потом и плакал, душа содрогается и защищается, прощаясь, может, с земной надеждой!

– А! Я забыл! Ты влюблён! Вот и вся тайна медлительности! – прибавил Млот. – Прошу прощения!

– А знаешь ты, как я люблю? – сказал с некоторой гордостью Франек. – Мы давно распрощались с счастьем грёз. Она обещала мне приходить на мою могилу, ежели у меня будет могила, а замуж никогда не выходить, или последовать за мной в Сибирь… или лечь рядом со мной, если будет можно. Ты её не знаешь, это сердце золотое! Это душа польская! Я ей поклялся умереть с её именем на устах. Вот наши обеты… Но бедная мать моя, она, пожалуй, этого не переживёт.

– Почему, чёрт подери, ты делаешь себя заранее мучеником? – прервал Млот. – Слушай, и у меня есть отец, есть мать, святая и достойная, и любящая меня, но… как любят младшего ребёнка, это достаточно сказать… и я, может, также люблю какую-нибудь мартышку, но на пароль: "Родина!" я, солдат, становлюсь в шеренгу и иду, хоть знаю, хоть чувствую, хоть уверен, что погибну.

Они пожали друг другу руки.

– Ты знаешь, – ответил тише Франек, – и я в этом уверен; есть предчувствия, которые не обманывают.

– А поэтому нечего уже и говорить! – воскликнул Млот, улыбаясь. – Пойдём хоруговки готовить, и весело! И энергично взойдём, как достойное солнце в розовых облаках!

На часах било двенадцать, когда потихоньку эта горстка, окончив работу, незаметно расплылась в разные стороны Старого Города.