Орбека. Дитя Старого Города

Как великое большинство, он был демократом, не учёным из книжки, но из традиции, не любил того, что лезло в гору, хотя уважал то, что из добродетели вышло на верх; он насмехался над признаком официального величия и считал себя равным хотя бы самому благородному сенатору, и гораздо лучшим, чем недобрый король. Для послушания, для слепого фанатизма запрячь его было нельзя; хотел знать, что и для чего делал, а пойти слепо не мог, пожалуй, только за тем, кому слепо верил.

Звали его Поликарп Федер, но с год или больше переделался на Федеровского, чтобы не выглядеть немцем. Поляк был горячий, о том нечего и говорить. Рождённый в Польше, женатый на польке, получивший образование в Польше; слова по-немецки не знал, хотя прадед его ещё практиковал в Нюрнберге.

– Ну, что там, паничку, ручка? – спросил он, садясь.

– Что же, дорогой пане Федеровский, болит, медленно…

– Ну, это хорошо, что болит; это знак, что живёт. Если бы не болела, было бы хуже.

– Несомненно.

– Может, перевязать бинты? Немеет? Нет?

– Немного, но оставим её в покое.

– Хочешь спать? – спросил он.

– О, нет!

– Нужно бы заснуть, я тут посижу; положить удобно руку и ни о чём не думать, и упаси Боже, о той красивой девушке, что тут была! – усмехнулся Федеровский. – Это доктор запрещает, потому что рана будет жечь.

Франек также улыбнулся.

– Пане Поликарп, – сказал он, – думая об этой девушке, человек только успокаивается; это ангел.

– Прошу прощения… я не знал! Теперь, вы это видите, когда ангелы оделись по-граждански, их не узнать. Спать хочется? – спросил он спустя мгновение.

– Нет, пане Федеровский, совсем нет.

– Это ничуть не повредит. Еда – это не необходимость, но заснуть было бы неплохо, хоть и для этого не нужно принуждать себя. Что бы мне вам рассказать, чтобы позабавить?

– А можно ли сейчас развлекаться, – спросил Франек, – когда весь город дрожит от боли и гнева?

– А, это правда… Кипит, не дрожит… ещё немного и кувшин треснет и кипяток московским кухаркам руки ошпарит.

Несмотря на рану и усталость, сон как-то не шёл к Франку; достойный Федеровский сидел при нём, то молча, когда видел, что тот задремал, то развлекая его отрывистым разговором, когда открывал глаза; но за его счастливой весёлостью чувствовалась проглядывающая сердечная забота о больном, о родине, о городе, о будущем.

Он спрашивал также Франка о всех надеждах для Польши, о каких слышал, и которым ещё как-то не мог поверить.

Только под утро оба, больной и лекарь, заснули глубоким сном; а Федеровский, проснувшийся уже белым днём, спокойный, потому что видел Франка спящего без горячки и дышащего свободно, выскользнул из дома.

Утро этого дня встало ясное и красивое, но больной, который не много спал ночью, теперь после усталости и впечатлений не мог так легко пробудиться. Уже весь дом был на ногах, а он спал ещё и спал долго, долго.

В этом сне, однако, пролетали дивные сновидения, остатки предыдущих дней, сцены из того вечера двадцать пятого на Старом Городе, прогулки с Анной, преследование полиции, сметения в городе, какая-то процессия с крестами и противостояния с разъярённой армией. Франек постоянно чувствовал себя среди них, но бессильный, метаемый людской волной и немой. Рвался, чтобы быть деятельным, но руки были скручены, рот связан, ядра прибиты к ногам. Со всё более неприятным кошмаром метаясь во сне, Франек наконец пробудился, очень поздно, удивляясь, когда увидел сквозь одно окошко широкий луч ясного солнца, из которого он заключил, что оно было уже высоко, что наступал полдень. Дивная тишина казалась несогласной с временем суток, когда обычно эта часть города бывает очень оживлённой и шумной.

После тишины наступил рокот ещё более непонятный для прислушивающегося Франка, потом какой-то далёкий выкрик, как бы тысячи голосов смешались вместе в великий хор ужаса. Не в состоянии ничего разобрать, Дитя Старого Города почувствовало сердце, бьющееся в лоне, догадалось о решительном часе.

А здесь никого вокруг, у кого можно узнать, спросить.

И бессильному нужно было остаться со смертельным страхом за своих, в неизвестности об их судьбе. Он напряг слух… Издалека слышались всё более сильные крики, потом как буря прилетел шум конских копыт, топающих по брусчатке, потом далёкий шум и гробовая тишина.

Очевидно, в городе начиналась та сцена, о которой вчера рассказывал Млот.

Франек страдал, холодный пот обливал ему виски, он пробовал двигаться, встать, и почувствовал, что имеет на это достаточно сил; пришёл ему на ум приятель, который, также раненый, участвовал, однако, в мероприятии; а он, он лежал, нежась, в кровати.

– Кто же знает? – воскликнул он. – Вид раненого, как я, может, пробудил бы к мести, может, добавил бы отваги, пыла, а я тут щажу себя и отдыхаю. Будущее и так неопределённое. О, если бы я мог пойти к ним и встать в ряды, увидеть, крикнуть с ними вместе и ещё один голос отчаяния добросить в этот великий хор!

Его нетерпение росло, Франек воспламенялся. В эти минуты со стороны Замка вблизи послышался сильный, болезненный крик и волосы на голове встали.

– Погибнуть с ними! Погибнуть! – воскликнул он и встал на ноги.

Молодость и пыл вдохновили его великой силой, он не чувствовал уже боли в раненой руке, которая висела завязанная на перевязи, вскочил с кровати, плащ лежал около него, здоровой рукой натянул его себе на плечи, схватил шапку и, не думая, что делает, только послушный инстинкту, который велел ему идти, подскочил к двери, отворил её; дома было совсем пусто, никого; кто жив, выбежал на улицу.

– И я должен быть там, где мои! Пусть погибну с ними! Но вместе! – воскликнул он.

Опираясь рукой о стену, он сбежал с лестницы, хоть головокружение его предостерегало, что не мог ничего принести туда в помощь, кроме тихо бьющегося сердца.

Все двери были настежь открыты, все живые были на улице, толпы тиснулась через узкий проход с Беднарской, около Благотворительности, на площадь перед замком. Франек отрезвился от воздуха, солнца, которое ясно освещало эту сцену, и поплёлся весь дрожащий за другими. Давка была огромная, задевали за его больную руку, но он уже ничего не чувствовал.

– Русские! Разбойники! – кричали. – Порубили крест! Разбили образ Богородицы! Убили ксендза! Вломились в костёл!

– О, Иисус, не пустишь ли на них огня с небес! О, спаси нас, Святейшая Мать!

Женщины плакали, молодые кипели.

– Идём! Идём! Дадим им все поубивать себя! – кричали. – Пусть позор и месть их преследуют за мученичество безоружных! Пусть мир докажет, что мы страдаем! – раздавались голоса из толпы.

Франек ничего заметить ещё не мог, подхватывал слова и из них только догадался о сцене, которая наконец, когда он кое-как пробился через толпу, полностью открылась его глазам.

Перед костёлом бернардинцев стояла перевёрнутая траурная повозка, метались около неё бородатые казаки, разгоняя толпу, которая подбегала и сосредотачивалась, вместо того чтобы рассеиваться.

Площадь отовсюду наполнялась народом, улицы были им залиты, со стороны Замка скапливалось войско, всадники бежали за приказами и возвращались с ними, бросаясь на людей, – очевидно уже были приготовлены к вооружённому выступлению. У сужающейся улице при доме Мальча толпа была наигустейшей и ещё каждую минуту увеличивалась, как бы умышленно вставая напротив войска; в домах открытые окна, тысячи голов, тысячи окриков ужаса. Молодёжь, дети, бродяги бросались с голыми руками навстречу тем вооружённым толпам, которые стояли ещё остолбенелые… с издевательским смехом упрекали бессилие силы.

Франек, не обращая уже ни на что внимания, приблизился быстрым шагом к толпе, стоящей перед домом Малча – почувствовал себя сильнее, когда увидел, что он окружён горячей молодёжью. Млот его увидел и остолбенел, поднял руки, хотел крикнуть, но не было времени на приветствие и разговоры; в эти минуты от Замка энергичным шагом начала подходить пехота, как бы для того чтобы разбить всё более вырастающую толпу. Остановилась. Какой-то вызывающий крик послышался с обеих сторон и, прежде чем поверили в то, что могли выстрелить в безоружных, профанируя крест, – уже сухой выстрел послышался по всей линии. Синее облако разделило нападающих от жертв.

Войска и правительство, что приказало эту варварскую экзекуцию, были уверены, что один выстрел рассеит эти группы и сдержит.

Произошло совсем противоположное – чудо в истории почти неслыханное. Сильные после выстрела почувствовали себя слабыми, а народ приветствовал мученичество окриком триумфа. Этот выстрел говорил миру, что Россия не правила в Польше, только силой, пулями, насилием.

Со всего города толпа начала выливаться на площадь, армия стояла ошарашенная, не знала, идти дальше и убивать, или уступить. Была минута переполоха, сомнения, среди которого народ Варшавы подхватил принадлежащую его геройству победу. В той группе, где стоял Франек, послышались крики, несколько человек упало, тут же толпа подхватила окровавленные тела и понесла их как победный штандарт. Одни с ними бежали в Земледельческого Общество, которое при отголоске выстрелов спасало жизнь и cum omni formalitate закрывало заседание, запечатанное кровью нескольких более горячих членов общества; другие несли по городу обнажённые трупы с разодранной грудью. Русские остолбенели – нужно было или прикончить всех, или отступить. Смешанный Горчаков отступал перед ответственностью резни, предпочитал признать себя слабым и виновным.

Это признание превосходства мученического народа было, мы скажем правду, – благородным; выдавало в нём и в тех, что его окружали, искру чувства и стыда. Последователи проклинаемого в то время Горчакова и Муханова, доктринёры, которым гордость ампутировала головы и сердца, не были способны на такое человечное и неполитическое деяние.

Варшава кровью нескольких жертв выкупила минуту жизни, блеск свободы после веков неволи. Этот день опишут когда-нибудь историки… мы вернёмся к нашему роману.

В течение нескольких часов город боролся ещё в немой битве с правительством, уже всё более смягчающимся, но было очевидным, что победа была на нашей стороне. Собравшиеся под вечер в Ресурсе обыватели выбрали между собой послов к князю Горчакову; этот шаг был уже ощущением силы, почти вся власть перешла в руки нескольких человек, которые отдали её городу, умоляя, чтобы мы доказали, что умеем управлять собой. Войско в результате этих переговоров в Замке, которые были глупым, но честным отказом правительства от власти, начало постепенно уступать, народ успокоился; среди торжественной тишины улиц вся жизнь сбежалась к Ресурсу, к Европейскому Отелю, в котором сложили тела павших, в тихий дворец Замойских, в котором Земледельческое общество совещалось над восстановлением утраченного положения, не над спасением родины – родину для них представлял комитет.

Тем временем Ендреёва, как только улеглось, побежала посмотреть на сына, протиснулась как-то до дома и упала на пороге, найдя комнатку пустой. Никто не знал, что случилось с Франком. Матери пришло на ум, что его русские с утра нашли и забрали, ибо не могла допустить, что сам вышел.