Орбека. Дитя Старого Города

В эти минуты уряднику пришло на ум, что если он умрёт дома, устроят ему демонстрационные похороны, но уже не хотел отступать. Тяготело над ним это проклятие, бремя которого ещё слышал в ушах. Пошёл в зал, где были раненые. Не знал Франка, но знал его фамилии.

В углу, на узкой кровати из-за белых, немного окровавленных простынь выглядывало бледное, красивое лицо юноши. Урядник, идя, каким-то инстинктом тут задержался.

– Вы ранены в руку и прострелены в ногу? – спросил он. – Францишек Прева?

– Я, – ответил тихий голос.

– Поднимешься своими силами?

– Не смогу, но если бы мне кто-нибудь помог…

– Ты встал бы?

– Встал бы. Но зачем?

– Чтобы поехать домой. Вставай! Езжай домой и скажи матери…

Он остановился и, не докончив, ушёл; позвал цирюльника, шепнул ему несколько слов и что-то написал на бумажке.

Цирюльник закрутился около больного, набросил на него плащ, подал руку, какой-то солдат поддержал его с другой стороны. Внизу стояла дрожка, которую взяли силой, и Франек, почти не зная, что с ним делается, выехал один из цитадели с одним только возницей, приказывая везти себя на Старый Город. За воротами его сразу охватила слабость, он потерял сознание.

Возница, которому сказали номер дома, повернулся, посмотрел, покивал головой.

– Может, им там труп только привезу, – сказал он. – Но если поспешу, то кто знает…

Добряк рванул коней… Тряска дрожки и боль разбудили Франка. Каким-то инстинктом самосохранения он здоровой рукой схватился за дверку и крикнул.

Возница усмехнулся.

– Ого! – сказал он. – Какой из меня добрый доктор!

Но поехал медленней.

– Ради Бога! Осторожней! Две раны!

– Уже теперь нога за ногой, но сознания не теряйте, паныч; и благодарите Господа Бога, что отсюда выбрались.

Езда показалась Франку веком; она действительно продолжалась долго. По дороге, когда уже выехали в город, прохожие, видя это бледное лицо, останавливались, догадываясь об актёре кровавой трагедии. Один даже остановил дрожку Был это Млот, который летел в цитадель, чтобы там получить информацию, и удивился, увидев Франка свободным.

– Ты? Откуда? Что?

– Из цитадели.

– Кто же тебя освободил?

– Не знаю… Сильно страдаю… А, домой, домой! – простонал больной. – За доктором!

– А, слава Богу! – воскликнул тот, уже меньше внимания обращая на его стон. – Уступают! Уступают! Опомнились! Нужно ковать железо, пока горячо. Езжай домой, я в цитадель; там мои знакомые; нужно узнать об остальных братьях. Слава Богу, что ты свободен!

Наконец дрожка остановилась у каменицы. На Старом Городе было пусто. Ендреёва только что вернулась, разгорячённая, мстительная, и упала на колени для молитвы, чтобы подавить в себе эти нехристианские чувства. Чувствовала себя возмущённой аж до неверия. Около неё летала, плача и жалуясь, достойная девушка, Кася; не могла узнать своей пани; утешала её, как умела, целовала, плакала над ней.

– Матерь Божья Ченстоховская! Пожалуй, ты сделаешь чудо! – восклицала старуха, заливаясь слезами.

Через мгновение, когда выговорила эти слова, дверь отворилась; возница с батогом в руке, в шапке на голове вошёл в помещение.

– Здесь пани Ендреёва?

– Я только тебе заплатила! – сказала старуха, думая, что вернулся первый возница.

– Но нет, я только что приехал.

– Это не тот! – воскликнула Кася. – А что хотите?

– А здесь пани Ендреёва?

– Да.

– Тогда помогите мне занести вашего больного в дом, чтобы не лежал там на холоде.

– Какого больного? Откуда?

– Из цитадели его везу.

– Где он? – крикнули обе женщины.

– Где он может быть, когда говорю, что в дрожке внизу.

Ендреёва бросилась как безумная, не слушая больше, воскликнула:

– Чудо! Чудо!

Обе с Касей, оставив дверь открытой, полетели к дрожке; а когда мать после стольких волнений, после таких мук увидела лицо сына, она опустила голову и чуть не упала без сознания от радости.

– Ох уж эти бабы! – сказал, подскакивая, возница. – Слишком плохо им, или слишком хорошо, падают как мухи.

Но затем Ендреёва пришла в себя.

Вскоре у ложа Франка сидела сияющая мать. Для неё было тайной, кто спас её сына, приписывали это Делегации, но больше Божьей Матери Ченстоховской, для которой поклялась пойти пешком на торжественное благодарение. Освободителем был окаянный.

Второго марта, когда Господь Бог дал день весны и как бы воскрешения после мученичества для бедной Варшавы, когда её стотысячное население вышло хоронить своих жертв, с такой торжественностью, какой новая история не знает, Франек не мог даже выглянуть в окно на этот незабвенный поход, что в жизни людей, которые его сопровождали, что на него смотрели, есть эпохой, представляет как бы сновидение неземного торжества.

Эта тишина улиц, эта торжественная серьёзность народа, эти дети, несущие стражу, перед рассудительностью которых склонялись седые головы, эти пять гробов, убогих, чёрных, украшенных только тернием и пальмами; эта неизмеримая простота всей торжественности, это согласие всех, подающих друг другу руки при останках, после многолетней борьбы и ненависти, – было это несравненное зрелище, было это что-то, как сени небес прекрасного и святого. Как в жизни людей есть минуты апофеоза, так и в жизни народов; в истории Польши, за исключением дня 3 мая, мало подобных минут. Добровольный отход войск, уважение народной боли было со стороны солдат чудом, после которого она быстро опомнилась, возвращаясь к своей роли, пожалев о честной покорности, как о политическом грехе.

Только Ендреёва сбежала на улицу, чтобы лицезреть протягивающийся по Белянской кортеж, но вскоре заплаканная вернулась к сыну, рассказывая ему о тех пяти гробах и о евреях, которых видела, идущих вместе с нашими ксендзами за кортежем.

Анна пошла вместе с отцом прямо на Поважки. Лицо Франка горело, когда он слушал рассказы, и по нему текли горячие слёзы, слёзы благодарности к Богу, который, казалось, открывает более светлое будущее для Польши.

После этого дня, после этой светлой минуты, почти с часа, когда останки были засыпаны землёй, а народ расплывался с гордостью великой, одержанной над собой победы, – началась новая эра.

Правительство начало борьбу за восстановление той власти, которую было выпустило из рук, пришли разумные советники. Уже вечером можно было увидеть перемену в расположении.

Сразу с похорон Млот с ксендзем Серафином и несколько человек молодёжи пришли, неся обломки пальм и венцов, в опочивальню мученика, чтобы перед ним излить эту радость, чувства – чтобы и его жертве отдать надлежащую дань.

В этот день утром несколько особ прислали анонимно пальмы, украшенные в цветы, Франку. Множество мелких подарков и памяток окружали его. Ендреёва плакала, видя, как знакомые и незнакомые заботились о её сыне, как весь достойный город чувствовал с ней вместе и уважал геройское мужество её ребёнка.

Вся комнатка Франка на это утро была украшена как в праздник, а весёлый лучик солнца, прокравшись сквозь стекло, играл в ней весело на картине, которая стояла на мольберте. Франек умел мужественно страдать. На его бледном лице не видно было упадка духа, страха, боли, был сияющим и господином себе, – он улыбался, а внутренний покой излучался на его красивом лице. Простреленная нога, может, не слишком его донимала, потому что, к счастью, пуля не задела кости, порвала только сухожилия, и было сомнение, восстановит ли полностью владение ею, но рана заживала быстро. Гораздо хуже было ранение, полученное в руку глубокое и болезненное. Франек, несмотря на страдания, ради одной матери, потом для того, чтобы испытать в себе силы духа, силился показать себя весёлым и спокойным.

В этот день только то умиление, которое охватило всех, выжимая слёзы из глаз, давно от них отвыкших, тронуло и больного, слёзы, плоды какого-то незнакомого, блаженного чувства, навёртывались на его глаза.

Возбуждённая Ендреёва каждую минуту поднимала вверх руки и повторяла:

– Чудеса Господни! Никогда подобных не видели глаза людские: неприятель разоружён нашей добродетелью! У могил объединяющиеся люди, сословия, вероисповедания; такой пыл, братство, смирение… О, Боже мой! Пожалуй, конец света!

– Это значит, – сказал, входя, Млот, – не конец света, но начало новой эры.

– Это значит, – добавил за ним ксендз Серафин, – что кто с Богом и no-Божьему, с тем Бог! Quis ut Deus! Мирские люди, – добавил он, – вы, может, думаете, что не имеет значения, какому святому посвящен в календаре сегодняшний день? Гм? Признаюсь вам, что я ксендз не учёный, простой клеха, simplex servus Dei, но я заглянул в календарь. О, чудо! Святой Симплициуш! Признаюсь и в том, что жизни его не знаю, но само это имя имеет большое значение. Simplex! Мы будем просты духом, пойдём простыми дорожками и одержим победу. Вот, что есть, как говорил этот квестарь, как вы знаете…

– Да, простые, как голуби, но и хитрые, как змеи, – добавил Млот живо, садясь у кровати Франка. – Мы как раз по отношению к этим людям, что кривые и хитрые, может, слишком голуби.

– Голубей есть царство небесное! – вздохнул Серафин.

– Но не земное! – рассмеялся кто-то.

– И достаточно, – прервал третий. – Как ты себя чувствуешь, Франек?

– Как? – спросил больной. – Видите, отлично, сегодня не чувствую боли, триумф меня вылечил.

– Это также твой день! – сказал ксендз. – Те пожертвовали жизнь, Бог принял их жертву, ты дал, но у тебя её не взяли. Всегда честь и тебе такая же, как им!

– О, мне! Оставьте в покое! Как тебе кажется? – тише спросил он Млота. – Что теперь будет?

– Ну, это зависит от нас; неприятель на мгновение немного запутался, но к своей природе вернётся; нужно доставать всякие силы, чтобы положение не потерять.

– Но так легко сойти с него на иные, на лихорадочные и отчаянные?

– Нет, – ответил Млот, – этот народ наш чудесный, послушный, святой, нужно им управлять, он слушает, как ребёнок, пойдёт делать, что получится, остальное Бог!

– Праздник! – добавил отец Серафин. – Только верьте!

Вошло несколько менее знакомых лиц, потому что даже множество совсем неизвестных навещало калеку. Разговор был прерван.

Ендреёва принимала всех, вытирая фартуком слёзы, целуя совсем чужих людей с той сердечной простотой, которая растрогала даже самых чопорных людей.

Франек хотел снять свою картину с мольберта, чтобы работа его не казалась выставленной напоказ, но мать и друзья сделать это ему не дали; все проходящие останавливались перед ней и сравнивали ту, что написана красками, с той, которую художник написал собственной кровью в день жертвы. Одна от другой набирала значения и блеска.

Так прошёл день до полудня. Остался только Млот и двое товарищей.

– Что дальше? Что дальше? – спросил снова Франек неспокойно.

– Ты хорошо спросил, – ответил молодой человек. – Трудность как раз в том, чтобы пойти дальше, потому что этот день представляет для нас как бы пограничные столбы. Шаг за ним мы сделаем к неизбежной революции и, кажется мне, в любом случае, неизбежной; шаг назад – кто знает Россию, тот знает, что это означает суровейшую неволю, возвращение к прежней системе, а может окончательное ярмо для Польши. Нужны подкрепления, а если Европа даст нам погибнуть в отчаянном бою, – пусть на неё, на внуков и правнуков падёт мученическая кровь! Есть множество людей, которые говорят: «На том стоять». Дают нам эти боязливые советы наши газеты, консервативная шляхта. Говорят они: «Приобретём сперва народ, вооружимся, подождём», но не знают, что, дожидаясь, мы дождёмся только цепей… Нужно идти вперёд!