Орбека. Дитя Старого Города

Не могли ей тут о нём ничего поведать; цирюльник Федеровский клялся, что до белого дня его стерёг, позже никто не знал о нём, а русских в доме и полиции не было. Старушка лежала на лестнице, руки опрокинула на пол, голову на них повесила и плакала, рыдала, бедняга.

С другой стороны Анна, тоже беспокойная, с рассказом о победе шла к Франку, а вместо него нашла мать, лежащую и болезненно стонящую на пороге.

– Что же случилось? Францишек? Где Францишек? – воскликнула она, бледнея.

– Нет его! Нет! – крикнула мать с выражением трагической боли, которую только отчаяние добывает из груди человека. – Не знаю, никто не знает, что случилось. Пойдём, панна Мария! Пойдём! Пойдём искать между трупами… Вы знаете, кто убит? Или нет! В Замке! В цитадели! Может, его русские схватили. А! Я несчастная! Я ничего не знаю.

Анна с заломленными руками стояла перед этой великой болью материнства, при которой бледнело её собственное отчаяние, почти не веря глазам и ушам. Неудержимые слёзы вдруг вырвались из её груди к глазам, а с ними крик:

– О, мой герой! Даже боль не смогла приковать его к ложу. Пойдём его искать, пойдём! – воскликнула она живо. – Дайте мне руку, моя пани, пойдём вместе, ничего нам не сделают… мы должны найти его. Но как же он встал? Как сумел выйти? Никто его не видел, не задержал?

– Никто, никто! – повторила, поднимаясь, мать.

На эту трогательную сцену прибежал повторно снизу Федеровский.

– Ну, кто бы это подумал! – воскликнул он. – Если бы я знал, я бы его на ключ закрыл.

– Он бы из последних сил двери выломал! – ответила Анна. – Но ничего больше не знаете о нём?

– Ничего не знаю, бегал расспрашивать… никто не может ничего поведать, видел его только мальчик, как плёлся ещё перед выстрелом и стоял бледный под каменицей Малча!

– А! Там, где этих двоих убили!

Женщины молчали.

– Пойдём! – прервала мать. – Идём, скорее, я должна найти его, увидеть. Он не мог умереть, он живёт, он мучается, а меня там нет при нём!

– И меня! – тихо добавила Анна.

В отчаянии обе несчастные женщины поплелись вместе по улице к Европейскому отелю, который охранял молчаливый отряд всадников. Несмотря на это, около него было много снующих фигур. Город был успокоен как бы насилием, которое как бы сам себе причинил, на улицах пусто, солдаты, униженное собственным преступлением, какие-то молчаливые экипажи в темноте туманной ночи проскальзывали к Ресурсу и по Краковскому Предместью. У отеля конница преграждала дорогу, но на стон, который вышел из уст Ендреёвой, шеренги открылись и женщин впустили, догадываясь о какой-то боли, которую ещё в эти минуты уважали.

Анна и Ендреёва вошли в дверь и с тихой, но в то же время неспокойной толпой вошли в помещение, в котором лежали трупы. Там царила торжественная тишина. Немного света, несколько нахмуренных человек, молчащих, на страже, посередине тела пяти мучеников с окровавленной грудью. Засохшие раны едва были видны; на пожелтевших лицах виднелось выражение боли, с которым оставили свет. Удивительной иронией судьбы в этих февральских мучениках были избранники из всего общества, как бы специально назначенные жертвы: шляхтич, рабочий, студент, юноша, старец, мальчик.

Эти открытые останки, охраняемые незнакомыми людьми, охраняемые по доброй воле, пробуждали чувство какого-то страха, которым все были пронизаны, торжестенная тишина ночи ещё её увеличила. Ендреёва и Анна забыли немного о собственном страдании рядом с этими жертвами, рядом с которыми не было семьи, только народ, признающий их своими избранными детьми. Но их взгляд, пробежав по трупам, принёс утешение в сердце – Франка между ними не было, короткая радость; рядом они услышали шепчущих и рассказывающих друг другу, что полегло гораздо больше жертв, но кучи их были убраны и с камнем у шеи брошены в Вислу, а раненых русские схватили, чтобы поместить в тюремный госпиталь.

Ендреёва снова почувствовала сжимающееся сердце, глаза Анны затмились пламенем возмущения; но обе онемели от этого вида и не могли рта открыть. У них был хоть лучик бледной надежды, а те, которым эти застывшие останки принадлежали – матери, отцы, жёны, сестры… не имели уже никакой. Ендреёва, остыв немного, опустилась на колени молиться. Какой-то высокий мужчина медленно подошёл к ней.

– Моя пани! – сказал он серьёзно. – Не нуждаются они в нашей молитве, их мученические души там, на небе, что-нибудь для нас и родины выпросят.

Старушка начала плакать, Анна дрожала; почувствовала в себе тот пыл, который женщин превращает в героев. Она поняла в эти минуты то, чего не могла понять никогда, – что и слабая женщина может схватиться за оружие, как та черногорская мать, что, потеряв троих сыновей, из рук последнего схватила хоругвь. В голове у неё закружилось.

Прикованные к этим останкам, разодранные груди которых так много говорили о родине, обе женщины стояли, не зная, что делать. Наконец Анна легко толкнула старушку и сказала ей:

– Пойдём! Кто-нибудь из товарищей должен был его видеть. Пойдём, моя пани… вам это только разрывает сердце.

Почти в эту же минуту через толпу, которая всю ночь возле останков несла стражу, чтобы их не похитили, протиснулся Млот с перевязанным лицом. Не заметил он Ендреёвой, но она его схватила за руку и дрожащим голосом спросила как Каина:

– Мой сын!.. Мой сын… Что ты сделал с моим сыном?

Бледный, уставший молодой человек обернулся; нужно было какое-то время, чтобы он опомнился и узнал женщину; он был взволнованный, изнурённый, смешанный, но торжествующий. Ему пришло в голову, что на минуту он видел Франка; но перед матерью он признал это необходимым утаить.

– Что же случилось? Он вышел?

– Вышел, видно, на улицу, услышав шум. Нет его дома, никто ничего не знает.

Млот молчал, Ендреёва снова плакала.

– Идите, пани, отсюда! – сказал он тихо. – Смотреть на это нельзя долго. Сойдём вниз, там есть такие, которые нам, может, о нём поведают.

И привёл её в залу, в которой, шепча, лихорадочно разговаривая, прохаживалась бурлящая толпа, раскачивающаяся как волна, советовалась и была беспокойной. Млот побежал к одному из товарищей и тут же с ним вернулся, подмигивая Анне.

– Мы ничего не знаем о Франке, – сказал он. – Одно только то, в чём мы уверены, за что ручаемся, – что жив.

– Как это? Значит, что-то знаете? Говорите!

– Мы знаем, что он жив! – добавил другой, и, отступив на шаг, шепнул на ухо Анне: – Забрали его в цитадель. По-правде говоря, он ранен, у него прострелена нога… но кажется, что не опасно… теперь его освободят, это точно. Отведи, пани, отсюда мать, нужно её приготовить.

Губы Анны судорожно задрожали, она взяла старушку под руку и вывела почти силой. Снова они должны были протиснуться через стоящую стражу и, поймав запоздавшую дрожку, вернулись в Старый Город.

На протяжении всего пути Анна молча думала, что предпринять: сказать матери, или скрыть то, что ей шепнул на ухо незнакомый мужчина. Она чувствовала, что одна заняться Франком не сможет, что только матери может быть разрешено ходить и просить за него. Посадив Ендреёву, дрожащую и заплаканную, на стул, Анна припала к её коленям как ребёнок.

– Дорогая пани! – сказала она. – Мужества! Мужества! И нам, женщинам, оно теперь нужно и мы не избавлены от жертвы. Франек жив!

– А где он? Где?

– Он, возможно, легко ранен; но говорят, что его схватили русские и отвезли в цитадель.

– А, великий Боже! – крикнула Ендреёва. – Они его там добьют!

– Нет! В эти минуты стыд… Божье чудо в людях без срама… охватило их; через эти жертвы мы победители; в городе не они, а Городская Делегация господствует и правит; власть в их руках. Завтра пойдёте к ним и они вам освободят сына.

Старуха молчала, шепча какую-то молитву.

– Лягте, отдохните! Франек своей кровью выплатил долг отчизне, завтра его отберём. Простите, что в такие минуты ухожу; но отец… я должна домой возвращаться.

– О, иди, дитя моё! Иди! Я не засну, молиться буду. Франек жив! Но это ещё милость Божья!

Как можно спешней Анна побежала к отцу; там ждала её настоящая буря. Чапинский, испуганный, раздражённый, гневался одновременно на русских и на дочку, которая его покинула; догадался обо всём, страшно бранился, дожидаясь её возвращения. Едва она показалась в дверях, он напал на неё, воспламенённый гневом.

– Вот как! Об отце ради каких-то любовников патриотов забываешь! Милая дочка! Среди опасностей первая мысль о каких-то там сопляках, а ты, старик, умирай в углу! Не узнаю своей дочери!

– Дорогой отец! – ответила с покорностью Анна. – Я никуда не ходила, кроме как туда, куда звал долг утешить страждущих; я не видела никого, можешь быть спокойным.

– Но я… я тут один! А ты носишься как непоседа по свету… ночью.

Он хотел ругаться и к этому был приготовлен. Но взгляд на Анну, серьёзную, спокойную, сильную своей невинностью, разоружил его; он всё тише бормотал, всё невыразительней ворчал; наконец, надувшись, перестал.

Анна поцеловала его в руку.

– Отец, – сказала она, – иди, ляг; и тебе день этот, должно быть, много стоил. Завтра, может, утро встанет более ясное для нас всех. Мы удержали поле боя; наше собственное городское правительство, выбранное нами, заседает в Ресурсе; русские встревожены своим преступлением.

– Засада! – воскликнул старик. – Вы им верите? У невольников никогда не бывает человеческого чувства. Они слабые, может, сегодня. Ждут сил побольше и делают вид раскаяния… Увидите!