Орбека. Дитя Старого Города

* * *

Болезнь, если не свалит человека, то поднимет его дух; немного внутренней силы и побеждённая боль переменится в мощь, наполняет, поднимает, даёт мужество и добродетель. Кто не погибнет от неё, тот до неузнаваемости увеличится. Так стало с Франком, ложе боли которого вскоре сменилось пророческим треножником; лежал в одиночестве, думал, читал, погружался в себя, принимая в событиях не их физиогномику, но мысль и само содержимое, приобрёл дар ясновидения человеческих дел, который только в особенных случаях бывает собственностью человека. Суждение его было таким метким, совет таким хорошим, а предвидение будущего таким почти всегда неминуемым, что и Млот, и другие собирались у него на совещания, шли к нему, когда нужно было что-нибудь предпринять. Однако же обычно достигали дальше, чем он хотел, а отсюда вытекали вред и разочарования. Однажды начатое движение остановить было невозможно, он хватал даже более холодных людей, всё, что спало на протяжении тридцати лет: ненависть, неверие, желание мести, пробуждалось по очереди и похищало за собой.

Каждый день приносил новый призыв к этому бою, который вели без другого оружия, кроме стойкого мужества. Песни в костёлах, собрания на улицах, тихая и не уступающая ни на шаг оппозиция продлевали борьбу, раздражали язычников, разогревали чувства в самых холодных. Костёл и служба были почти единственным оружием Польши, против которого Москва ещё колебалась выступить со всем своим насилием.

Часть общества боязливо сопротивлялась этому движению, другая её тянула; никто не знал, как это далеко зайдёт, но потихоньку посвященные говорили друг другу: «Революция!»

Иным, более холодным, эта крайность казалась прямо невозможной, надеялись, что в минуту взрыва сдержит её нехватка всего, что могло бы подавать какую-либо надежду.

И так текли часы за часами, дальше и дальше, каждый день приближал границу, на которую все смотрели со страхом.

У ложа больного почти каждый день сбегались для тихого совещания заговорщики. Но можно ли было назвать заговором то, что в действительности было разделённой работой всех, всем известной, кроме тех, которые ни языка польского, ни чувств понять не могли.

Ендреёва сперва была рада, что Франек лежит не покинутый, что о нём не забывали, но в конце концов чувство матери предостерегло, что в этом быть может и есть опасность. Много человек неосторожно, шумно прибегало, выходили толпами, часто поздно ночью; не было ни малейшей осторожности в этих совещаниях; полиция, хотя непутёвая, всегда слепой быть не могла…

Два раза просила старуха Млота о толике осторожности, но он её успокоил, а Франек смеялся над преувеличенным материнским страхом.

– Бумаг никаких не имеем, – говорил он матери, – а что меня приходят проведать больного, ничего более естественного.

Также из сострадания приходили его навестить не только знакомые, но совсем неизвестные. Был даже пару раз пан Эдвард с обеспокоенной миной и неуверенным словом. Несколько весьма неоднозначных фигур тиснулось к ложу Франка этим способом; среди иных какой-то пан Загродский, играющий роль горячего патриота, досконально знающий, что где делалось, и неустанно побуждающий к постоянной манифестации.

Он делал маленькие услуги и показывал великую любовь и поклонение к мученику отечественного дела, как он выражался, несмотря на это, Ендреёва его лисьей мины и подобострастной вежливости инстинктивно вынести не могла. О себе и своём положении Загродский не говорил никогда, только при каждой возможности уверял, что готов отдать жизнь ради любимой родины. Из рассказов его можно было предполагать, что служил в какой-то канцелярии, из оборотов – что мало имел дел; видели его весь Божий день на улице. Везде, где было какое-нибудь совещание, в минуты деятельности всегда где-нибудь терялся; всегда ему что-то мешало, чтобы присоединиться к манифестации, к песне и богослужению – показывался, как неряха, перед бурей, во время бури его не было.

Почувствовав какую-то особенную приязнь к Франку, приходил он к нему в разное время, старался попасть на советы, которые там проходили. Каким-то счастьем это ему не удавалось. Франек также чувствовал отвращение к этому вежливому, покорному, услужливому до избытка человеку, неизмерно угождающему, а лишь бы повод, выливающемуся с потоком слов, заклеймённых преувеличением, которое велело сомневаться в искренности. Когда он раз туда вошёл, избавиться от него оказалось невозможно. Франек, спрошенный о нём, отвечал, кивая головой:

– Очень неопределённая фигура… будем следить за ним.

С того вечера, когда бедная Анна так тяжело заболела, навещая друга, уже редко могла приходить к нему.

Отец всегда встречал её у порога острыми упрёками в легкомыслии, шпионил, считал часы. Боль, которую она испытала, сделала её более боязливой. В её сердце не уменьшилась привязанность к Франку, который вырос в её глазах; но с ним не была такой смелой, как прежде; это дивное обстоятельство повлияло на перемену домашних отношений Чапинского.

Профессор, который с вышины своей пенсии поглядывал на сына продавщицы, как на существо, недостойное приблизиться к его дочери, сам был (нужно наконец сказать правду) сыном бедного мещанина из Лосиц на Подлясье. Его мать продавала огурцы, которых это местечко так много выдаёт; отец сам ходил в капоте за достойной сохой; их бедный домик, родовое гнездо, занимал до сих пор шурин Чапинского, который, женившись на его сестре, скопил наследство.

Двоих братьев выслали из Лосиц сначала в школу в Бялой, где довольно хорошо учились, уже собственными силами добрались до Люблина, заканчивая учёбу, потом до Варшавы, в университет. Один, как мы видели, стал профессором, другой пошёл администраторской дорогой, не в состоянии, однако же выехать далеко.

Непомерно практичный, но достаточно тупого ума, который за определённые границы, где уже одной работы не хватает, а талант становится нужным, не перешёл, брат профессора наконец сделался бургомистром в одном торговом городе. Была это в его понимании ступень для дальнейшего роста; но на этой довольно удобной ступени со дня на день остался на всю жизнь. Женился там, обзавёлся хозяйством, познакомился с местностью и заработал состояние. Позже жена его умерла, дети тоже; вдовцом привязался он к накоплению денег и в этой профессии был слишком удачливым. Тайные сношения с евреями, для которых официальная позиция помогала, ссуда под проценты и тому подобные махинации, а жизнь более чем скромная, потому что каждый день более скупая, сделали его относительно для его положения резом.

По мере того как росли капиталы, росла и скупость пана Порфирия, росла жадность.

Он редко заглядывал в Варшаву, а когда приезжал, из экономии останавливался у брата. Кормил его брат, за что он благодарил его, иногда присылая испорченную дичь, подаренную ему кем-то и транспортированную бесплатно знакомым кондуктором дилижанса. Все их отношения ограничивались этим.

Чапинский младший думал ещё жениться на богатой вдове какого-нибудь мещанина, когда вдруг нежданно пришла апоплексия.

Наследство после умершего без завещания и потомства брата полностью перешло неожиданно к профессору, который не хотел сначала верить ни глазам, ни ушам, когда опись показала наличными в залоговых списках, акциях железной дороги и тому подобных до четырёхсот тысяч злотых, не считая менее определённых векселей и запутанных дел.

Это изменило не только довольно неприятное положение пенсионера, не только его надежды для дочери, но, к сожалению, даже способ созерцания мира.

Профессор, хоть старый, поддался дивной метаморфозе: почувствовал вступающую в него важность капиталиста; деньги, о которых с Сенекой и Горацием он отзывался так презрительно, вдруг стали приходиться ему по вкусу. Находил теперь, что они обязательно нужны для жизни, что только те не признают их важности, которые сами их не имеют. Это пугало Анну, но это совсем ни на что не влияло; осталась, как была, скорее ещё более следила за собой, чтобы не испортиться и не измениться.

Весть об этих деньгах бургомистра распространилась по городу из уст законника, которого Чапинский должен был использовать для ликвидации. Наследство немного увеличили для тем большего эффекта.

Анна была богатой наследницей, молодёжь находила её теперь ещё более красивой. Пан Эдвард уже не из дела чести франта, но всерьёз начал за ней ухаживать.

Его благородство, связи, колигации, разум статиста для отца девушки очень хорошо говорили за него.

Этот великий оппозиционер и патриот, республиканец, пенсионер невзначай сошёл с этой роли на консерватора, сблизился с Эдвардом. По правде говоря, до сих пор он находил, что правительство неумелое, злой воли… что не знает страны, и тому подобное; но также сильно отзывался против распутства молодёжи, недостатка уважения к старшим, против беспорядка духа, который завладел несовершеннолетними детьми.

Анна плакала и молчала; она сперва думала, что это вызывает потребность ворчать. Но позже ей сделалось грустно. Должна была признаться себе, что и отец её был… только человеком.

Обо всём этом Франек не знал; Анна немного старалась о том, чтобы его никто со стороны об этом не уведомил. А так как ничего в её одежде и привычках не изменилось, Франек остался в полной неосведомлённости о большом событии.

С некоторого времени Эдвард, который полюбил Анну, прежде чем она стала наследницей, всё настойчивей начал ей надоедать. Отца был вполне на его стороне; вместе с ним жаловались unisono на распущенность молодёжи; но Анна, которая раньше чувствовала к нему отвращение, теперь показывала ему ещё большее. Сколько бы раз они не встречались наедине, она не скрывала его. Эдвард молчал покорный, сносил, но был упрямым. Ему почти не было дела до красивой Анны, больше о том неожиданном приданом.

Боясь старой Ендреёвой, которая также ничего о том новом богатстве не знала, девушка, осведомлённая Касей, когда Франек был один, прибежала пожать руку приятелю и грустно с ним минуту пошептаться. Между ними эти события проскользнули как могильный саван; их любовь не имела тех ясных горизонтов, которые её раньше озаряли; сегодня оба чувствовали перед ней как бы кладбищенскую стену. Анне трудней было, чем когда-либо, прийти в дом на Старом Городе, потому что Эдвард в открытую за ней шпионил и почти всегда, входя или выходя, она где-нибудь с ним встречалась.

Этот упрямый влюблённый выводил её из себя, но оттолкнуть его было невозможно. Он мягко слушал упрёки, вежливо кланялся, назавтра возвращался снова. Холодная дрожь пробегала по Анне, когда она его видела, а была почти уверена, что его за собой увидит, когда ей меньше всего был нужен.