Орбека. Дитя Старого Города

* * *

Спустя несколько дней бедная Анна под предлогом какой-то покупки вернулась на Старый Город. Она давно уже не видела Франка; не знала даже о нём от достойной Каси, которая два дня на Подвал с корзинкой не заходила, чтобы, как обычно, донести ей о больном паныче. Сердце Анны предчувствовало что-то нехорошее.

– Всё-таки я должна его увидеть! – сказала она и побежала, осторожно оглядываясь, через Пивную улицу и знакомые проходные дома на Старый Город.

Было утро… День хороший и ясный, радость и надежда стекали с небес, на земле было как-то жарко и неприятно, по улицам пробегали люди с лицами, отмеченными удивительной заботой. Анне по крайней мере казалось, что читает на них страх и боль, может, потому, что чувствовала их в себе.

Только у двери дома она вспомнила, что её там ждёт, как обычно, кислый приём старой матери, и она нуждалась в минуте отдыха, чтобы набраться отваги. Потом быстро вбежала на лестницу, пытаясь казаться весёлой, чего в сердце не было.

Её удивило, что дверь Ендреёвой была широко открыта, а внутри она увидела старушку, сидящую на полу, с опущенной головой, с заломленными руками, прибитую, бессознательную. Кася, пытающаяся её поднять, только ходила около неё, плача сама.

Одним прыжком с порога Анна оказалась рядом с Ендреёвой. Сердце её предчувствовало большое несчастье. Дверь в другую комнату была также не закрыта.

– Ради Бога! Говорите! Что снова случилось? – крикнула она. Торговка фруктами подняла голову.

– А! А! Забрали у меня его! Убьют! Взяли… Потащили… Убийцы! – воскликнула она скорбно. – О! Тираны, убийцы! Несмотря на мои слёзы, несмотря на мольбу, несмотря на то, что я перед ними ползала, целуя ноги! Эти бездушные скоты! Эти создания, лишённые сердца, жалости! А он не застонал.

Ануся упала на пол рядом со старухой.

– О, Боже! Кто? Когда? Что случилось?

– Погляди! – добавила мать. – Кровать пустая… нет его! Потащили в цитадель, в госпиталь, на смерть… дитя моё единственное, моё любимое дитя! О, мне уже только умирать!

Долгая, смертельная тишина, прерываемая только рыданиями, повисла над этой жалобной сценой.

– Богородица свершила один раз чудо, но мы чуда Её не стоили, и вытянутую руку убрала назад… и нет его, нет!

Анна зарыдала, несмотря на душевную силу, несмотря на то, что была приготовлена ко всему; она поплелась туда, куда тянула её боль, в ту вторую пустую комнатку, в котором русские сдвинули картину в сторону, таща за собой больного. Ложе его было ещё в беспорядке, возле него валялись книжки, бумаги, карандаши, следы дней, прожитых мужественно в донимающей боли и работе.

Бедная девушка заламывала руки, но поток слёз, который тёк из её глаз, высушили гнев и возмущение; зрачки блеснули огнём; она задвигалась, точно хотела идти и немедленно его у них вырвать. Потом подумала и задержалась ещё, как бы прощаясь с этой комнаткой, в которой несколько мимолётных, украденных минут она провела у ложа приятеля. Пришли ей на ум последние его слова, предчувствия, страхи.

Ендреёву с пола поднять было невозможно; погружённая в отчаяние, прибитая им, неподвижная, она переставала на минуту плакать; но после этого короткого онемения её сотрясали стоны и резкая боль.

Анна почувствовала, что её место было у бока несчастной матери. Вместе со служанкой она подняла старушку, посадили её на стул; но бедняга головой ударилась о стол, закрыла лицо, постоянно плакала.

– Дорогая пани! – сказала ей тихо Анна. – Взгляни, взгляни на Распятого, на скорбящую Мать и опомнись. Он вернётся, они должны нам его отдать. Сохрани себя для него, мы спасём его!

– Спасти? Как же спасти? – спросила женщина. – Разве они понимают человеческий язык, человеческую боль, стон матери? Разве уважают раны, слабость и всё, что люди привыкли уважать? Они меня упрекали, когда я за него просила… Они смели глумиться над моими седыми волосами. Пойти к ним – это приумножить их победу, а себе прибавить унижения.

– Но как же это случилось? Когда? – спросила Анна, желая отвлечь старушку скорбным рассказом.

– Пришли, как разбойники, ночью, потому что стыдятся белого дня; выбили дверь, как жулики, схватили его с насмешкой, с жестокостью. Он не сделал гримасу, не застонал. Утешал меня ещё, был спокоен.

– Всё обыскали! – добавила живо Кася. – Даже мой сундук, дорогая панинка, ища какие-то бумаги, перерыли всё до мелочи. Отцепили образы, распороли стулья, порвали матрасы…

– Нашли что-нибудь? – спросила Анна ослабевшим голосом.

– Что они могли найти! Разве он ребёнок! – ответила Ендреёва. – Пожалуй, нужно разорвать грудь и из неё достать, что там скрывается; но если бы даже разорвали сердце, лишь с жизнью вынули бы остатки чувства.

Боль делала старуху (начитавшуюся священных книжек) красноречивой. Анна плакала снова, но обе не знали, что делать; когда на пороге опять показался какой-то господин в вицмундире, с выбритым лицом, вежливый, кланяющийся, гладкий, приятный и полный выражения сочувствия, которое, входя, надел на лицо, для лучшей игры в комедию.

– Ведь Ендреёва? – спросил он потихоньку самым вежливым образом.

Старуха подняла голову, он ещё раз поклонился, подошёл ближе, посмотрел в лицо, аж до красноты изрытое слезами, и сложил руки.

– Уважаемая пани, – сказал он, – что же это за отчаяние? Ради Бога, успокойтесь. Хотя я незнакомый, зная, какой случай вас затронул, пришёл с добрым советом.

Женщина молча уставила на него глаза, а любезный человек говорил дальше мило и сладенько:

– Не пугайтесь так, пани, ваш сын может быть легко освобождён. Я, как вы видите, урядник, это неприятная сегодня обязанность, но на любом месте с человеческим сердцем можно быть полезным братьям.

Он закашлял, как бы это фразой подавился.

– Увидев вашего сына, охваченный жалостью, я тайно сюда прибыл, – говорил он дальше, – постарайтесь, пани, с ним увидеться, это не невозможно, склоните его, чтобы не скрывал, не упирался напрасно. Правительство отлично осведомлено, что здесь были сходки и совещания, эти детские покушения с мотыгой на солнце… потому что, к чему это приведёт? Я сам поляк, у меня есть чувство к родине… сыновнее, но мы губим родину, желая её спасти. Нужно однажды эти несчастные метания пресечь, чтобы спасительные реформы вошли в жизнь; этот постоянный заговор становится препятствием прекраснейшим планам для родины. У вашего сына, я не сомневаюсь, есть лучшие желания, но детское представление. Правительство хочет только пресечь это несчастное движение. Пусть расскажет, что знает, и будет, несомненно, свободен.

Он долго ещё говорил в этом тоне; Ендреёва слушала его молча, но в конце концов её охватил гнев и она вскрикнула:

– Что он может сказать? Он знает столько же, как и все.

– Дорогая пани, – сказал сладко прибывший импровизированный друг. – Я это говорю с добродушием, я видел его, когда его привезли в лазарет, я в хороших отношениях со следственной комиссией… Я знаю, что от него будут добиваться только искренних признаний, чтобы однажды этих бедных безумцев, что нам мир мутят, взять и привезти в себя. Правительство не хочет быть суровым, но не может терпеть этого дольше; все добрые сыны родины должны приложиться к её успокоению.

Анна поглядела на него с невыразимым презрением, он усмехнулся и на минуту замолчал.

– Дамы, соблаговолите хранить то, что я говорю, в глубочайшей тайне, не повторять никому, что я говорю… я мог бы потерять место. Но вид этого достойного, мужественного юноши так меня взволновал… я и сам отец! – тут он вздохнул. – Я желаю, говорите, просите его, склоняйте, чтобы не скрывал, потому что к чему это приведёт? Искреннее признание его спасёт.

– Можешь ли ты советовать, чтобы мой сын выкупил себя предательством? – крикнула наконец Ендреёва.

– Подумайте, дамы, – облизывая высохшие губы, сказал милосердный урядник, – он себя погубит, а никого не спасёт. Правительство на дороге этих детских заговоров, и так дойдёт и до их содержания; но тут речь идёт о как можно скорейшем освобождении вашего страдающего сына.

– Да иди ты, иуда, ко всем чертям! – воскликнула, ударяя о стол кулаком, торговка. – Ещё чего не хватало! Сын мой – это жизнь моя, это всё! Я умирала с голоду ради него, но если бы подлостью хотел спасти себя и меня, я выгнала бы его навеки!

На такое dictum acerbum урядник побледнел как платок, всё же не потерял приличного выражения лица и не разгневался.

– Но, дорогая моя пани, – сказал он, – разве я мог бы вам и ему советовать подлость? Тут речь идёт только об искренности, которая для него и для страдающих братьев есть спасением. О! Опомнитесь всё же… потому что это напрасные жертвы.

Он пожал плечами.

Ендреёва после вспышки плакала снова. Видя, что тут ничего не добьётся и не убедит, незнакомый приятель медленно вышел, и на пороге только в виде прощания сказал ещё:

– Прошу верить, что меня привело сюда христианское чувство и сердце, я пришёл из долга милосердия… очень сожалею, что здесь пригодиться не могу, но несчастное ослепление охватило всех.

Ендреёва тряслась от злости.

– Смотри, – воскликнула она за уходящим, – с добрым советом ко мне пришёл, чтобы я сына на подлость уговаривала.

Едва прошла минута и шаги услужливого советчика стихли на лестнице, когда другие, более спешные шаги, стали приближаться к верхнему этажу; дверь осторожно приоткрылась, в неё заглянул Млот. Но они бы не узнали его, пожалуй, кроме глаз матери или друга; так был отлично переодет.

Вынужденный скрываться и прятаться, потому что имя его давно было на письме проскрипции, Млот каждый день выглядел иначе. Эти метаморфозы он выполнял с настоящим талантом с помощью одного актёра и одного достойного парикмахера. В этот раз выпало ему быть седым, согбеным старичком, с палкой, в невзрачном капоте, а его молодые ноги отлично подражали походке слабого старца. Анна и Ендреёва поначалу не угадали его, не узнали; только когда он остановился на середине комнаты, выпрямился, снял седые усы, торговка крикнула от удивления.

– А, это ты! О! Чтобы вас всех!.. – начала она. – Это вы, вы погубили Франка. Не знаешь, что он снова взят?

– Мать, благодетельница! Из жалости не упрекайте меня. Я ни в чём не виноват. Я прибыл узнать, хоть за мной следят. Ради Бога! Взяли какие-нибудь бумаги? Вчера я написал ему глупую бумажку.

– О, паныч её сразу сжёг! – откликнулась Кася из угла, которая также была вовлечена во все заговоры.

Млот вздохнул свободней.

Он приблизился к Ендреёвой и, опустившись на колени, поцеловал её в колени.

– Мать! Франек будет свободным, сохраняйте присутствие духа! Кто-нибудь другой более здоровый пожертвует собой для него, мы этому поможем, не нужно никаких усилий… два дня терпения. Только завтра пусть кто-нибудь пойдёт к генералу просить за него. Говорю вам, он должен быть свободным.

Старуха вскочила и в воодушевлении начала обнимать его за шею, но Млот, вырываясь, снова прицепил усы, прибрал старческое выражение лица и с палкой медленно потащился за дверь.

– О, святые это дети! – воскликнула Ендреёва. – Я ему верю, они готовы на всё, они мне его освободят!