Орбека. Дитя Старого Города

Будь что будет! Городская делегация смягчается от любезности правителей, слабеет от страха за собственную шкуру, молодёжь должна дальше толкать лодку доли народа. «Молодость, ты на горизонте…»

– Всё это хорошо, – прервал ксендз Серафин по-своему, – но с Богом! А будет вам нужен капеллан в лагерь, засучив полы, я сяду на коня со святым крестом, чтобы без него не шли во Имя Отца и Сына, и Святого Духа против тех, что разбивают кресты! Хотя бы от пули пришлось упасть… Quod Deus avertat, a кто же тогда вам будет напоминать: «С Богом! С Богом!».

Франек улыбнулся.

– Другое дело, – сказал болтун Серафин, – весело и рьяно! Без этой подкрепляющей пищи весёлости вас всегда съедят желчь и забота, и у края могилы вы будете повторять: «Глупый мир». Кто достойный, тот не хмурый, вот что.

– Вы думаете идти дальше, а я прикован! – вздохнул Франек.

– Не телом, но духом ты с нами, – сказал младший. – Ты изолированный, одинокий, часто силой духа лучше и ясней увидишь, чем мы в пылу сражения; придём к тебе за советом.

– О, вы во мне не нуждаетесь, – сказал больной, – но мне было бы очень больно, если бы ко мне даже голос от вас не долетал. Мне нужно быть с вами.

– Не бойся, прежде чем пробьёт час действия, будешь и рукой с нами; дела так обстоят, что работа протянется долго, а ты должен скоро выздороветь. Мы должны тянуть и идти медленно.

– Festina lente, и с Богом! – прибавил ксендз Серафин.

Когда у ложа Франка происходил этот разговор, бедная Анна, после нескольких дней разлуки, не выпускаемая из дома подозревающим отцом, расспрашивающим теперь о каждом шаге и минуте, всё-таки вырвалась с заплаканными глазами к приятелю, чувствуя, что её отсутствие может удвоить боль; прибежала к Ендреёвой, но, заметив чужих людей, скрылась за ширмой в первой комнатке, дожидаясь, пока они уйдут.

С опущенной на грудь головой, в траурной одежде, которую с этого дня надел весь народ, и никакая сила сорвать его с неё не могла, Анна сидела грустная, а из её уставших глаз лились слёзы.

Каждая минута, украденная из этого короткого времени, которое сумела вырвать у отца, было для неё великой потерей, а там, у его ложа, разговаривали и смеялись так невыносимо, так беспокойно. По ударам пульса в висках она считала уходящие секунды. В одной секунде столько счастья может поместиться!

Франек не знал о её приходе, но предчувствовал, что она должна быть близко, понял, что она пришла, по лёгкому шелесту платья, не уловимому для других, по чему-то, что встряхнуло его сердце. Ендреёва, которая её полюбила в минуты недоли, теперь триумфом сына стала немного гордой, и приняла её немного мрачно.

В те дни беспокойства она потеряла из глаз всё, теперь уже возвращалась забота о ребёнке, о ненужной любви, о страшном браке двух бедняков, что хуже, о том, чем ещё, как говорила, за это великое счастье придётся заплатить.

– Если бы это была, чёрт возьми, какая-нибудь простая девушка, Бог с ним! Когда воля Божья, пусть женится, но это… о том ещё будет нужно на коленях просить… но, даю слово, не о чем! Потому что мой Франек стоит хотя бы принцессы!

Она забыла, что сердце Анны редко живёт в груди принцесс.

Из-за этого мрачного лица, с каким её приняла Ендреёва, девушка заплакала; но разве могла она не прийти в этот день и не сказать ему слова утешения, и колебаться для него вынести великую досаду, но необходимую?

Покрасневшая, пристыженная, дрожащая, потому что Ендреёва, видя, что она прячется, что-то гордо бормотала, Анна сидела за ширмой униженная, но полная гордости и важности; однако же это мгновение выдалось ей веком.

Наконец приятели ушли, Франек остался один. Анна с пламенем на лице вырвалась из своего укрытия и поспешила к кровати друга.

Увидев её, Франек, побледнел, поднял глаза в небо, хотел к ней броситься, но заметил тучку, висящую над её красивым лбом.

– Что с тобой? – спросил он неспокойно.

– Ничего, ничего, – отвечала Анна, садясь при нём. – Но и я принесла свою маленькую жертву сегодня. Прошла сквозь огонь к тебе. Не жалею. Ты хотел меня видеть, велел Касе мне сказать. Мимо своего отца, мимо твоей матери, которая, естественно, странно смотрела на такую навязчивую, как я; пришла, вот.

– Только для меня? – спросил Франек тихо. – О, Анна, только ради меня? – и голос его замер на устах.

– Да, только для тебя; потому что я, хоть желала тебя увидеть аж до смерти от боли, предпочла бы для себя смерть, чем стыд. Смотри, вот он облил мне лицо… а не увидишь, что в сердце!

– Анна, дорогая! Не навязывай мне этой жертвы! Она будет ужасно обременять меня.

– Прости! Прости! Но из полной чаши горечи вылилась капля и упала на твоё сердце… О, я чувствую это, из-за неё вся моя жертва потеряна, нужно было прийти весёлой и улыбающейся… Я не сумела, слабая женщина!

– Ты ангел! – сказал Франек потихоньку. – Я негодный, что смел этого требовать, что ни о чём не догадался.

– Слушай! – прервала Анна. – Не будем заблуждаться! Нужно много вытерпеть, но эта горечь есть приправой счастья. Не будем говорить об этом.

– Да, поговорим об этом великом дне.

– Есть ли на это слова? Правда, их не хватает на языке. Чтобы нарисовать эту картину, – воскликнула Анна, – нужен больше, чем художник, больше, чем поэт, нужен пророк и вещун! Что-то невиданное на земле… И небо, которое должно было служить фоном, сделало из себя, что могло: дуновение весны, весеннее солнце, как бы первый день земли; весь город в чёрном, стены увешаны саванами, на них везде белые кресты; и этот чёрный лагерь, и эта страшная и величественная тишина; те тысячи непокрытых голов, это духовенство всех вероисповеданий, эти чёрные гробы, несомые на плечах… пальмы и тернии… О, мой друг! Нет! На это нет слов. Для черт такой страшной своим величием картины должны были наряжаться сердца, а наряжались так, что могли лопнуть; высоко поднялись души, мы были больше, чем людьми, – в течение мгновения.

– Но такое мгновение есть пищей на долгие годы. Почему же я этого не видел своими глазами!

– Потому что лежал, мученик, и видел это в своей душе.

– Да, я видел, – сказал молодой человек. – Вижу, чувствую… И, знаешь, Анна, у меня снова ясновидение, что меня, незаслуженного, ждёт та же судьба, что их, – недолго.

– О, перестань же с этими видениями…

– Позволь мне, ты достойна выслушать это без слёз, потому что умела любить не по-земному, потому что за могилой будешь также моей, как здесь… сейчас… Да, Анна, не будем уже мечтать об ином счастье… оно для нас исчерпано до дна… не выживу.

– Это болезненный бред, ты молодой и сильный.

– Я не от этих ран умру, – сказал Франек.

– Откуда такое предчувствие?

– Не знаю, какой-то третий выстрел меня добьёт… Вижу это… готовлюсь… Я уверен. Вдова ты моя, положи мне руку на лицо… дай мне поцеловать эту белую руку, я никогда не пожму её у алтаря.

– Тихо! Тихо! – воскликнула Анна, у которой собирались на глазах слёзы. – Из сострадания ко мне!

– Ну, значит, тихо; поговорим о чём-нибудь более весёлом. Это химера! Хоть смерти я не боюсь… только дай мне слово, что, если сможешь, если будет можно, закроешь мне этой рукой веки на вечный сон. Анна, ты счастливее меня, потому что ты веришь в пробуждение… а я!

– О, Боже! А ты?!

– Я… буду с тобой искренним. Верю в великого Бога, в Его справедливость, но верю в ничтожество человека; далее за этой жизнью есть для меня… мгла и темнота!

– Больное дитя! – воскликнула Анна. – Разве мог бы человеческий ум тысячи лет напрасно мечтать о бессмертии? Искать его, желать, мечтать о пустой выдумке? Разве мог ли быть сильнее тот ум или фантазия, чем сам Господь Бог? Может ли быть в душе предчувствие и желание того, что не существует?

– Всё это правда, – сказал Франек, – но, моя Анна, я не знаю, встретимся ли мы на ином свете, и это меня убивает!

– На это есть один способ, – отвечала она с улыбкой, – великое сплочение душ на земле, великая любовь… она потянет нас к себе за могилой. Ты болен, не мечтай… О, верь, верь! Будь спокоен! Тут или там, мы найдём друг друга! Мы должны быть друг с другом, а я… если тебя у меня судьба вырвет, пойду за тобой, не пожалею здесь ничего, только, пожалуй, бедного отца сироту, который мне теперь прийти к тебе не позволяет. Но… это мне напоминает, что должна уйти… Погляжу на твою картину… и убегаю. Когда возможно будет ускользнуть, прилечу, приду, пройду снова сквозь этот пламенные взгляды, которые меня преследуют. Будь спокоен!

Она встала, Франек подал ей ту руку, которая была свободна, Анна огляделась и, видя, что Ендреёва не смотрит, быстро положила чистый поцелуй мира на горячем ещё челе. Она вздохнула и вышла зарумянившаяся.

Старуха, которая ходила с чётками по первой комнате, едва кивнула уходящей головой, едва с ней попрощалась, на лице её видны были тучи и бури. Анна прошла возле неё ещё раз, но за дверью должна была остановиться, чтобы вытереть слёзы, бегущие ручьём.

– Да, когда любят, жертв не взвешивают! – сказала она себе. – Мы терпим, и весело. Теперь другая буря и тучи ждут меня на пороге от отца.

Из таких вот пережитых бурь складывается наше счастье… о, бедное счастье земли!