Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств

Толстой вернулся к Софье после этого разговора словно на крыльях, но нашел ее в удрученном состоянии.

– Муж развода не дает, – объявила она.

Проблема была в том, что Софья ждала ребенка. Неужели же он должен был появиться на свет незаконнорожденным?

Самого-то Алексея Толстого при рождении записали сыном графа Николая Александровича. Хоть мать и ушла от мужа, но развод еще не оформила. А тут все получилось гораздо сложнее, хотя казалось, что и не может быть сложнее того, что было у родителей Алексея.

Думали-гадали, как быть с ребенком. Нашли вариант. Нужно было родить в Париже, чтобы записать на Алексея Толстого. Так и сделали.

В 1911 году родилась дочь, которую назвали Марьяна, или Марианна. Она стала доктором технических наук, профессором Московского института стали и сплавов и заведующей кафедрой общей химии Московского авиационно-технологического института имени К. Э. Циолковского.

Воспитанием дочери родители почти не занимались. Помогали бабушки и тетушки. Сами же ушли в творчество.

В год рождения дочери вышел романы «Чудаки», в следующем году роман «Хромой барин», ну а рассказов, повестей и пьес не счесть и быстро не перечислить. Пьесы охотно брал в репертуар престижный в то время Малый театр.

Конечно, несколько удручало, что не удавалось зарегистрировать брак. Вроде жена – и не жена, а сожительница, хотя в данном случае все-таки таковое определение, существующее для живущих вне заключения брака по нежеланию сделать этого, к Толстому было отнести несправедливо, ведь так сложились обстоятельства. Он при всем желании не мог оформить отношения.

Муж Софьи так и не дал развода, конечно, вовсе не из любви к ней, а из своей подлой революционной сущности. Тысячу раз прав мыслитель русского зарубежья Иван Лукьянович Солоневич, писавший:

«Социальная революция устраивается не “социальными низами”, а биологическими подонками человечества. И не на пользу социальных низов, а во имя вожделений биологических отбросов. Питекантроп прорывается и крушит все. Пока захваченное врасплох человечество не приходит в себя и не отправляет питекантропов на виселицу…»

Алексей Толстой без всякого стеснения называл Софью своей женой и графиней. Впрочем, в начале XX века титулы уже не имели того магического значения, как в века минувшие. Ну а завистники и злопыхатели пытались усомниться в графстве его самого, что, как мы видели из приведенных выше фактов и документов, конечно, совершенно абсурдно.

Главным было то, что любовь и прекрасные отношения в семье способствовали необыкновенному творческому взлету. Алексей Толстой постепенно входил в общество самых читаемых писателей. Ну а Софья углубилась в художественное творчество, в живопись.

До детей ли, когда каждую минуту мысли только о работе, только о сюжетных построениях, только об образах создаваемых героев?

Казалось бы, Алексей Толстой обрел счастье на всю жизнь. Но разве не так думал он, вступая в брак с Юлией Рожанской? Но, как помним, уже через несколько дней, во время прекрасного свадебного путешествия, он записал на томике Афанасия Фета стихотворение Алексея Константиновича Толстого, которое прямо свидетельствовало о его сомнениях.

И вот теперь, добившись того, что Софья связала с ним жизнь, он, по мнению Елены Толстой, вновь засомневался, причем весьма и весьма быстро произошли какие-то тайные движения души, говорящие о том.

А ведь так было и у отца, графа Николая Александровича Толстого, когда тот долго добивался руки Александры Леонтьевны, а добившись, повел себя странным образом…

Елена Толстая пишет:

«Первое подозрение, что семейная идиллия Толстых нарушилась уже в Париже в начале 1908 года, возникает при чтении его стихов. Одно из последних стихотворений в его записной тетради, датированное 24 января, звучит в чересчур личном и необычном для автора горестном тоне:

Перед камином…

Нет больше одиночества, чем жить среди людей,
Чем видеть нежных девушек, влюбленных в радость дня…
Бегут, спешат прохожие; нет дела до меня.
В камине потухающем нет более огней,
В душе змея холодная свернулась и легла.
За окнами встревоженный, тысячеглазый Он.
Хохочет с диким скрежетом кирпичным животом.
Тусклы огни фонарные, ползет меж улиц мгла.
Нет большего мучения, чем видеть, как живут,
Средь пляски сладострастия поникнуть и молчать.
Пришла к соседу девушка, он будет целовать.
За окнами, за шторами все тени там и тут.
Потух камин. И страшно мне: Зачем себя люблю.
Сижу согнувшись сморщенный, ненужный и чужой.
Покрыты угли красные пушистою золой.
Себе чужой. [нрзб] Так тихо сплю.

И далее внучка писателя продолжает размышления:

«Этот странный и нелепый текст, полный штампов, диких образов и первичных эмоций, находится среди стихов главным образом на “мирискуснические” темы, например, “На террасе”: “В синем стройно замерла” – как будто навеяно картиной Сомова; “Лунный путь” описывает старинный волшебный интерьер, который потом появится в “Детстве Никиты”:

Лунные залы таинственно спали.
Ровно квадраты паркета сверкали.
Синим огнем.
<…>
Тускло горит позолота багета,
Жутки протяжные скрипы паркета,
Облики сов.

Даже на этом бесхитростно-эпигонском фоне “Перед камином” выглядит каким-то нехудожественным диссонансом, детским всхлипом».

А. Н. Толстой в начале XX. Фото Л. Н. Андреева

Тут нужно, наверное, пояснить, что такое мирискуснические темы. Этот термин появился в конце девятнадцатого века и относился к произведениям необыкновенной эстетической красоты, написанным с особым вдохновением. Нашел отражение в русской культуре Серебряного века. У истоков стояли главный идеолог «Мира искусства» художник Александр Николаевич Бенуа, театральный деятель Сергей Павлович Дягилев, публицист и художественный критик Дмитрий Владимирович Философов, живописец Константин Андреевич Сомов и другие.

Алексей Толстой разделял их взгляды, его творчество было вдохновенно и лирично. Внучка писателя представила его произведения, написанные в период сомнений, «нечто вроде лирического дневника для одного себя».

Эти записи сугубо личные, а потому лишь немногие раскрыты внучкой писателя, которая отметила, что, «ожегшись на первой поэтической книге, лирики больше никогда публиковать не будет и тетрадь эту никому не покажет».

Она пишет:

«Мы не знаем, действительно ли размолвка с Софьей имела место, и действительно ли испытанное автором чувство было связано с ней, а не с чем-то другим. Ничего не известно и о других участниках гипотетического сюжета. Известно, однако, что Толстой никогда не переживал настоящих депрессий: когда его загоняли в угол, он становился непредсказуем и шел на крайности. То, что произошло в эту ночь, явно было чрезвычайно важно для него – и принудило пойти на крайность: он преобразил свою творческую систему! Ведь уже следующая запись в тетрадке представляет собой верлибр (свободный стих, свободный от правильной рифмы. – Н.Ш.) “Чорт…”:

Под кроватью кто-то живет.
Когда тушу свечу,
Он начинает пищать
Тонко и протяжно, в одну ноту.
Мне это приятно…
На душе делается совершенно пусто,
И тело цепенеет,
Как будто меня уже нет.
Остановится. Тогда гудит тишина.
Начинает снова, еще протяжнее.
Я сначала сержусь,
А потом привыкаю.
Я захотел его обмануть,
Вечером сел в кресло, протянул ноги
И притворился, что засыпаю.
Тогда он сразу запищал,
Я схватил свечу и заглянул,
Под кроватью никого не было.
Я понял, что приходил чорт. унифицируем?
Он хочет, чтоб я повесился.

Похоже, что это стихотворение сочинено после бессонной ночи и свидетельствует об опыте измененного состояния сознания, вызванном психическим кризисом».