Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств

Еще до романа с Тимошей, если можно назвать романом одностороннее влечение, Толстой заявлял в письме к Наталье Васильевне:

«Что нас разъединяет? То, что мы проводим жизнь в разных мирах, ты – в думах, в заботах о детях и мне, в книгах, я в фантазии, которая меня опустошает.

Когда я прихожу в столовую и в твою комнату, – я сваливаюсь из совсем другого мира. Часто бывает ощущение, что я прихожу в гости…

Когда ты входишь в столовую, где бабушка раскладывает пасьянс, тебя это успокаивает. На меня наводит тоску. От тишины я тоскую. У меня всегда был этот душевный изъян – боязнь скуки».

Справедливо ли? Вспомним историю с миногами, вспомним, как Наталья Васильевна носилась по городу, выполняя различные поручения, спеша сделать все в срок, чтобы вечером принять гостей.

Она не приняла его упрек и записала в дневнике:

«Пути наши так давно слиты воедино, почему же все чаще мне кажется, что они только параллельны?

Каждый шагает сам по себе. Я очень страдаю от этого. Ему чуждо многое, что свойственно мне органически. Ему враждебно всякое погружение в себя. Он этого боится, как черт ладана. Мне же необходимо время от времени остановиться в адовом кружении жизни, оглядеться вокруг, погрузиться в тишину.

Я тишину люблю, я в ней расцветаю. Он же говорит: “Тишины боюсь. Тишина – как смерть”».

Как склеить то, что раскололось? Иногда это невозможно. Наталья Васильевна, видя, что происходит с мужем, признавалась:

«Я изнемогала. Я запустила дела и хозяйство. Я спрашивала себя: если притупляется с годами жажда физического насыщения, где же все остальное? Где эта готика любви, которую мы с упорством маньяков громадим столько лет? Неужели все рухнуло, все строилось на песке?

Я спрашивала в тоске: – Скажи, куда же все девалось?

Он отвечал устало и цинично: – А черт его знает, куда все девается. Почем я знаю?

Мне хотелось ехать с ним за границу, на писательский съезд. Он согласился с безнадежным равнодушием – поезжай, если хочешь. Разве можно было воспользоваться таким согласием? Я отказалась.

Он не настаивал, уехал один, вслед за Пешковой.

Это было наше последнее лето, и мы проводили его врозь. Конечно, дело осложняла моя гордость, романтическая дурь, пронесенная через всю жизнь, себе во вред. Я все еще продолжала сочинять любовную повесть о муже своем.

Я писала ему стихи. Я была как лейденская банка, заряженная грозами. Со мною было неуютно и неблагополучно».

А он, после того как на ухаживаниях за Пешковой пришлось поставить крест, окунался в работу, заявив:

«У меня осталась одна работа. У меня нет личной жизни».

И тогда Наталья Васильевна сделала над собой усилие и, забрав детей, ушла от Алексея Николаевича, хотя чувство любви к нему сохранила на всю оставшуюся жизнь.

В год своего ухода она написала:

А я опять пишу о том,
О чем не говорят стихами,
О самом тайном и простом,
О том, чего боимся сами.
Судьба различна у стихов.
Мои обнажены до дрожи.
Они – как сброшенный покров
Они – как родинка на коже.
Но кто-то губы освежит
Моей неутоленной жаждой,
Пока живая жизнь дрожит,
Распята в этой строчке каждой.

А в дневнике отметила:

«Было счастье, была работа, были книги, были дети. Многое что было. Но физиологический закон этой двадцатилетней связи разрешился просто. Он пил меня до тех пор, пока не почувствовал дно. Инстинкт питания отшвырнул его в сторону. Того же, что сохранилось на дне, как драгоценный осадок жизни, было, очевидно, недостаточно, чтобы удержать его.

<…> Наш последний 1935-й год застал Толстого физически ослабленным после болезни, переутомленным работой. Была закончена вторая часть “Петра” и детская повесть “Золотой ключик”.

Убыль его чувств ко мне шла параллельно с нарастанием тайной и неразделенной влюбленности в Н. А. Пешкову. Духовное влияние, “тирания” моих вкусов и убеждений, все, к чему я привыкла за двадцать лет нашей общей жизни, теряло свою силу. Я замечала это с тревогой. Едва я критиковала только написанное им, он кричал в ответ, не слушая доводов:

– Тебе не нравится? А в Москве нравится. А 60-ти миллионам читателей нравится.

Если я пыталась, как прежде, предупредить и направить его поступки, оказать давление в ту или другую сторону, – я встречала неожиданный отпор, желание делать наоборот. Мне не нравилась дружба с Ягодой, мне не все нравилось в Горках.

– Интеллигентщина! Непонимание новых людей! – кричал он в необъяснимом раздражении. – Крандиевщина! Чистоплюйство!

Терминология эта была новой, и я чувствовала за ней оплот новых влияний, чуждых мне, быть может, враждебных.

А. Н. Толстой в рабочем кабинете

Тем временем семья наша, разросшаяся благодаря двум женитьбам старших сыновей, становилась все сложней и утомительней. Это “лоскутное” государство нуждалось в умной стратегии, чтобы сохранять равновесие, чтобы не трещать по швам. Дети подрастающие и взрослые, заявляющие с эгоизмом молодости о своих правах, две бабушки, две молодые невестки, трагедии Марьяны, Юлия, слуги, учителя, корреспонденты, поставщики, просители, люди, люди, люди… Встречи, заседания, парадные обеды, гости, телефонные звонки. Какое утомление жизни, какая суета! Над основной литературной работой всегда, как назойливые мухи, дела, заботы, хозяйственные неурядицы. И все это по привычке – на мне, ибо кроме меня, на ком же еще? Секретаря при мне не было. Я оберегала его творческий покой как умела. Плохо ли, хорошо ли, но я, не сопротивляясь, делала все».

Она считала себя обиженной. Но и спустя годы, в 1958-м, когда уже тринадцать лет как не было в живых Толстого, чувства не угасли, о чем говорит стихотворение «Сон»…

Сон наплывал и пел, как флейта,
Вводя абсурдное в законное.
Мне снилась будка телефонная
И в окнах будки образ чей-то.
И как во сне бывает часто,
Казалась странность обыденностью,
И сон, свободный от балласта,
Пугал своей непринужденностью.
Я за окном узнала вдруг
Тебя, продрогшего от ливней.
Ты звал меня: «Вернись, прости мне,
Согрей меня, как прежде, друг…»
И в руки ледяные взял
Мои, сведенные до боли,
И боль ушла. Не оттого ли,
Что сон уйти ей приказал?
Он длился, длился… Ночь плыла,
Вводя абсурдное в законное,
И эта будка телефонная
Второю жизнью мне была.

Наталья Васильевна после того, как рассталась с мужем, вернулась к творчеству.