Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств

«– Слушай, Виктор… Я должен тебе сказать страшную тайну… Виктор… Да ты не спи… Виктор, слушай…

– Угум – фюю, – ответил Виктор».

На этом заканчивается глава, и автор оставляет возможность читателям самим гадать, что это за страшная тайна. Что ж, в детстве даже признание в том, что такая-то девочка тебе нравится, кажется величайшей тайной.

В эмиграции – и вдруг такая повесть? А ведь именно в эмиграции она получилась столь пронзительно-яркой и волнующей. Суровое время взывает не только к боевым, острым, злободневным произведениям. Да, в годы войн перо Алексея Толстого становилось пером победы. Но это происходило потому, что и во время Первой мировой, и во время Великой Отечественной Алексей Толстой был вместе со своей Родиной и сражался с врагом вместе со своим народом. Ведь во время войны каждый сражается своим оружием, доступным ему и действенным в его руках. Писателю, владеющему сильным словом, не нужно брать в руки автомат, чтобы принести максимум пользы, его оружие – именно боевое перо победы.

А каково тем, кто до боли сердечной любил Россию, но в годину испытаний оказался оторванным от нее? Мы восхищаемся повестью «Детство Никиты», написанной на чужбине, когда еще гремела Гражданская война, когда интервенты топтали русскую землю. Толстой был вдали от Родины, и его перо не могло быть пером победы. Оно было пером высоких чувств, пером любви. Так Иван Алексеевич Бунин в годы Великой Отечественной войны создал основную часть своих великолепных рассказов непревзойденного цикла «Темные аллеи», в которых все дышало любовью к России. С каким чувством он выписывал памятное…

Вспомним начало рассказа «Чистый понедельник»:

«Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов – и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь: гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи – в сумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зеленые звезды…»

Или начало другого рассказа – не из этого цикла – рассказа «Солнечный удар»:

«Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани…»

Картины хоть и прошлой, ушедшей, но России.

Так и Алексею Толстому хотелось воспроизвести то давнее, но памятное, хотелось вновь окунуться в незабвенные новогодние хлопоты и праздники, ставшие для него вдвойне приятными, поскольку сердце было озарено самыми первыми, ранними сполохами…

И описание рождественской елки тем ярче, чем ярче то, что происходило с его героем – разумеется, с ним – в те дни…

«Никита на цыпочках вышел в коридор и увидел важно идущую ему навстречу девочку в белом. На ней было пышное платье с кисейными юбочками, большой белый бант в волосах, и шесть пышных локонов с боков ее лица, тоже сейчас неузнаваемого, спускались на худенькие плечи. Подойдя, Лиля с гримаской оглядела Никиту.

– Ты что думал – это привидение, – сказала она, – чего испугался? – и прошла в кабинет и села там с ногами на диван.

Никита тоже вошел за ней и сел на диван, на другой его конец. В комнате горела печь, потрескивали дрова, рассыпались угольками. Красноватым мигающим светом были освещены спинки кожаных кресел, угол золотой рамы на стене, голова Пушкина между шкафами.

Лиля сидела не двигаясь. Было чудесно, когда светом печи освещались ее щека и приподнятый носик».

Удивительны такие моменты. Каждый может вспомнить свои самые первые, самые яркие, трепетные и робкие движения души. И вот это присутствие девочки, которая нравится, в чем признаться совестно, что является страшной тайной, хотя для прозорливых взрослых вряд ли вообще тайной является. И ловит влюбленный каждое слово, и запоминает его, а запомнив, передает через годы в своих письмах ли, воспоминаниях ли, в художественных произведениях или стихах, если это писатель или поэт, в живописных полотнах, или, хоть и живописец, тем не менее запечатлевает в рассказах, как это сделал в великолепном рассказе художник Коровин.

Так Лермонтов в свои молодые годы – до зрелых он, увы, не дожил, а то, может быть, написал бы и больше – восклицал в стихотворении «Кавказ»:

Там видел я пару божественных глаз;
И сердце лепечет, воспомня тот взор:
Люблю я Кавказ!..

О поездке в Пятигорск Лермонтов вспоминал:

«Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея десять лет от роду? Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему. Один раз, я помню, я вбежал в комнату, она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь: с тех пор я еще не любил так. О, сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мои ум! И так рано!.. Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице. Я плакал потихоньку, без причины; желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату; я не хотел (боялся) говорить об ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его), как бы страшась, чтоб биение сердца и дрожащий голос не объяснили другим тайну, непонятную для меня самого. Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли; или тогда эти люди, внимая мой рассказ, подумают, что я брежу, не поверят ее существованию, – это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза быстрые, непринужденность… нет, с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз. – Горы Кавказские для меня священны… И так рано! в 10 лет! О, эта загадка, этот потерянный рай до могилы будут терзать мой ум! Иногда мне странно, и я готов смеяться над этой страстию, но чаще – плакать. Говорят (Байрон), что ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Я думаю, что в такой душе много музыки».

М. Ю. Лермонтов. Художник П. Е. Заболотский

Так Пушкин писал в стихах о своей ранней любви…

…И душу взволновали вновь
Моя потерянная младость,
Тоски мучительная сладость
И сердца ранняя любовь.

Так взволнованно писал и художник Константин Коровин в рассказе «Первая любовь»:

«Тата так нравится мне, что выразить нельзя.

Мне одиннадцать лет…

Тата такая хорошенькая, и я близко смотрю на нее, потом опять в бочку и говорю ей:

– Тата, можно вас поцеловать?..

Тата посмотрела на меня, часто замигала ресницами и сказала:

– Не знаю, я спрошу маму…

Я подумал: “Ну вот, мама, наверное, скажет, что нельзя”.

<…>

Я обрадовался Тате. Она взяла меня за руку, подвела к окну, где видны были зеленые листья сирени и где солнце острыми лучами светило на нее, и вкрадчиво и серьезно сказала мне:

– Костя, мама, когда я спросила, можно ли тебя поцеловать, сказала – нельзя: ты будешь его целовать тогда, когда у него вырастут усы. А если ты будешь его целовать сейчас, то на носу сделаются пупыри, такие гадкие… Нос сделается большой и выпадут ресницы.

“Это ужасно”, – подумал я».

Вспомним Лермонтова: «…ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Я думаю, что в такой душе много музыки».

То есть те, кто, кто способен испытать в самом раннем возрасте высокое, светлое и радостное чувство любви, тот рано или поздно придет к творчеству, именно к творчеству подлинному, изящному, а не пустой и суетной графомании.

Не каждому дано такое мастерство, которое было дано Пушкину, Лермонтову, Толстому, Гарину-Михайловскому, Тютчеву, талант в живописи, как Коровину, – всех и не перечислишь, но каждому даны нежные и трепетные воспоминания, а потому книги, подобные повести «Детство Никиты», не могут не волновать всякого, кто способен испытать всепобеждающее чувство любви, даже в самом-самом его зародыше, когда еще неосознанно трепещет сердце, когда что-то еще непонятно и неясно ноет в душе, когда замирает все существо от присутствия другого существа, загадочного, волшебного и чем-то очень дорогого.

Так и Никита – а это, безусловно, сам автор в его образе, годы спустя заново переживал эти свои первые, яркие чувства…

«В окне на морозных узорах затеплился голубоватый свет. Лиля проговорила тоненьким голосом:

– Звезда взошла».

Каждое слово, каждое движение волшебного существа запоминается на всю жизнь, каждое имеет значение, и в каждом хочется найти какой-то скрытый, затаенный смысл.