Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств

«Родился бы в городе – не знал бы детства»

Что же касается детства, то начиналось оно безмятежно и счастливо, ведь малышу неведомы были вихри страстей, которые пронеслись над семьей.

Ему выпало счастливое детство, детство в захолустном имении, и впоследствии он признавался:

«Я думаю, если бы я родился в городе, а не в деревне, не знал бы с детства тысячи вещей – эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, Святки, избы, гаданья, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы так описать старую Москву».

И свои детские впечатления Алексей Толстой сумел с пронзительной яркостью изложить в повести «Детство Никиты», на которой, кстати, выросли многие поколения советских детей, хотя произведение и посвящено дореволюционной России.

Коснулся он тех лет и в воспоминаниях:

«Алексей Аполлонович (Бостром. – Н.Ш.), либерал и “наследник шестидесятников” (это понятие “шестидесятники” у нас в доме всегда произносилось, как священное, как самое высшее), не мог ужиться со степными помещиками в Николаевске, не был переизбран в управу и вернулся с моей мамой и мною (двухлетним ребенком) на свой хутор Сосновку.

Там прошло мое детство. Сад. Пруды, окруженные ветлами и заросшие камышом. Степная речонка Чагра. Товарищи – деревенские ребята. Верховые лошади. Ковыльные степи, где лишь курганы нарушали однообразную линию горизонта… Смены времен года, как огромные и всегда новые события. Все это и в особенности то, что я рос один, развивало мою мечтательность…»

Конечно, обстановка в доме всегда накладывает отпечаток на ребенка. Именно детские впечатления в последующем привели к принятию Толстым революции. Во всяком случае, сыграли свою значительную роль.

Ну а природа края, в котором он вырос, отразилась в творчестве. Толстой писал:

«Когда наступала зима и сад, и дом заваливало снегами, по ночам раздавался волчий вой. Когда ветер заводил песни в печных трубах, в столовой, бедно обставленной, штукатуренной комнате, зажигалась висячая лампа над круглым столом, и вотчим обычно читал вслух Некрасова, Льва Толстого, Тургенева или что-нибудь из свежей книжки “Вестника Европы”… Моя мать, слушая, вязала чулок. Я рисовал или раскрашивал… Никакие случайности не могли потревожить тишину этих вечеров в старом деревянном доме, где пахло жаром штукатуренных печей, топившихся кизяком или соломой, и где по темным комнатам нужно было идти со свечой…»

Вот такие чтения укрепляли семью, ну а отца Алексей фактически не знал, а потому привязался к отчиму, он его зовет в воспоминаниях «вотчимом». С ранних лет он приобщился к серьезным книгам.

«Детских книг я почти не читал, должно быть у меня их и не было, – писал он в своей биографии. – Любимым писателем был Тургенев. Я начал его слушать в зимние вечера – лет с семи. Потом – Лев Толстой, Некрасов, Пушкин. (К Достоевскому у нас относились с некоторым страхом, как “жестокому” писателю.)».

Конечно, сыграло роль и то, что отчим, по словам писателя, «был воинствующим атеистом и материалистом».

Важно и такое наблюдение: «Он читал Бокля, Спенсера, Огюста Конта и более всего на свете любил принципиальные споры. Это не мешало ему держать рабочих в полуразвалившейся людской с гнилым полом и таким множеством тараканов, что стены в ней шевелились, и кормить “людей” тухлой солониной».

То есть барин оставался барином, как и многие в России. Рассуждали о тяжелой судьбе народа, но сами для облегчения этой судьбы ничего не делали и не собирались делать.

Да и революционные теории он не освоил, так, болтовня одна, по тем временам модная.

Алексей Толстой вспоминал:

«Позднее, когда в Самару были сосланы марксисты, вотчим перезнакомился с ними и вел горячие дебаты, но “Капитала” не осилил и остался, в общем, при Канте и английских экономистах».

Не была расположена к религии и мать будущего писателя. Неудивительно, ведь круг ее чтения был явно либеральным.

Титульный лист дореволюционного издания «Капитала» К. Маркса

«Матушка была тоже атеисткой, но, мне кажется, больше из принципиальности, чем по существу. Матушка боялась смерти, любила помечтать и много писала. Но вотчим слишком жестоко гнул ее в сторону “идейности”, и в ее пьесах, которые никогда не увидели сцены, учителя, деревенские акушерки и земские деятели произносили уж слишком “программные” монологи».

Но главное, что было в детстве и что послужило творчеству, так это природа, дивная природа, которая своеобразна и великолепна во всех своих проявлениях на всей необъятной Русской земле.

Алексей Толстой вспоминал:

«Я рос один в созерцании, в растворении среди великих явлений земли и неба. Июльские молнии над темным садом; осенние туманы как молоко; сухая веточка, скользящая под ветром на первом ледку пруда; зимние вьюги, засыпающие сугробами избы до самых труб; весенний шум вод, крик грачей, прилетавших на прошлогодние гнезда; люди в круговороте времен года; рождение и смерть, как восход и закат солнца, как судьба зерна; животные, птицы; козявки с красными рожицами, живущие в щелях земли; запах спелого яблока, запах костра в сумеречной лощине; мой друг, Мишка Коряшонок и его рассказы; зимние вечера под лампой, книги, мечтательность… Вот поток дивных явлений, лившийся в глаза, в уши, вдыхаемый, осязаемый…»

Так прошли детские годы, а это были годы, когда в стране постепенно зрела революция. Семья жила бедно. Бостром потерял работу, литературное творчество Александры Леонтьевны не ладилось. Ну а все неурядицы лишь распаляли ее ненависть к существующему строю. Она не жалела, что сменила сытую жизнь графини на полуголодное существование жены неудачливого бедного дворянина.

Жизнь действительно была несладкой, тяжелой была жизнь. В 1943 году, составляя свою биографию, Алексей Толстой вспоминал:

«Глубокое впечатление, живущее во мне и по сей день, оставили три голодных года, с 1891 по 1893. Земля тогда лежала растрескавшаяся, зелень преждевременно увядала и облетала. Поля стояли желтыми, сожженными. На горизонте лежал тусклый вал мглы, сжигавшей все. В деревнях крыши изб оголены, солому с них скормили скотине, уцелевший истощенный скот подвязывался подпругами к перекладинам (к поветам)…»

Семья перебралась в Самару, Бостром стал членом губернской управы и занимался организацией продовольственной помощи голодающим.

В те дни вышла в свет большая статья Льва Николаевича Толстого «Страшный вопрос».

И начиналась она именно с вопроса: «Есть ли в России достаточно хлеба, чтобы прокормиться до нового урожая?»

Писатель сетовал на то, что никакой ясности обстановки в стране не было. «Одни говорят, что есть (хлеб. – Н.Ш.), другие говорят, что нету, но никто не знает этого верно, – писал Лев Николаевич. – А знать это надо и знать, наверное, теперь же, перед началом зимы, – так же надо, как надо знать людям, пускающимся в дальнее плавание, есть ли или нет на корабле достаточное количество пресной воды и пищи. Страшно подумать о том, что будет с командой и пассажирами корабля, когда в середине океана окажется, что запасы все вышли. Еще более страшно подумать о том, что будет с нами, если мы поверим тем, которые утверждают, что хлеба у нас достанет на всех голодающих, и окажется перед весной, что утверждающие это ошиблись».

Говорил он и о том, что голод неминуемо вызовет «остервенение, озлобление людей».

Говорил и о том, что «угрожающая опасность слишком велика».

«Опасность же, угрожающая России, если хлеба, нужного для питания людей, ни по каким ценам не будет, опасность эта так ужасна, что воображение отказывается представить себе то, что бы было, если бы это было так; и потому довольствоваться голословными успокоительными утверждениями о том, что у нас в России хлеба достанет, не только не следует, но было бы безумно и преступно».

Говорил, что «захвачена неурожаем ⅓ России – самая плодородная, кормившая остальные ⅔, и потому очень вероятно, что хлеба на всех не достанет».

Возмущался тем, что несмотря на голод, «большое количество хлеба уже вывезено, и теперь в виде пшеницы продолжает вывозиться за границу».

Лев Николаевич писал:

«Нельзя, нельзя и нельзя оставаться в такой неизвестности, нельзя оставаться нам, людям грамотным, ученым. Мужик, которого я видел вчера, сделал почти все, что он мог. Он добыл денег и поехал искать муки. У Михаила Васильева был, на мельнице был, в Чернаве был. Нигде нет муки. Объездив все те места, где могла быть мука, он знает, что сделал все что мог, и если бы после этого он не достал нигде муки и его и его семью постиг бы голод, он знал бы, что он сделал что мог, и совесть его была бы покойна».

И завершал статью так:

«Люди, которые работают, должны знать, что работа их имеет смысл и не пропадет даром. Без этого сознания отпадают руки. А чтоб это знать, для той работы, которой заняты теперь огромное большинство русских людей, надо знать теперь, сейчас же, через 2, 3 недели, знать: есть ли у нас достаточно хлеба на нынешний год, и если нет, то откуда мы можем получить то, чего нам не достает?»

Статья была датирована 1 ноября 1891 года.

Конечно, восьмилетнему Алексею Толстому все это было непонятно; конечно, он не только не читал этой страшной предостерегающей статьи, но и не знал о ее существовании, но общая обстановка вокруг, тревога в доме, все это не могло не воздействовать на ребенка пугающе и удручающе. И никто не ведал, что ему, этому ребенку, когда ему перевалит за тридцать, доведется испытать еще бо́льшие драмы и трагедии в стране, да и в личной жизни тоже. Все это отразилось и на его художественном творчестве, исполненном драматизма. Он становился серьезным. О том писала Александра своему супругу Бострому 1 ноября того страшного 1891 года:

«…Масловская (учительница Алексея. – Н.Ш.) также говорила мне, что она замечает в нем большую перемену: он стал серьезнее, прилежнее и внимательнее в классе».

Л. Н. Толстой

А в девять лет Алексею довелось испытать новые беды природные. Горела степь, иссыхала земля, голод пришел в семью.

Навечно остались в памяти те детские впечатления. В 1912 году в рассказе «Лагутка» Алексей Толстой писал:

«Я помню ясно, хотя мне было семь лет в то время, как началась беда. Мать и отец стояли на балконе и серьезно глядели туда, где, обозначаясь на горизонте невысокими курганами, лежала степь с прямоугольниками хлебов.

За курганами на востоке стояла желтоватая мгла, не похожая ни на дым, ни на пыль.

Отец сказал: “Это – пыль из Азии”, и мне стало страшно. Каждый день с этих пор мать и отец подолгу не уходили с балкона, и ежедневно мгла приближалась, становилась гуще, закрывала полнеба. Трудно было дышать, и солнце, едва поднявшись, уже висело над головой, красное, раскаленное.

Трава и посевы быстро сохли, в земле появились трещины, иссякающая вода по колодцам стала горько-соленой, и на курганах выступила соль.

Все, с чем я играл – деревья, заросли крапивы и лопухов, лужи с головастиками и тенистый пруд, – все высыхало теперь и горело. Мне было жутко и скучно…

В то время заехала к нам городская барышня погостить. Побежала в сад, увидела высокую копну, схватила меня и, так как я, присев, уперся, она упала в копну, предполагая, что это: “душистое сено, какая прелесть”, и за воротник барышни, в уши, в волоса и глаза набилось колючей пылью пересохшее до горечи сено.