Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств

День писательской жены

В эмиграции Наталье Васильевне приходилось порой зарабатывать на жизнь семьи. Не всегда приносило необходимые средства писательское творчество Алексея Толстого.

В Советском Союзе материальных проблем не было. Алексея Николаевича печатали много, и гонорары были большими. Но появилось у жены много других забот. Она, можно сказать, стала литературным секретарем.

Она забывала себя, почти перестала писать стихи. Помнила только о нем, обеспечивала его творчество, его литературный рост. Она исполняла то, что действительно нужно, она исполняла и любые желания и даже прихоти.

Портрет А. Н. Толстого. Художник П. П. Кончаловский

Вот только один день в ее воспоминаниях:

«В этот день я выехала из Детского Села (ныне Пушкин, до 1918 года – Царское Село, с 1918 по 1937 год – Детское Село. – Н.Ш.) в Ленинград ранним поездом, как всегда переполненным. Приходилось стоять в проходе.

Нагруженная сумками и бесконечными поручениями, я примостилась у окна и принялась перечитывать свой блокнот. В блокноте стояло:

“1) В Госиздат (аванс у Чагина).

2) В “Советский писатель” (к Зое Никитиной).

1 Изящная словесность (франц.).

3) Фининспектор.

4) Вино.

5) Миноги (подчеркнуто два раза).

6) Мите резинки.

7) Юлии – штопка.

8) Сухая горчица (подчеркнуто).

Алеше:

9) Лента для машины.

10) Взять из починки трубку.

11) Табак.

12) Обратный поезд – 5 ч. 30 м.”».

И все это одной, и все это в один день. И каждый пункт не просто пункт. Это задачи, которые надо решить. Причем и задачи важные, и в общем-то необязательные. Но даже сущие, как казалось бы, пустяки не упускала из виду Наталья Васильевна, потому что понимала, что успешная работа мужа зависела даже от пустяков. Вот, к примеру, трубка и табак! Пустяк. Но Толстой привык работать именно покуривая. А работал он не покладая рук и был совершенно уверен, что она, его Тусенька, выполнит все поручения в точности, чего бы ей этого не стоило.

А она отметила:

«Самое неприятное в этом списке было – фининспектор. Самое тяжелое – вино. Самое трудное – миноги. Самое фантастическое – обратный поезд в 5 часов 8 минут».

По существу, важное-то только фининспектор. А миноги, конечно, блажь, но эта блажь завязана на приглашение гостей, как она говорила, на «великое шумство».

И она не могла не успеть. Ведь придут гости, а миног нет.

Но зачем миноги? Она вспоминала:

«Еще накануне вечером Алеша просил:

– Ты уж завтра как-нибудь постарайся, Наташа. Понимаешь, чтобы все ладненько было, – он делал неопределенно-округляющие движения обеими руками, – ну, одним словом, так, как ты умеешь. Главное, студень и миноги.

– Миног нет нигде, – сказала я.

– Катастрофа!! Я Лаврушку звал на миноги…

На лице его было отчаянье.

– Я постараюсь. Поищу.

– Буба, – сказал он с предельной нежностью в голосе, – на Фонтанке есть живорыбные садки. Там, наверное, есть миноги. Убежден, что есть.

– Зайду».

И она взялась за это странное поручение, потому что очень хотела, чтобы ее Алешенька не нервничал, не переживал, чтобы он спокойно работал, и ради этой спокойной работы обеспечивала все, вплоть до «шумства».

В воспоминаниях рассказала далее:

«С утра я была настроена очень энергично. Решила действовать, не теряя ни одной секунды. Все шло вначале довольно гладко. Чагин (приглашенный тоже на “шумство”) безболезненно подписал ордер в кассу и осведомился, к которому часу приезжать.

– К семи. Не опаздывайте, – сказала я, думая про себя: “Самой бы не опоздать!”»

В своем дневнике она записала все, что пришлось испытать в тот день, в общем-то самый обычный день писательской жены.

«…фининспектор, зверь по фамилии Птицын, уперся с отсрочкой платежа и тут же проглотил сразу большую часть взятых сегодня авансов. Но это было неизбежно, как судьба. Огорчаться и сетовать было глупо».

Но основные и неотложные задачи оказалось решить проще, чем те, которые можно было бы отнести к прихотям. И Наталья Васильевна рассказала:

«Исполнив все мелкие поручения, я занялась миногами, и по сравнению с той затратой сил и энергии, какая ушла на них, все остальное мне показалось пустяком. Миног не было нигде. Ни в живорыбных садках, ни на базарах, ни в магазинах. Что делать? Уже в пятом часу кто-то из знакомых, встреченных на улице, догадался послать меня на Клинский рынок, где я нашла наконец эту рыбу. На радостях я накупила ее столько, что едва смогла донести до трамвая. На одной руке у меня висела сумка с вином, на другой – сумка с миногами, сверток с ними же был зажат под мышкой. Взбудораженная неожиданной удачей, я не замечала тяжестей; я представляла себе, как будет доволен Алеша.

Подъезжая к вокзалу, я взглянула на часы. Две минуты до отхода поезда. Я приготовилась спрыгнуть с подножки; сзади кто-то подтолкнул меня деревянным сундуком, я полетела прямо в грязь, в талый снег на мостовой. Милиционер помог мне подняться. Промокшая, с разбитой коленкой я подбирала свои миноги, рассыпанные на мостовой. Тут же багровела в снегу лужа вокруг разбитой бутылки мукузани.

Уминая в сумку миноги, погружая руки в эту скользкую, змеиную кашу, я плакала от омерзения к ней, от жалости к себе, от обиды.

– Окаянная рыба! И на эту гадость убить день! В рот никогда не возьму… Будь она проклята!

Так, причитая, я все же подбирала и уминала, и снова подбирала миноги до тех пор, пока не убедилась, что больше на мостовой их нет. Тогда выяснилось, что потери мои, в сущности, невелики. Вино цело. Разбиты только бутылка мукузани и коленка. Утешенная столь незначительным ущербом, я поплелась на вокзал. Конечно, на поезд в 5 часов 30 минут я опоздала. Следующий был в 6 часов 10 минут.

В буфете я села под пальмой, у столика, и сразу почувствовала, что устала. Колено болело, чулок был разорван. Варежки мокрые, хоть выжми. Сырая шуба пахнет собакой. Я сидела в полном угнетении. Передо мной вдоль пустого прилавка на буфете были выставлены в ряд тарелочки с нарезанной селедкой, убранной цветистыми кусочками моркови и свеклы. Я с утра ничего не ела и вдруг – захотела есть.

Подошедший официант махнул салфеткой вправо и влево по скатерти и поставил передо мной тарелочку.

– А есть чем я буду? – спросила я.

– Документ имеете? – уныло осведомился официант.

– Зачем это?

– Без документа прибор не полагается.

– Это что еще за новость?

– Не новость, а воровство, – сказал официант нравоучительно, – надо сознательность иметь, гражданка.

Я дала ему паспорт, а в обмен он принес мне сильно помятую оловянную ложку. Есть селедку оловянной ложкой было очень противно с непривычки и как-то унизительно. Но я ела и думала о том, какая я несчастная, вконец замотанная женщина. А главное, дома никто не оценит моих героических усилий с миногами и даже не заметит их.

Для чего я стараюсь? Конечно, за столом будут пить мое здоровье; Алеша первый подымет тост за Бубу самоотверженную, и все его шумно подхватят. Миноги будут скользить по пьяным глоткам, как по маслу. Нет, это не стоит затраты сил. Я устала. Сдав ложку и получив в обмен паспорт, я села наконец в вагон, в самый темный угол, с намерением хорошо и без помехи выплакаться за полчаса езды до Детского Села.

Но за минуту до отхода поезда в вагон ввалилась шумная компания хорошо одетых людей. Это были мои гости, я с ужасом убедилась в этом.

Я отвернулась к окну, стараясь глубже забиться в темный угол. Гости, к счастью, не узнали меня. Конечно, умнее было бы просто подойти к ним, нагрузить их своими авоськами. Но было стыдно и мокрой шубы, и заплаканного лица. А главное, от усталости, от неудач, от унизительной оловянной ложки на вокзале я впала в состояние козерога (так называл это Алеша), а выйти из него было не так-то легко».

Конечно, эти воспоминания – крик души. В них чувствуется затаенная обида. Столько хлопот, столько волнений ради гостей. И какова реакция?

«В Детском меня встретил и немножко успокоил мягкий снежок. Он падал с неба такой чистый, такой ни в чем не виноватый.

– Как хорошо! – вздохнула я с облегчением, усаживаясь на извозчика.

Обогнав своих гостей, я была через пять минут дома.

Алеша выбежал в переднюю:

– Наконец-то! Где ты пропадала, Наташа? У нас дом полон гостей.

Он был свежевыбрит, наряден, благоухал шипром. Снимая с меня шубу, он даже не заметил, что она мокрая.

– А миноги? – тревожно спросил он.

– Вот твои миноги, – ответила я голосом, который самой мне показался трагическим; положила сумки на подзеркальник и прошла к себе в спальню.

– Что такое? – забеспокоился Алеша, идя вслед за мной. – Что случилось, Наташа?

Я молча показала ему разбитое колено.

– Бедняжечка! – воскликнул он. – Упала?

Потом наклонился, разглядывая коленку.

– Постой, это надо йодом… – И побежал за ним в ванную.

Но в переднюю в это время ввалился Щеголев, в своих енотах похожий на медведя, за ним второй гость, за вторым – третий. Встречая их и суетясь, Алеша забыл про йод. Я заперлась в ванной комнате. Здесь было тепло и уютно, в колонке трещали дрова. Я помылась, прижгла колено йодом, переоделась, надушилась, припудрила заплаканное лицо и вышла к гостям».

Гости… И Толстой забыл про ободранную коленку. Забыл про йод, которым надо было обработать рану. Что это? Как объяснить? Вероятно, он уже стал относиться к жене без прежнего восторга и трепета. Она превратилась во что-то привычное, пожалуй даже не украшающее, а просто сопровождающее его жизнь. В неотъемлемую часть этой жизни.

В свое время Лев Николаевич Толстой написал: «Русские писатели чувствовали бы себя гораздо лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского».

Но Лев Николаевич тогда еще не знал жены Ивана Алексеевич Бунина. Ее подвиг раскрылся значительно позже, причем в полной мере он раскрылся в эмиграции, где она стала подлинным ангелом-хранителем великого мастера русской словесности.

И что же Бунин? Он не оценил это?

В эмиграции он встретил и полюбил поэтессу Галину Кузнецову, которая была моложе ровно на тридцать лет… Тридцать лет – это полжизни, а для кого-то и больше, ведь время было нелегкое, исполненное трагедий. Но Бунин недаром говорил: «Истинная любовь не выбирает». Вера Николаевна, по свидетельству одной поэтессы, «сходила с ума и жаловалась всем знакомым на измену Ивана Алексеевича». Были и семейные объяснения, почти скандалы. Но что же можно было поделать? После объяснения с женой Бунин просто уехал в Париж. Таиться уже не было смысла. А Вера Николаевна только восклицала:

«Ян сошел с ума на старости лет. Я не знаю, что делать!»

Но как же действительно поступить? После стольких лет совместной жизни, жизни в любви, после стольких испытаний – и расстаться? Это было невозможно.

Упрекать Ивана Алексеевича? Устраивать скандалы? Она понимала, что это бессмысленно, да и не так была воспитана, чувство достоинства и высокая внутренняя культура не позволяли. Бунин переживал, казнил себя, но ничего поделать не мог, ведь он любил жену, и любовь эта была долгой. Когда у него спросили, любит ли он Веру Николаевну, он воскликнул:

– Любить Веру?! Как это?! Это то же самое, что любить свою руку или ногу…