Русский святочный рассказ. Становление жанра (2-е издание)

Christmas stories Чарльза Диккенса и русский рождественский рассказ

Середина XIX века ознаменована появлением в рассказах зимнего календарного цикла новой и очень важной темы — темы Рождества. В 1830‐х годах, по моим наблюдениям, лишь два текста в какой-то степени отразили ее — «Ночь перед Рождеством» Гоголя и повесть малоизвестного московского актера и писателя К. Н. Баранова «Ночь на Рождество Христово»[489]. Однако гоголевская повесть в основном посвящена не Рождеству, а языческим малороссийским святкам: рождественская тема возникает в ней лишь в финале, когда изображается победа добра над силами зла. Здесь рождественские мотивы появились, скорее всего, под воздействием западной традиции — в народном праздновании украинских святок влияние западных праздничных обычаев было очевидно заметнее, и в результате этого рождественская тема в самом праздновании святок звучала сильнее: и в обычае колядования, мало известном в центральной России, и в самом восприятии Рождества как времени, которое побеждает и изгоняет злые силы. В повести Баранова традиция европейской литературы сказывается еще отчетливее: Рождество, к которому приурочено начало повести, используется автором для реализации рождественского сюжета; здесь — сюжета о мальчике-сироте, жизнь которого рождественской ночью чудесным образом изменяется к лучшему. Но в целом в первые десятилетия XIX века рождественские тексты были единичны и не играли в литературе заметной роли. С середины 40‐х годов все изменилось.

К Рождеству 1843 года в Англии выходит первая Christmas Book Чарльза Диккенса «Рождественская песнь в прозе»; через год — вторая, «Колокола», а еще через год — «Сверчок на печи»[490]. Во второй половине 1840‐х годов Диккенс создает еще несколько рождественских текстов. Так он ответил на обращенную к нему просьбу написать статью о социальном неравенстве в Англии. Повести Диккенса имели большой успех у европейского читателя. Почти одновременно с их опубликованием на родине писателя они становятся известными и в России. Уже в 1844 году под названием «Святочные видения» журнал «Репертуар и пантеон» печатает перевод «Рождественской песни в прозе», и отдельным изданием выходит ее литературное переложение под названием «Светлое Христово Воскресенье», принадлежащее, как недавно убедительно доказал В. А. Кошелев, перу А. С. Хомякова[491]. В следующем году «Москвитянин» помещает перевод «Колоколов», а в 1846 году был опубликован и «Сверчок на печи». В 1845 году «Отечественные записки» печатают первую рецензию на святочные тексты Диккенса[492], в следующем публикуется вторая — на этот раз в «Современнике»[493]; затем они привлекают внимание и рецензентов других журналов. Тем временем продолжают появляться все новые их переводы на русский язык[494]. «Битва жизни», например, в 1847 году была напечатана сразу в трех ведущих журналах и в трех разных переводах — в «Отечественных записках», «Современнике» и «Сыне отечества». В 1850‐х годах Диккенс продолжает работу в «святочном» жанре, публикуя в своих журналах Household Words («Домашнее чтение») и All the Year Round («Круглый год») небольшие святочные истории (часто в соавторстве с Уилки Коллинзом и другими своими сотрудниками). Эти тексты также незамедлительно появляются в русских переводах[495].

С этого времени начинается долгая и исключительно активная жизнь Christmas stories Диккенса в России, где они сразу же получили более привычное для русского читателя жанровое обозначение — «святочные повести». Они переиздавались бесчисленное количество раз — выходили отдельными изданиями, перепечатывались в святочных номерах периодики[496], перелагались для детей целиком и фрагментами[497] и, наконец, породили целую традицию подражаний[498]. Скорее всего, именно «Рождественская песнь в прозе» привлекла внимание издателей русских журналов к ряду произведений западноевропейской литературы, как, например, к рассказу французского писателя Э. Сувестра «Веселые святки», где выведен образ старого богатого холостяка-скряги, который, подобно диккенсовскому Скруджу, на святках переживает духовное перерождение[499]. По справедливому замечанию И. М. Катарского, «под непосредственным, отчетливо ощутимым влиянием Диккенса <…> создана и повесть Григоровича „Зимний вечер“»[500], едва ли не первый текст в русской литературе диккенсовского толка. С этой же традицией связан и другой рождественский рассказ Григоровича — «Рождественская ночь». Он явно ориентирован на «Рождественскую песнь в прозе», но, в отличие от счастливого финала повести Диккенса, с героем рассказа Григоровича не происходит того духовного преображения, которое превратило бездушного скрягу Скруджа в Санта-Клауса: вполне осознав, как кажется на первых порах, свою черствость и бесчеловечность, сановник Араратов продолжает жить по-старому[501]. Такой поворот сюжета впоследствии стал особенно характерен для русской рождественской литературы.

Пожалуй, ни в одной другой стране рождественские повести Диккенса не имели такого успеха, как в России. Причины этого явления нуждаются в объяснении. В чем тут дело? Чем же привлекали русскую читательскую аудиторию эти произведения английского писателя? Вряд ли решающую роль здесь сыграла «проблема социального неравенства», которая была поставлена перед Диккенсом первоначальными заказчиками. Как писал Г. Честертон, Диккенс защищал от «развивающегося утилитаризма умирающий старинный праздник»[502]. Этот его «поход, начатый в защиту Рождества»[503], вполне соответствовал ностальгическим настроениям русского общества в отношении уходящих из быта святок. Т. И. Сильман называет предшественником Диккенса в жанре святочной литературы В. Ирвинга, у которого, по ее мнению, впервые появилось тяготение к созданию литературного жанра на основе народных верований[504]. Но В. Ирвинг в календарных (святочных) произведениях создает обычное и уже знакомое русскому читателю еще со времени сентиментализма противопоставление города деревне. У Диккенса этого нет: его повести святочного содержания все «городские». Но они проникнуты элементами фольклорной фантастики и той поэзией святок, которая оказалась столь привлекательной для многих русских писателей и любителей старой русской жизни. Кроме того, для Диккенса атмосфера добра и взаимопонимания оказывается существующей только среди бедняков. Тем самым в святочный жанр вносилась социальная проблематика, не известная ему до сих пор, что оказалось весьма актуальным для России середины века.

Популярность диккенсовских святочных повестей в России была, как представляется, обусловлена и еще одним моментом, в основе которого лежит не столько общность восприятия русскими и англичанами праздников зимнего календарного цикла, сколько различие. В России Рождество было праздником прежде всего церковным — в миру его не отмечали. По крайней мере, так было до середины XIX века: в быту праздновались святки, а церковь отмечала Рождество. Поэтому до определенного времени русские народные святки не содержали в себе смысла Рождества. На Западе, и особенно в Англии, где церковная и народная традиции сблизились значительно раньше, Рождество издавна становится днем, включившим в себя главные евангельские идеи.

В Англии Рождество является семейным праздником, когда всем родственникам полагается быть вместе: по традиции его отмечают в тесном домашнем кругу и в своем доме, где возле камина или камелька собираются члены одной семьи. Эта особенность рождественских праздников стала восприниматься как специфическая черта английской культуры[505], хотя вскоре она была освоена и другими народами Европы и Северной Америки. По мнению Честертона, Диккенс и воспроизвел типично английскую любовь к домашнему теплу, комфорту, уюту, и отсюда — ко всем характерным признакам «дома»: урчанию закипающего чайника, привычному стрекотанию сверчка за печкой, греющему камельку и т. п. С помощью привычных бытовых деталей он создает гармоничный частный мир, отгороженный от враждебного внешнего мира стенами маленького, но защищающего домика. Вот этот мир душевного и физического тепла, дающего человеку уверенность в полной защищенности, и был «открыт» Диккенсом в его святочных повестях.

Однако в произведениях русской литературы читатель менее всего встречался с картинами уютной семейной жизни. Исключение составляют, пожалуй, только рассказы об оторванных от родного дома мальчиках-гимназистах и семинаристах с их воспоминаниями о теплоте домашней жизни, которой они лишились навсегда[506]. Городской человек уюта не знал, и городской человек в русской литературе скорее страдал от отсутствия уюта, чем наслаждался им. Многочисленные русские рождественские рассказы второй половины XIX века посвящены изображению неустроенности человека, его физической и душевной неприкаянности. Не по контрасту ли с «уютными» повестями Диккенса создаются они? Возможно, тоской по уюту и защищенности и объясняется реакция на них русского читателя. Английский писатель воспринимается здесь как защитник человека и его домашнего, частного, мира.

Именно Диккенс ввел в русскую литературу рождественскую тематику. Возможно, это случилось бы и без него, так как уже с начала 1840‐х годов рассказы с рождественскими мотивами начинают встречаться в русской печати. Так, например, в 1844 году «Современник» опубликовал прозаический перевод идиллии финно-шведского поэта И.-Л. Рунеберга «Julqvällen» («Рождественский вечер»), написанной гекзаметром в форме длинной поэмы. Перевод был выполнен поклонником Рунеберга и пропагандистом его творчества в России Я. К. Гротом. Прозаическое переложение стихотворного текста превратило его в типичный рождественский рассказ с характерным для этого рода произведений мотивом чудесной встречи в Рождественский сочельник членов одного семейства, разлученных волею судьбы много лет назад[507]. Распространению праздничных рассказов с рождественскими мотивами способствовал и ряд других произведений западноевропейской литературы, в которых традиция праздничных текстов опиралась уже на опыт нескольких десятилетий. Так, например, «рождественский» фрагмент из романа В. Гюго «Отверженные» о счастье, пережитом девочкой Козеттой в канун Рождества, не только печатался в виде отдельного праздничного текста[508], но и повлиял на ряд произведений с мотивом «рождественского чуда». Однако закреплению этой традиции и значительному ее обогащению в русской культуре несомненно способствовал Диккенс.

Тема Рождества вносила в освоенный уже жанр святочного рассказа новые мотивы — искупительной жертвы, всепрощения, примирения, раскаяния и, наряду с этим, мотивы евангельских притч и заповедей, как, например, мотив «возвращения блудного сына», столь частый в рассказах этого типа[509]. Диккенс писал о Рождестве:

Это радостные дни — дни милосердия, доброты, всепрощения. Это единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласью, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних — даже в неимущих и обездоленных — таких же людей, как они сами, бредущих одной с ними дорогой к могиле, а не каких-то существ иной породы, которым подобает идти другим путем[510].