Русский святочный рассказ. Становление жанра (2-е издание)

Н. С. Лесков и традиция русского святочного рассказа

Н. С. Лесков стал не только непревзойденным мастером, но и первым теоретиком святочного рассказа. Им написано свыше двадцати рассказов, приуроченных к святкам, он неоднократно включал святочные эпизоды и святочные истории в крупные свои произведения («Некуда», «Житие одной бабы», «На ножах»), а во вступительной части к рассказу «Жемчужное ожерелье», в предисловии к сборнику «Святочные рассказы», а также в ряде писем и заметок представил стройную концепцию святочного рассказа как жанровой формы — его строения, смысла и назначения.

В данной части своей работы я предполагаю, во-первых, дать комментарий к высказываниям Лескова о святочном рассказе с точки зрения того фона, на котором эти высказывания возникли и оформились, и, во-вторых, дать комментарий к святочным рассказам самого Лескова в их проекции на традиционный святочный рассказ в том виде, в котором он сложился как в народной традиции, так и в русской литературе предшествующих десятилетий.

Формулировка тех требований, которым должен удовлетворять святочный рассказ, была дана Лесковым во вступительной части «Жемчужного ожерелья»:

От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера — от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец — чтобы он оканчивался непременно весело. <…> он должен быть истинное происшествие! [курсив Н. Л.][613]

Первое требование, предъявляемое Лесковым святочному рассказу, — это требование приуроченности его к святкам. Такая приуроченность, как было показано выше, имеет два аспекта — внутренний, обусловленный структурой самого произведения, который состоит в том, что именно святки должны быть временем протекания событий, и внешний, лежащий за пределами текста, который состоит в том, что именно святки должны быть временем функционирования (рассказывания, публикации, слушания, чтения) святочного рассказа.

Приуроченность событий (или хотя бы одного эпизода) к святкам соблюдается почти во всех святочных рассказах, в том числе и в рассказах Лескова. Приуроченность функционирования Лесковым нередко нарушается: лишь половина его святочных текстов впервые была напечатана в «святочных» номерах периодических изданий. Видимо, это не случайно. В отличие от Лескова, большинство других писателей этого периода создавали святочные рассказы для рождественских и новогодних номеров, а издатели заказывали праздничный материал «на декабрь» и «на январь». Лесков же мог послать произведение святочного содержания в любой номер (например, рассказ «Пугало» был напечатан в десятом и одиннадцатом номерах журнала «Задушевное слово» за 1885 год, «Аскалонский злодей» — в одиннадцатом номере «Русской мысли» за 1889 год), а по необходимости в повторной публикации приурочить время рассказа к Рождеству и святкам и тем самым формально превратить его в святочный, что он и делал, составляя сборник своих святочных рассказов[614].

В чем дело? Почему Лесков, формулируя правила, сам нарушает их? Дело, видимо, в особых задачах, которые ставил перед собой Лесков, разрабатывая эту литературную форму. Святочный рассказ как разновидность календарной словесности функционирует в период календарных праздников и удовлетворяет потребность в специфических праздничных переживаниях. Поэтому святочные рассказы оказываются нужными читателю не только по литературным причинам, но и по причинам внешнего, бытового и психологического характера: они напоминают о праздничном ритуале и обряде, они создают праздничную атмосферу и поддерживают праздничное настроение.

Лесков же, судя по письмам и воспоминаниям современников, не принадлежал к типу людей, остро переживающих календарные даты какого бы то ни было свойства. Он также был резко против празднования своих юбилеев, и думается, что не только по причинам общественного характера (см., например: 11, 228; 238–239). Он достаточно равнодушно относился к праздничным датам и праздничному ритуалу, воспоминание (а календарный праздник всегда включает в себя момент воспоминания) было ему чуждо, а иногда и мучительно. Несмотря на то что Лесков рос и воспитывался в мире, который жил по установившимся в быту традициям[615], календарные жизненные ритмы были не свойственны его натуре. Поэтому и обращение Лескова к жанру святочного рассказа имело иные причины. Е. М. Пульхритудова видит эти причины в поиске Лесковым новых для него беллетристических форм, привычных и понятных массовому читателю[616]. С. Ф. Дмитренко добавляет, что к публикации развлекательных произведений, в том числе святочных рассказов, Лескова подталкивала «нелегкая издательская судьба», вынуждавшая его сотрудничать со многими журналами и газетами[617].

На вопрос о внутренних, творческих, причинах обращения Лескова к святочному рассказу поможет ответить анализ второго требования, предъявляемого им к этому роду словесности: святочный рассказ должен быть сколько-нибудь фантастичен. Характер этой фантастичности Лесков раскрывает в предисловии к сборнику «Святочные рассказы»:

Предлагаемые в этой книге двенадцать рассказов написаны мною разновременно, преимущественно для новогодних номеров разных периодических изданий. Из этих рассказов только немногие имеют элемент чудесного — в смысле сверхчувственного и таинственного. В прочих причудливое или загадочное имеет свои основания не в сверхъестественном или сверхчувственном, а истекает из свойств русского духа и тех общественных веяний, в которых для многих — и в том числе для самого автора, написавшего эти рассказы, заключается значительная доля странного и удивительного[618].

Как можно заметить из приведенного высказывания, «фантастическое» и «чудесное» для Лескова синонимы (ср. в «Белом орле»: «Каждый должен был по очереди рассказать что-нибудь фантастическое из своей жизни… [курсив Н. Л.]» (7, 6)), но эти синонимы имеют два значения: во-первых — «сверхчувственное», «таинственное», «сверхъестественное» — то есть трансцендентное, находящееся за пределами нашего опыта; и во-вторых — «причудливое», «загадочное» — то, что представляется странным и удивительным, но не выходит за пределы физических законов природы.

Многочисленные святочные рассказы (те, которые обычно называют традиционными), письменные и особенно устные, действительно нередко содержат в себе элемент «чудесного»/«фантастического» в первом значении. У Лескова лишь в рассказе «Белый орел» можно увидеть трансцендентную основу, но при желании «фантастичность» и этого рассказа можно объяснить психической травмой, которую перенес рассказчик, незаслуженно обвиненный в скоропостижной смерти человека[619]. Лескова интересует не столько трансцендентное само по себе, сколько природа возникновения и проявления чувства трансцендентного как в каждом отдельном человеке, так и в определенном (как правило, достаточно замкнутом) социуме.

Но нельзя представлять Лескова в образе борца с предрассудками и суевериями, как это делали некоторые исследователи, вроде В. Гебель, которая писала: «В святочных рассказах Лесков особенно настойчиво стремился к разоблачению чудесного и мистического, давая подобным явлениям реалистические объяснения»[620]. Вряд ли Лесков ставил перед собой задачи такого «просветительского» характера, тем более что он сам был человеком, явно склонным к мистическим переживаниям, на что не раз указывали мемуаристы: «в глубине души оставался мистиком»[621]; был «мистически весьма несвободный»[622]. Да и сам писатель как в рассказах от своего имени, так и в разговорах и письмах называл эту свою черту: «Я от природы немножко суеверен…» (7, 81); «Я, впрочем, все-таки думаю, что „есть вещи“, очень странные и непонятные, которые иногда называют сверхъестественными…» (7, 5). Однако, несмотря на, может быть, несколько намеренное подчеркивание своего суеверия, Лесков интересуется прежде всего внутренним, психологическим, механизмом суеверия: в каком виде и по каким законам суеверные представления оформляются в сознании людей. Именно в этом интересе, как представляется, и кроются причины того внимания и даже любви, с которыми Лесков относится к рассказам о таинственном и сверхъестественном: «Я <…> всегда с удовольствием слушаю рассказы, в которых есть хотя какое-нибудь место таинственному» (7, 81); «я охотно слушаю такие рассказы» (7, 5); «В том, что „есть вещи, которые не снились мудрецам“, я не сомневаюсь, но как такие вещи кому представляются — это меня чрезвычайно занимало. И в самом деле, субъективность тут достойна большого внимания» [курсив мой. — Е. Д.] (7, 6). Вот эта субъективная сторона (природа возникновения и атмосфера существования представлений о фантастическом) и становится для Лескова предметом исследования в святочных рассказах и ряде статей[623].

Жанр святочного рассказа в процессе становления постепенно принял на себя всю разнообразную сферу трансцендентного. Поэтому и Лесков, отбирая свои произведения для сборника «Святочные рассказы», включил в него те тексты, в которых, по его мнению, содержался некоторый элемент «чудесного»/«фантастического», приурочив их действие к святкам. Изменения, целью которых было придание им «святочного» характера, были внесены в рассказы «Отборное зерно», «Штопальщик», «Дух госпожи Жанлис», «Старый гений», «Маленькая ошибка»[624].

Третье требование, которое, по мнению Лескова, должно быть соблюдено в святочном рассказе, состоит в том, что он должен иметь «какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка». Мораль (в значении «нравственное наставление», «поучение»), которая почти всегда содержится в устном святочном рассказе (святочной быличке), состоит обычно в указании на необходимость крепкой веры в Бога и правильного поведения при встрече с «нечистой силой» (как бы руководства к действию): «С тех пор верит крепко»[625]; «и теперь верит крепко, что есть Бог и действует молитва»[626]; «…а под окном послышалось: „Счастливы, что заперли ворота, благословясь!“»[627]; «…подошла печь к двери, но крестная сила в избу ее не пустила»[628].

Заключительные фразы рассказов Лескова также почти всегда содержат в себе прямо или косвенно выраженную «мораль»: «С этого случая <…> всем нам стало возмутительно слышать, если кто-нибудь радовался чьей бы то ни было смерти» («Привидение в Инженерном замке» — 7, 124); «Так, каждый, кто называл Селивана „пугалом“, в гораздо большей мере сам был для него „пугалом“» («Пугало» — 8, 54); «А вот у тебя муж простой души, да истинной; такого надуть невозможно — душа не стерпит! [курсив Н. Л.]» («Жемчужное ожерелье» — 7, 447); «Право, одно его смирение похвалы стоит; а живучести его надо подивиться и за нее Бога прославить» («На краю света» — 5, 517).

Однако Лесков, при всем том, что народный рассказ был для него очень важным явлением, в третьем пункте своего требования ориентируется не столько на него, сколько на святочные повести Диккенса, которые он считал образцом святочного жанра: «Она [святочная форма. — Е. Д.] была возведена в перл в Англии Диккенсом», — писал он Суворину в 1888 году (11, 406). Как было показано выше, святочные повести Диккенса имели большой успех у русского читателя и способствовали созданию в русской словесности новой, не существовавшей ранее, разновидности святочного рассказа — рассказа с рождественскими мотивами. «Мораль» святочных произведений Диккенса содержалась в том нравственном уроке, который получали герои, а вместе с ними и читатель в результате пережитого на святках события. Ряд рассказов и очерков Лескова святочного содержания («Зверь», «Жемчужное ожерелье», «Скрытая теплота», «Пугало») обнаруживают безусловную связь с диккенсовской традицией, целью которой было проповедование идей христианского братства, всепрощения, доброты и милосердия.