Русский святочный рассказ. Становление жанра (2-е издание)

Судьба святочного рассказа в ХX веке. Итоги и перспективы

История святочного рассказа — это в основном история усвоения литературой фольклорных календарных текстов. Литературные обработки этих текстов дополняются произведениями личного творчества, содержательно связанными с семантикой народных святок и христианского праздника Рождества, и образуют тематическую разновидность русского рассказа. Оформление ее в особый литературный жанр происходит в последней трети XIX века, когда святочные произведения выделяются в общей массе рассказов благодаря особенностям своего функционирования. Возрождение календарной приуроченности этих текстов, которое совершается при использовании их в периодической печати, акцентирует их специфическую проблематику, определяющую жанровые особенности содержания святочного рассказа.

Внешние обстоятельства не только способствовали возникновению литературного жанра святочного рассказа, но и существенно осложнили его судьбу. Литература обогащается жанром, природа и функционирование которого придают ему заведомо аномальный характер. Будучи явлением календарной словесности, он крепко связан со своими праздниками, их культурным обиходом и идейной проблематикой, что препятствует изменениям в нем, его развитию, как того требуют литературные нормы нового времени. Перед автором, желающим или — чаще — получившим заказ редакции написать к празднику святочный рассказ имеется некоторый «склад» персонажей и заданный набор сюжетных ходов, которые и используются им более или менее виртуозно, в зависимости от его комбинаторных способностей. Литературный жанр святочного рассказа живет по законам фольклорной и ритуальной «эстетики тождества»[802], ориентируясь на канон и штамп — устойчивый комплекс стилистических, сюжетных и тематических элементов, переход которых из текста в текст не только не вызывает раздражения у читательской массы, но, наоборот, доставляет ей удовольствие. Об этом свидетельствует мнение одного из любителей таких произведений: «Я люблю рождественские рассказы и хотя наизусть знаю, чем закончит автор свой анекдот, торопливо дочитываю до последней строчки»[803]. В этой среде не могло возникнуть и мысли о кризисе святочного жанра, исчерпанности его жанровой формы и т. п.

Мысль о кризисе жанра должна была прийти к «цивилизованным» читателям, которые воспитывались на «эстетике противопоставления» и ориентировались на литературные «новшества». Для них заштампованность и стереотипность святочного рассказа были вопиющим недостатком, что отразилось в острой критике святочной продукции, в пародиях на нее, в декларациях о кризисе жанра и даже его конце. Такое отношение к святочному рассказу сопровождает его почти на всем протяжении его литературной истории, свидетельствуя о специфичности жанра, чье право на чисто литературное существование доказывалось лишь творческими усилиями крупных русских писателей XIX века. Те писатели, которые оказываются в состоянии дать оригинальную и неожиданную трактовку «сверхъестественного» события, «нечистой силы», «рождественского чуда» и других основополагающих для святочной литературы понятий, оказались в состоянии выйти за пределы привычного круговорота святочных сюжетов. Таковы, как мы видели, «святочные» шедевры Лескова «Отборное зерно», «Маленькая ошибка», «Штопальщик» — о специфике «русского чуда». Таковы и рассказы Чехова «На пути» и «Бабье царство» — о возможной, но так и не состоявшейся встрече на Рождество.

Достижения Лескова и Чехова в жанре святочного рассказа поддерживали и развивали Куприн, Бунин, Андреев, Ремизов, Сологуб и многие другие писатели, обращавшиеся к нему, чтобы в очередной раз, но под своим углом зрения, в свойственной каждому из них манере, напомнить широкому читателю о праздниках, высвечивающих смысл человеческого существования. В основном же массовая святочная продукция конца XIX — начала XX века, поставляемая читателю на Рождество периодической печатью, оказывается ограниченной изношенными приемами — штампами и шаблонами, что естественно приводило к мысли о вырождении жанра и закономерному в такой ситуации появлению текстов, пародирующих как сам жанр святочного рассказа, так и его литературный быт — писателей, пишущих святочные рассказы, и читателей, их читающих.

Мое исследование о зарождении и становлении жанра литературного святочного рассказа завершается концом XIX века. Но на этом не закончилась его история. Оформившаяся и, казалось бы, исчерпавшая себя жанровая форма должна была бы завершить свое существование, подобно многим другим литературным жанрам, выполнившим свою историческую роль. Однако этого не произошло. Тексты, назначением которых было напоминание читателю о вечных человеческих ценностях и истинах, продолжали создаваться и в новых условиях XX века, казалось бы, отнюдь не способствующего ни циклическому восприятию времени, ни развитию «наивного» святочного жанра. И в этой новой системе культурных и художественных ценностей святочный рассказ нашел себе место[804].

Потрясения начала XX века (русско-японская война, революция 1905–1907 годов, позже — Первая мировая война) неожиданно дали святочному рассказу новое дыхание.

Самым значительным из этих событий была первая русская революция, одним из последствий которой явился новый и еще более интенсивный рост прессы, чем это было в 70–80‐х годах предыдущего столетия. На этот раз он имел не столько просветительские, сколько политические причины: создаются политические партии, которые нуждаются в своих изданиях. Одни из этих партий основывают новые, другие же осваивают уже существующие органы печати. Смягченные условия цензуры позволяют прессе вести широкую полемику вокруг будущих путей развития Российского государства. В острой борьбе сталкиваются правое «Новое время», черносотенное «Русское знамя», либеральное «Русское слово» и профессорская «Речь». «Рождественские выпуски», как, впрочем, и «Пасхальные», играют в ней существенную роль. Основные идеи праздника — любовь к ближнему, сострадание, милосердие — в зависимости от политической установки авторов и редакторов — сочетаются с самыми разными партийными лозунгами: то с призывами к политической свободе и преобразованию общества, то с требованиями восстановления «порядка» и усмирения «смуты»[805]. Святочные номера газет и журналов с 1905 по 1908 год дают достаточно полную картину расстановки сил на политической арене и отражают характер изменения общественного мнения[806]. Со временем святочные рассказы становятся мрачнее, и уже к Рождеству 1907 года со страниц «Рождественских выпусков» исчезает прежний оптимизм. Он заменяется мотивами отчужденности, бессилия перед царством зла, которое так явно не соответствует ни духу, ни событиям рождественской ночи[807].

Обновлению и поднятию престижа святочного рассказа в этот период способствовали также процессы, происходившие внутри самой литературы, которые привели в конце концов к широкому признанию модернизма. Модернизм (во всех его разветвлениях) сопровождался ростом интереса интеллигенции к православию и к сфере духовного вообще. В журналах появляются многочисленные статьи, посвященные различным религиям мира, и литературные произведения, основанные на самых разнообразных религиозно-мифологических традициях. В этой атмосфере тяготения к духовному, охватившего интеллектуальную и художественную элиту Петербурга и Москвы, святочные и рождественские рассказы оказались в высшей степени удобным жанром для художественной обработки. Под пером модернистов святочный рассказ видоизменяется, иногда значительно отдаляясь от своих традиционных форм. Порою, как, например, в рассказе В. Я. Брюсова «Дитя и безумец», он предоставляет возможность для изображения психически экстремальных ситуаций. Здесь поиск младенца Иисуса ведется «маргинальными» героями — ребенком и душевнобольным, — которые воспринимают вифлеемское чудо не как абстрактную идею, а как безусловную реальность[808]. В других случаях святочные произведения основываются на средневековых (нередко — апокрифических) текстах, в которых воспроизводятся религиозные настроения и чувства, что в особенности характерно для А. М. Ремизова. Иногда же за счет воссоздания исторической обстановки святочному сюжету придается особый колорит, как, например, в рассказе С. А. Ауслендера «Святки в старом Петербурге»[809].

Первая мировая война дала святочной литературе новый и весьма характерный поворот. Писатели, в начале войны настроенные крайне патриотически, переносят действие традиционных сюжетов на фронт, связывая в один узел военно-патриотическую и святочную тематику. Таким образом, за три года рождественских номеров военного времени появилось много рассказов о Рождестве в окопах, о «чудесных заступниках» русских солдат, о переживаниях солдата, стремящегося домой на Рождество. Насмешливое обыгрывание «елки в окопах» в рассказе А. С. Бухова вполне соответствует положению вещей в святочной литературе этого периода[810]. Иногда к Рождеству издаются специальные выпуски газет и тонких журналов, как, например, юмористические «Святки на позициях», вышедшие к Рождеству 1915 года.

Новое и своеобразное применение святочная традиция находит в эпоху революций 1917 года и гражданской войны. В уцелевших после Октября газетах и журналах появилось немало произведений, резко направленных против новой власти, что отразилось, например, в первом номере журнала «Сатирикон» за 1918 год. В дальнейшем на территориях, занятых белыми, тексты, использующие святочные мотивы в борьбе с большевиками, встречаются достаточно регулярно[811]. В изданиях же, выходивших в городах, контролируемых советской властью, где с концом 1918 года прекращаются попытки хоть в какой-то мере сохранить независимую прессу, святочная традиция почти вымирает, изредка напоминая о себе в новогодних номерах юмористических еженедельников. При этом публикуемые в них тексты обыгрывают лишь отдельные, самые поверхностные, мотивы святочной литературы, оставляя в стороне рождественскую тематику[812].

В литературе русского зарубежья судьба святочной словесности оказалась иной. Небывалый в истории России людской поток за ее пределы — в Прибалтику, в Германию, во Францию и в более отдаленные места — увлек с собой и журналистов, и писателей. Благодаря их усилиям уже с начала двадцатых годов во многих центрах эмиграции создаются журналы и газеты, которые в новых условиях продолжают традиции старой журнальной практики. Открывая номера таких изданий, как «Дым» и «Руль» (Берлин), «Последние новости» (Париж), «Заря» (Харбин) и других, можно встретить многочисленные произведения и крупнейших писателей (Бунин, Куприн, Ремизов, Мережковский), и молодых литераторов, проявившихся в основном за рубежом, таких как, например, В. В. Набоков, создавший в молодости несколько святочных рассказов[813].

Святочные рассказы первой волны русской эмиграции представляют собой попытку влить в «малую» традиционную форму переживания русских людей, пытавшихся в иноязычной среде и в тяжелых экономических условиях конца 1920‐х и 1930‐х годов сохранить свои культурные традиции. Обстановка, в которой оказались эти люди, сама по себе способствовала обращению писателей к святочному жанру. Писатели-эмигранты вполне могли и не выдумывать сентиментальные сюжеты, поскольку они сталкивались с ними в своей каждодневной жизни[814]. Кроме того, сама установка эмиграции первой волны на традицию (сохранение языка, веры, обрядности, литературы) соответствовала ориентации рождественских и святочных текстов на идеализированное прошлое, на воспоминания, на культ домашнего очага[815]. В эмигрантских святочных текстах эта традиция поддерживалась также интересом к этнографии, русскому быту, русской истории[816].