Русский святочный рассказ. Становление жанра (2-е издание)

II

Фриц, между тем, чувствовал себя превосходно.

Няня недаром отложила для Берлина целых три талера из тех денег, которые перепали на ее долю от знакомых, посещавших дом ее господ. Наконец-то ее бедненький барчонок сегодня повеселится.

Ее всегда ужасно сердило, что господа, из‐за чрезмерной заботливости о его здоровье, лишали его всех тех удовольствий, которыми могли вволю наслаждаться все мальчики его возраста — даже гораздо беднее его.

— Ну, уж погоди, вот приедем, Бог даст, в большой город, уж покажу я тогда тебе много хорошего! — обещала она ему.

И вот, когда папа с мамой ушли к рождественскому деду, мальчик стал требовать исполнения данного ему обещания.

Няня надела мальчику пальто и гамаши, нахлобучила шапочку и, снарядившись сама в дорогу, взяла за руку своего барчонка.

Угрызений совести или страха не испытывали ни она, ни он. Для них давно было заветной мечтой прокатиться на карусели гигантских размеров, какая могла быть только в Берлине.

Но горничная, к которой няня обратилась за сведениями, вдруг объявила, что в Берлине нет никакой карусели. А вот если мальчику хотят доставить удовольствие, то можно свести его в паноптикум с восковыми фигурами, или на елочный базар, или на детское представление в цирк Ренца.

Оба были крайне разочарованы. «Нет карусели?! Во всем Берлине нет карусели!» — няня бросила на горничную не то обиженный, не то высокомерный взгляд и мрачно сказала:

— Пойдем, золотой мой, там увидим!

У выходной двери няня спросила швейцара, как добраться до цирка и не будет ли он так добр, не покажет ли дорогу.

Он кивнул головой, потом свистнул, и к подъезду мигом подкатили дрожки. Няня была этим возмущена, а Фриц закричал от восторга.

Так наша парочка благополучно добралась до цирка.

— Ах ты, Господи! — визгливо восклицала литвинка. — Народу-то, народу!

Тут заиграл оркестр, множество наездников в красных фраках выехало на арену, они принялись скакать верхом на сорока лошадях по усыпанному песком кругу.

— Царица небесная! — взвизгивала няня. — Фриц, они танцуют, лошади-то! Глянь-кась!

Мальчик сидел со сложенными ручонками. Он едва осмеливался дышать. Того, что говорила няня, он и не слышал. Большими блестящими глазами смотрел он на белое пятно арены, где в каком-то безумном вихре, смешиваясь и перепутываясь, вертелись лошади и красные фраки; потом он боязливо оглядывал соседей. Почти на каждом месте сидел взрослый с мальчиком или девочкой на коленях. Он начал считать. Но он знал счет только до двадцати. А здесь было, верно, много-много миллионов. На всех скамейках — до самого круга книзу, а сзади них на необыкновенную высоту — всюду виднелись большие головы, потом поменьше; на самом верху не было голов: виднелись только какие-то светлые пятна.

Появлялись все новые и новые лошади и на них разные наездницы.

Наконец, арена опустела, и вдруг внимание мальчика было поглощено новым, в высшей степени странным явлением.

Из-за красной занавеси кубарем выкатился клоун и раз двадцать перекувырнулся через голову по белому песку арены. У него были широчайшие белые панталоны, остроконечный войлочный колпачок и пресмешное, вымазанное чем-то белым, лицо.

Посреди цирка он встал на голову и заболтал ногами в воздухе; одной ногой он высоко подбрасывал свой колпачок и ловил его другою; при этом он все время приговаривал: «Ге-гопля!» Потом он вскочил на ноги без помощи рук, которые все время держал в карманах своих панталон. Очутившись на ногах, он скорчил преуморительную гримасу.

— Бонжур! — воскликнул он.

И все дети — а за ними и Фриц — захлопали в ладоши, затопали ногами, засмеялись и закричали:

— Бонжур! Бонжур!

Тогда он низко поклонился, но при этом шлепнулся и перевернулся несколько раз вокруг всей арены, строя все время невероятные рожи.

Тут на арену вышел один из служителей во фраке; Бонжур погнался за ним, тот хотел дать ему пощечину, но Бонжур ловко от нее уклонялся, плашмя падая на землю, — тогда и служитель, теряя равновесие, тоже падал. Наконец служителю удалось схватить бедного отбивавшегося клоуна за голову, он принялся колотить его по конусообразной шапочке, а Бонжур преспокойно разгуливал себе взад и вперед, оставив в руках служителя только свой головной убор. Глупый служитель наконец- то заметил, что его провели, и пустился вдогонку за клоуном, которому, между тем, кинули большой резиновый мяч; он головой отбросил его прямо в служителя, тот швырнул его таким же образом обратно; тут еще появились пудель и другой резиновый мяч, и мячи принялись летать взад и вперед между всеми тремя, и Бонжур все время покрикивал «Эй, братец, ну-ка еще!», пока, наконец, оба мяча не полетели прямо в зрителей. Тогда клоун, быстро очутившись во вторых местах, обежал весь цирк; догнав мяч, он опять его отталкивал, спотыкался, подбрасывал его ногой — и мяч опять летел дальше — мимо самого Фрица. Возбуждение среди детей достигло высшей степени: они кричали, визжали и смеялись до упаду.

Бонжур исчез. Опять появились лошади в платьях и в шляпах, точно люди: они ехали в экипаже, и на козлах по-настоящему сидела белая лошадь и правила. Потом лошади показывали разные штуки. Потом вышли еще какие-то люди и проделывали гимнастические упражнения и в конце концов построили целую человеческую пирамиду. Но Фриц больше всего радовался, когда выходил смешной Бонжур и всех дурачил.

Его шутки не всегда проходили ему даром.

Один раз кто-то хотел схватить его за бороду — да у него вовсе и не было бороды. Потом принесли целую кадку мыльной пены и выплеснули ему прямо в лицо.

Няня ликовала: «Ого, сейчас его будут брить!»

Действительно, пришел человек с длинным ножом. Хотя это тоже был клоун, но Фриц его терпеть не мог. Бедный Бонжур увертывался и кричал, а тот ударил его ножом, и вдруг Бонжур остался без головы. Он бегал по цирку и искал свою голову. Все ему помогали, но так ее и не нашли; тогда он лег на землю, потому что теперь его нужно было хоронить. Это было ужасно, и Фриц, да и многие другие дети, расплакались, когда приехали дроги и увезли его. Но другие клоуны и не заметили, что Бонжур соскользнул с дрог и остался лежать на дороге, а когда все скрылись, он встал, потянулся, встряхнулся — и опять был с головой! Ее вовсе не отсекли ножом: просто-напросто он втянул ее в брыжжи своей рубашки.

Вот-то было ликованье. Многие дети кидали ему апельсины, а он играл с ними, точно с мячиками — с девятью штуками зараз; потом он вертелся на одной ноге и корчил смешные гримасы, а другой ногой, которую поднял кверху, вдруг уцепился за трапецию, повис на ней и закачался; он подлетал все выше, выше, выше — и вдруг исчез над головами зрителей.

Потом откуда-то потекла вода, зажглись огни, появились солдаты, забил фонтан; но Фриц уже ничего не видал: у него страшно жгло глаза и пересохло в горле, и он расплакался.

Няня спросила у какого-то господина, который час. «Пять часов», — ответил он. Она перепугалась и заторопилась домой.

Мальчик едва стоял на ногах; когда они очутились на свежем воздухе, у него продолжало все вертеться перед глазами.

На улице было темно, но горело много-много фонарей, и окна магазинов были освещены. Няня дергала его то в ту, то в другую сторону, поднимала его кверху, чтобы ему лучше видны были игрушки. Но Фриц ни о чем не хотел слышать; он только и говорил, что о Бонжуре.

— Ну что, миленький, — спрашивала его няня, — правда ведь хорошо было, не хуже карусели?

— Да, хорошо, очень хорошо. Только как голову отрезали большим ножом — мне совсем не понравилось… И как потом хоронили бедного Бонжура и песком посыпали — фу, гадкие клоуны!

— Фу, гадкие! — соглашалась няня.

Ей самой больше всего понравились красивые молодые солдаты, одетые в новенькую, с иголочки, форму. Но соседка, — у которой еще ребенок так кашлял, — сообщила ей, что это просто женщины так нарядились. С этим няня все еще не могла примириться.

Фриц страшно хотел пить. Она надеялась, что они скоро дойдут до гостиницы. Все встречные, у которых она спрашивала дорогу, говорили, что это всего в десяти минутах ходьбы. Но мальчик расплакался и сказал, что он не может больше идти — в толпе его ужасно толкали; тогда няня попросила городового, чтобы он нанял им извозчика. Была такая невообразимая сутолока, что их чуть не раздавили, но городовой подоспел к ним на помощь… Наконец они приехали в гостиницу.

К счастью, господ еще не было дома.

Фриц дрожал от озноба, когда его уложили в постель; он выпил залпом два стакана молока и сейчас же крепко заснул.

Отец и мать Фрица вернулись около семи часов, нагруженные картонками и пакетами, которые они немедленно уложили в сундук.

— Ему без нас здесь не было страшно? — озабоченно спросила молодая мать.

— Да с чего же это ему страшиться-то. Он был такой паинька, барыня.

Фриц торжественно обещал, что он ни одним словом не проболтается родителям о поездке. Ночью няня ужасно перепугалась: Фриц говорил во сне, как-то странно, сильно кашлял, и ему, по-видимому, было очень тяжело дышать.

Дверь в соседнюю комнату, где спали отец и мать Фрица, была приотворена. Няня босиком подкралась к двери и хотела ее закрыть, чтобы господа не слыхали, что Фриц говорит во сне.

Но госпожа Валлентин уже шла к ней навстречу.

— Что с ним? — испуганно спросила мать.

У няни сердце еще сильнее забилось.

— Он, наверное, выпил слишком много молока: он все просил еще да еще.

Отец тоже проснулся. Зажгли свечку. Анна принесла термометр, и все трое окружили громадную кровать, в которой крошечное красное личико ребенка совсем терялось.

Родители с волненьем следили за термометром. Когда ртуть поднялась выше 39°, Валлентин объявил, что необходимо немедленно пригласить доктора.

В то время, как он отправился вниз, чтобы узнать у швейцара адрес ближайшего доктора, Анна продолжала осматривать ребенка. Головка Фрица горела, мальчик начал хныкать, он беспрестанно хватался ручонками за горло.

— Фрицхен, сокровище мое, что с тобой?

Он приподнялся и лихорадочными глазами посмотрел вокруг себя. Цепляясь за мать, он пролепетал:

— Ах, мама, сколько людей, сколько людей! Путь они не отсекают ему головы…

Анна плакала, и няня тоже стала плакать.

Четверть часа показались вечностью, пока наконец отец вернулся с доктором.

— Дифтерит? — с отчаянием спросила молодая мать.

Доктор, спокойный, самоуверенный господин средних лет, осмотрел маленького больного. Нет, это был не дифтерит, но довольно сильная ангина.

— Мы собирались завтра утром ехать к родителям на Рейн, — неуверенно проговорил Валлентин.

— Ну, этого, конечно, нельзя.

— Но… ведь это… не опасно для жизни? — дрожащим голосом спросила мать.

— Пока нет.

Но он отнюдь не считал болезнь пустяшной и, дав различные предписания, объявил, что зайдет опять рано утром.

Придя в сознание, Фриц жаловался матери, что у него болит горло. Видно было, как ему мучительно больно глотать. Потом он опять заснул. Жар еще усилился, а гланды все больше распухали.

Няня от страха едва говорила. Она каждую минуту ждала, что больной в бреду выдаст ее. Ее допрашивали, не подходил ли Фриц к открытому окошку, не бегал ли он босиком, когда ложился спать. Она со слезами утверждала, что ничего подобного не было. Но посмотреть в глаза своей барыне она при этом не решалась.