Русский святочный рассказ. Становление жанра (2-е издание)

Сборники святочных рассказов

В природе восприятия читателем святочного жанра многое объясняют сборники святочных рассказов. Обычай издания к святкам и Рождеству специальных книг возник в 20–30‐х годах XIX века. Одни из них, как, например, «Подарок на святки 1820–1821 годов» (СПб., 1820), представляли собой практические рекомендации к проведению зимних праздников; другие же, как «Святочные вечера, или Рассказы моей тетушки» Н. И. Билевича (М., 1835), предлагали читателю специальное «праздничное» чтение. Такие издания, адресованные взрослым или детям, рекомендовались в качестве рождественского подарка. Появление подобных книг свидетельствует об осознании издателями и авторами представления о том, что «потребление» текста (слушание или чтение) должно проходить в соответствующей обстановке и в определенное (суточное и календарное) время. Согласно этим представлениям, вечер и ночь (в пределах суток), зима и особенно святки (в пределах календарного года) больше подходят для рассказывания и слушания «страшных» и таинственных историй, чем день и утро или весна и лето. В результате и возникают сборники с названиями, имитирующими время рассказывания, — «Вечера…» или «Святочные вечера…»: «Вечер на Кавказских водах» Марлинского, «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя, «Святочные вечера» Билевича, «Вечера на Карповке» Жуковой, «Вечер на Хопре» Загоскина, «Зимние вечера» Савельевой-Ростиславич и многие другие[773]. Принцип объединения текстов в такой сборник состоял в содержательной их однородности — принадлежности к типу рассказов, подходящих для рассказывания вечерами, в особенности зимними и святочными.

Традиция издания таких сборников наиболее полное развитие получила в конце столетия. В подавляющем большинстве случаев они составлялись из рассказов, уже опубликованных в «святочных» номерах периодических изданий. Так сделал, например, Лесков, подобрав специально для своего сборника «Святочные рассказы», по его мнению, наиболее подходящий для такого издания корпус текстов. Свой принцип отбора рассказов писатель объясняет наличием в них элемента «фантастического», который он считает одним из основных элементов святочного рассказа.

Едва ли не массовое появление в конце XIX века сборников с названием «Святочные рассказы» многое объясняет в природе становления и восприятия читателями святочного жанра. Рассказы, включавшиеся в сборник с этим названием, подавались писателем и воспринимались читателем как некое единство, объединенное в цикл. Основанием для их объединения становился как функциональный принцип (время чтения текстов), так и содержательный (тематическая и композиционная их общность). Первым книгам подобного типа была свойственна ориентация на сказовую форму: осознавая жанровую связь текстов с устной традицией рассказывания, авторы и в письменной форме стремились воссоздать иллюзию устной речи, передав слово рассказчику и наделив его при этом индивидуальными речевыми особенностями. И у Гоголя, и у Билевича эти рудименты устного жанра играют первостепенную роль. Ориентация на фольклор, сохранявшая остатки устного функционирования текста, поддерживала в читателе память о первоначально устной его природе. Единый рассказчик (тетушка Соломонида Патрикеевна у Билевича и пасечник Рудый Панько у Гоголя) и единое время рассказывания (святочные вечера у Билевича и зимние вечера у Гоголя) сознательно связывали тексты с устной традицией.

Со временем, по мере того как формировался жанр святочного рассказа, произведения, входящие в такие «святочные» циклы, все более утрачивали черты устного функционирования, сохраняя порою лишь формальный его признак — рамочную композицию, в которой создавалась обстановка «святочной беседы». Тем самым рассказ, не являясь уже «сказом», содержал, однако, «сигнализацию на рассказчика», которая, согласно утверждению Ю. Н. Тынянова, указывала на то, что «жанр, с которым автор соотносит свое произведение, стабилизован». Поэтому рассказчик в таких случаях становился лишь «жанровым рудиментом старого жанра»[774]. Утрачивалась и «практическая» рекомендация, выраженная в заглавии с временным обозначением их функционирования: «Святочные вечера».

В «Святочных вечерах» Г. П. Данилевского (1879) такая сигнализация на рассказчика еще присутствует[775]. Этот сборник особенно интересен своей связью с украинской традицией первой половины XIX века. В отличие от других сборников святочных рассказов конца столетия, он имеет заглавие, перекликающееся с циклами Билевича, Гоголя, Загоскина («Вечера…»). Во вступлении к нему Данилевский тщательно имитирует обстановку рассказывания: во время ветлянской чумы святочными вечерами собираются вместе «любители сказок о привидениях и духах» и делятся друг с другом всевозможными историями о «бесовщине вроде старинных рассказов». Называются и примеры этих «старинных историй» — это «Вечера на Хопре», «Пан Твардовский» и «Вечер на Кавказских водах»[776]. Помимо ориентации на украинскую традицию, у Данилевского заметна также перекличка с «Декамероном» (не просто святки, но святки во время чумы), что придает всему циклу дополнительный смысл. Сами же тексты весьма напоминают те, которые нам уже известны по «Разговору на святках» Полевого и «Святочным вечерам» Билевича, разве что они имеют более «цивилизованный» характер — как рассказчики, так и герои принадлежат к «образованному» кругу общества, а сюжеты представлены и «полицейскими» рассказами («Счастливый мертвец»), и историческими анекдотами («Мертвец-убийца»), и антиутопиями («Жизнь через сто лет»). И все же в рассказах Данилевского иногда заметно проступают сюжеты быличек о мертвецах («Прогулка домового», «Мертвец-убийца», «Счастливый мертвец»), используются популярные в святочной традиции рассказы о привидениях и духах («Призраки», «Проказы духов», «Таинственная свеча»), даются этнографические описания малороссийских святок («Чумаки»). Данилевский, начавший свою литературную деятельность в массовой и детской периодике 40‐х годов («Иллюстрация», «Звездочка», «Полицейская газета»), был еще тесно связан с первыми этапами становления жанра календарного рассказа и не забывал о его устной природе.

Отбор текстов в сборниках святочных рассказов показывает, что авторы и издатели, по крайней мере, интуитивно ощущали отличительные признаки жанра, что позволяло им квалифицировать рассказ как святочный или подходящий для публикации в таком сборнике. Просмотр отдельных циклов «Святочных рассказов» различных авторов конца века позволяет сделать ряд выводов. Преимущественно в сборники включались произведения, приуроченные к святкам, Рождеству или Новому году. Примером такой «безукоризненной» в жанровом отношении книги могут послужить «Святочные рассказы» Ф. Д. Нефедова (М., 1895), содержащие едва ли не весь спектр текстов зимнего календарного цикла — и собственно святочные, и рождественские, и новогодние. Одни из них сохраняют реликт устного бытования текста («На Новый год»), другие содержат богатый этнографический материал («Чудная ночь»), третьи представляют литературную обработку быличек («Сгинула девка»), и, наконец, четвертые разрабатывают один из вариантов мотива «рождественского чуда» («Перевозчик Ванюша», «Спасена», «В лесу»).

Столь же образцовы в жанровом отношении «Святочные рассказы» Ал. П. Чехова (СПб., 1895), который, подобно Нефедову, составил свой сборник из текстов, печатавшихся ранее в праздничных номерах периодических изданий. Здесь также встречаются рассказы как со святочными («Сочельник в снежном заносе», «Тришкина душа», «Художник и черт»), так и с рождественскими мотивами («Звезда», «Тяжкий грех», «Нарушитель закона»). Но все же рассказы Ал. Чехова отстоят от народной традиции дальше, чем нефедовские, что проявляется и в отсутствии рамочной композиции, и в разрабатывании фантастических сюжетов западноевропейского происхождения («Художник и черт»).

Еще в большей степени расшатывается «календарная» природа жанра в сборнике святочных рассказов Д. Н. Мамина-Сибиряка (СПб., 1898). Во-первых, Мамин-Сибиряк наряду с традиционными святочными и рождественскими текстами («Отец на Новый год») включает в свою книгу рассказы, приуроченные к другим календарным датам, и не только праздничным: Пасхе («Земля не принимает»), Страстной неделе («Страшные дни», «Рай красный»), Касьянову дню («Душа проснулась») и др. Во-вторых, в большой группе произведений, вошедших в сборник, календарная приуроченность вообще отсутствует («Бабий грех», «В девятом часу», «Темные люди», «Последние огоньки», «Старая дудка», «Седьмая труба»). Такой отбор текстов примечателен еще и потому, что у автора вовсе не было недостатка в «подходящих» к святкам рассказах: опубликованные в праздничных номерах «Мира Божьего» и «Детского чтения» приуроченные к Рождеству «Зимовье на Студеной» и «Серая шейка» в сборник не вошли[777]. Но может быть, Мамин-Сибиряк не захотел включать рассказы, адресованные детям? Однако и это не так: сборник его содержит, например, детскую святочную сказку («Он»). По всей вероятности, недостаток «жанровой чистоты» «Святочных рассказов» Мамина-Сибиряка объясняется другими причинами — процессами, происходящими внутри самого святочного жанра.

К концу века жанр святочного рассказа, быстро размножаясь в периодических изданиях и поддерживая таким образом свою «календарную» природу, параллельно с этим утрачивает ее. Идут два противоположных процесса: если периодика акцентировала роль календарной приуроченности и связь жанра с устной традицией, то в сборниках святочный рассказ постепенно порывал со своим фольклорным оригиналом и превращался в чисто литературный жанр, независимый от времени его потребления. Этот процесс особенно заметен на примере сборников «Святочных рассказов», принадлежащих перу писателей, далеких от традиции устной народной словесности и воспринявших святочный жанр лишь с его содержательной стороны.

Такой «интеллигентский» подход неожиданно обнаружился в сборнике Мамина-Сибиряка, казалось бы сознательно ориентировавшегося на изображение народной точки зрения. Аналогичное пренебрежение приуроченностью текста свойственно и «Святочным рассказам» Вас. Ив. Немировича-Данченко, впервые вышедшим в 1890 году и выдержавшим четыре издания. Наряду с рождественскими («Ирод» — о раскаянии и примирении на Рождество), здесь попадаются рассказы пасхальные («Христос воскрес»), тексты не святочные, но связанные с комплексом святочных мотивов («Щеглы» — о замерзающих осенью детях и об их предсмертном видении умершей матери) и, наконец, тексты, имеющие с рождественско-святочным праздничным циклом весьма отдаленную связь («Воскресная песня» — о томящемся в темнице поэте, страдающем за народ). Та же «размытость» границ жанра заметна и в сборниках святочных рассказов А. Н. Бежецкого (псевдоним А. Н. Маслова) (СПб., 1885), П. В. Засодимского (СПб., 1884) и некоторых других писателей.

Бóльшая чистота жанра обычно свойственна сборникам детских святочных рассказов. В качестве примера приведу составленную И. Горбуновым-Посадовым книгу «Рождественская звезда» (М., 1914), которая содержит переводные рождественские тексты для детей. «Святочные рассказы» Н. И. Познякова в основном разрабатывают традиционные рождественские сюжеты детской святочной словесности: о поездке гимназистов домой на рождественские каникулы («Опять на родину!..»), о тоске детей, лишенных домашнего праздника («Кока — Коле», «На волоске»), о судьбе елок, сыгравших свою роль на рождественском празднике («Счастливая и кичливая»), о детях, рассматривающих елку в окне богатого дома («Без елки»), и т. п. Но и в сборнике Познякова встречаются произведения, приуроченные к другим праздникам (как, например, «благовещенский» рассказ «Весной запахло» и «никольский» «Святой Николай»), или же соотносящиеся со святочными текстами только общим мотивом (например, мотивом «бурана в степи» в рассказе «Револьвер»). Сборник рождественских рассказов для детей В. П. Желиховской «Звездочка» (1902) представляет собой обычный набор нравоучительных детских произведений, среди которых лишь несколько приурочено к Рождеству.