Русский святочный рассказ. Становление жанра (2-е издание)

А. П. Чехов и проблема календарной словесности

В юмористической журналистике начал свою литературную деятельность и А. П. Чехов, на первых порах тесно связанный с той же самой традицией календарной словесности, которая получила столь отчетливое выражение в творчестве Лейкина. Со временем, однако, Чехов преодолел ограниченность, безвкусицу и банальность массовых изданий и создал классические образцы русского календарного рассказа.

В соединении с именем Чехова проблема календарной словесности представляется естественной и закономерной. Ни один из крупных прозаиков XIX века не был в такой мере связан с периодической печатью, как Чехов. На протяжении всей своей почти четвертьвековой писательской деятельности, впервые публикуя новый рассказ, Чехов всегда отдавал его в газету или в журнал. Эта связь с периодической печатью объясняется как внешними причинами (Чехов вступает в литературу в период бурного развития периодики и возникновения «малой прессы», когда Россию, по его собственному выражению, «обуял дух издательства»[795]), так и внутренними — его влечением к малым жанрам, наиболее удобным по объему для периодики. Газеты и журналы вынуждали сотрудников считаться со спецификой и логикой своего построения в пределах всего годового цикла, требуя от них оперативных и актуальных, злободневных и традиционных, сезонных и календарных материалов. Являясь на первых порах литературным поденщиком, Чехов должен был удовлетворять требования периодики и регулярно поставлять своим издателям сезонный и календарный материал: святочные, масленичные, пасхальные, первомайские, троицкие, петровские, весенние, летние рассказы и очерки. В ранний период творчества Чеховым были опубликованы в юмористических журналах («Стрекоза», «Будильник», «Зритель», «Осколки» и др.) десятки текстов, связанных с календарем, — такие, как, например, «Петров день», «Календарь „Будильника“», «Двадцать девятое июня», «Пережитое», «Не в духе», «Дело о 2884 годе», «Масленичные правила дисциплины», «Красная горка», «На гулянье в Сокольниках», «Блины», «Весной» и многие другие.

Однако позже уже не Чехов нуждался в газетах и журналах, а газеты и журналы нуждались в Чехове. Одна из многочисленных просьб такого рода принадлежит издателю «Петербургской газеты» С. Н. Худекову, который умоляет Чехова прислать ему «новенький, свеженький рассказец для нашего рождественского номера» (9, 450). Но и тогда Чехов не отказался от разработки календарных сюжетов. Всего им было написано свыше шестидесяти произведений, приуроченных к тем или иным календарным праздникам, а это несомненно свидетельствует о внутренней, вполне органичной его потребности считаться в своем творчестве с календарем и остром переживании им календарного времени (см., например, в письмах Суворину: «Водевили можно печатать только летом, а не зимой». — Письма. 3, 104; «Отчего вы не пишете их [рассказы. — Е. Д.] летом?» — Письма. 4, 324).

Выросший в среде обывателей провинциального городка, живущего в ритме привычных календарных дат, с детства в семье приученный отмечать церковные праздники[796], Чехов и в зрелые годы отнюдь не стремился преодолеть в себе чувство праздничного переживания, а напротив, судя по его произведениям и письмам, всегда ощущал каждый праздник как время особого состояния души, особого настроения. В письме Григоровичу он пишет:

Поздравляю Вас с Рождеством. Поэтический праздник. Жаль только, что на Руси народ беден и голоден, а то бы этот праздник с его снегом, белыми деревьями и морозом был бы на Руси самым красивым временем года, когда кажется, что сам Бог ездит на санях (Письма 8, 269).

Такое отношение к празднику вызывало у Чехова потребность в усилении контактов с людьми и изъявлении доброжелательности. Его переписка демонстрирует поразительную приверженность к ритуалу праздничных поздравлений и пожеланий. Последовательность и безупречность в исполнении широко распространенного в его время этикета, умение найти для каждого адресата нужный тон и слова — официальные, сердечные, шутливые, ироничные — позволяют сделать предположение, что эта черта его поведения объясняется не простым стремлением соблюсти этикет. Праздник был для Чехова временем, когда он, вспоминая знакомых и близких ему людей, в знак своего расположения и памяти посылал им поздравительные письма[797]. Разнообразие пожеланий, высказываемых Чеховым многочисленным своим корреспондентам, свидетельствует о неформальности для него этого акта и об индивидуально неповторимом его отношении к каждому человеку, с которым он был как-либо связан. Потребность в повышенных праздничных контактах с друзьями и знакомыми удовлетворяется и праздничными сборами гостей в чеховском доме, и организацией им дружеских праздничных обедов и встреч. Существование праздников в человеческом обществе Чехов считал не просто важным, но основополагающим признаком культуры вообще. Так, в поездке в Воронежскую губернию во время голода 1892 года он сделал примечательную запись о том, что крестьяне одной из голодающих деревень не поют песен и «праздников не празднуют» (17, 14). Забвение праздников вызывало у него тревогу как признак разрушения культуры.

Отношение Чехова к календарному празднику как к существенному в жизни каждого человека или общества в целом событию года определило и его внимание как художника к календарной прозе: приближался очередной праздник — и у Чехова возникало желание написать рассказ, действие которого приурочено к празднику, а смысл соответствует содержательной наполненности этого праздника. Так, например, 17 декабря 1891 года он пишет Суворину: «Насчет Московского фельетона подумаю. Но мне хочется святочный рассказ написать [курсив Е. Д.]» (Письма. 4, 332).

Если календарные рассказы раннего Чехова еще можно объяснить стремлением удовлетворить потребности массового читателя юмористической периодики, то для зрелого чеховского творчества такое упрощенное и утилитарное объяснение, конечно же, непригодно. Такие рассказы, как святочный «Ванька», крещенский «Мороз», пасхальные «Святою ночью», «Архиерей» и «Казак», вызваны потребностями внутреннего характера. При этом Чехов никогда не забывал о календарной приуроченности этих рассказов, заботясь о том, чтобы они были напечатаны вовремя и читатели получали их как раз к празднику. В письме Суворину от 15 декабря 1891 года он пишет с сожалением о «Каштанке»: «Значит не поспеет она к празднику» (Письма. 4, 432), а 22 ноября 1897 года просит В. М. Соболевского: «…рассказ, который я послал вам третьего дня, „На подводе“, не помещайте раньше конца декабря. <…> так нужно» (Письма. 7, 103). Отсюда и то требование, которое он предъявляет к праздничным выпускам: «…новогодний нумер должен быть отменно хорош», — пишет он Лейкину 31 декабря 1883 года (Письма. 1, 95). Иногда рассказы, сюжетно вовсе не связанные с праздничным временем, Чехов тем не менее считал возможным или даже нужным печатать в праздничных номерах. Некоторые из них, как, например, «Каштанка», которая все-таки «поспела» в «Рождественский номер» «Нового времени» за 1887 год, преподносились читателям (и воспринимались ими) в виде рождественского подарка. Я. П. Полонский пишет Чехову по этому поводу: «К Новому году Вы подарили нас двумя рассказами „Каштанка“ и „Восточная сказка“ („Без заглавия“)» (6, 703, Примечания).

Чехов вступает на литературное поприще в то время, когда жанр святочного рассказа уже окончательно оформился. Святочные рассказы раннего Чехова мало чем отличаются от юмористических очерков, сценок и зарисовок, заполнявших праздничные страницы юмористических журналов 1880‐х годов. «Новогодние побрехушки» и «рождественские мелочишки» Антоши Чехонте находятся в общем русле поточной святочной продукции этого времени. Здесь писатель высмеивает утомительный рождественский и новогодний ритуал праздничных визитов и поздравлений («Визитные карточки», «Новогодние великомученики», «Праздничная повинность»), иронизирует над чиновниками («Предписание», «Пережитое»), создает смешные ситуации встречи Нового года горожанами («Мошенники поневоле») и т. п. Читая такие сценки в общем потоке новогодних и святочных текстов, вряд ли можно угадать в них будущность зрелого Чехова. Однако и в них уже заметен гораздо больший охват жизненных проблем различных социальных слоев общества, чем, например, у Лейкина, который в основном был сосредоточен на изображении купеческих святок. Ранние календарные тексты Чехова характеризует и большее жанровое разнообразие, чем у других писателей, работавших в области календарной словесности, — от шутливых рассуждений на тему праздника и этнографических заметок («Встреча весны», «Календарь „Будильника“») до традиционных сценок и психологических этюдов («Праздничная повинность», «Пережитое»).

Со второй половины 80‐х годов писатель начал осознавать исчерпанность календарного жанра — по крайней мере, в том виде, в котором он был представлен массовой печатью. Это проявилось, с одной стороны, в написании пародий на святочные тексты, а с другой — в его неудовлетворенности собственной работой в области календарной словесности, что заметно по ряду его писем этого времени (см., например, в письме Лейкину от 28 декабря 1885 года: «Сегодня послал Вам не совсем удавшийся новогодний рассказ» (Письма. 1, 174) и в письме Суворину от 23 декабря 1888 года: «Послал Худекову за сто рублей рассказ, который прошу не читать. Мне стыдно за него» (Письма. 3, 100)).

В конце 1884 года Чехов напечатал в «Развлечении» свою первую пародию на святочный рассказ под названием «Страшная ночь». В ней высмеивается избитый уже к этому времени святочный сюжет с «покойницким» мотивом. Абсурдность содержания достигается путем многократного обыгрывания элементов этого мотива — три гроба в квартирах трех приятелей, тесть-гробовщик, «покойницкие» фамилии героев (Панихидин, Упокоев, Черепов, Погостов, Челюстин) и т. п. «Покойницкая» тематика дополняется «спиритическим» мотивом (герой на спиритическом сеансе получает предупреждение: «Жизнь твоя близится к закату… Кайся…») и мотивом алкогольного опьянения (герой возвращается домой в сильном подпитии). Пародия заканчивается в соответствии с финалами устных святочных историй и ориентированных на них литературных «страшных» рассказов — ужас, пережитый героем рождественской ночью, стал причиной нервного расстройства, от которого ему долго пришлось лечиться. Те же мотивы обыгрываются и в опубликованном в 1886 году в журнале «Сверчок» пародийном рассказе «Ночь на кладбище», герой которого по пьянке рождественской ночью попадает на территорию торговца кладбищенскими плитами. Юмор обоих рассказов состоит в несоответствии нагнетаемых ужасов развязке, которая оказывается вполне прозаической и реальной. Их пародийность создается скоплением в тексте избитых атрибутов и мотивов «страшных» святочных историй — новогодняя или рождественская ночь, «подлейшая погода», тьма, кладбищенский инвентарь, непонятный вой и шаги, чувство страха, которое испытывает герой, и т. д. и т. п. Весь этот «святочный антураж» многократно использовался в праздничных номерах периодики.