Русский святочный рассказ. Становление жанра (2-е издание)

II

— О Долли, Долли, что вы сделали! — произнесла мисс Гаррисон, как только мосье Братьэ вышел за дверь, и с жестом отчаяния подняла обе руки и прижала их к вискам. Долли молчала… Она сама понимала отлично, «что» она сделала.

— Пойдемте к мамá. Ей надо покаяться; только и остается!.. А то, что будет!.. Вы знаете, у папá сегодня званый обед, знаете, кого ждут (мисс Гаррисон назвала высокопоставленного гостя), — а вы!.. Ах, да как вам вообще пришло в голову приглашать кого-нибудь без позволения?.. Я стояла, слушала вас и просто ушам своим не верила… Ах, и мне за вас достанется…

Долли, пунцовая, сконфуженная, не шевелилась, не произносила ни слова.

— Пойдемте! — проговорила наконец мисс Гаррисон. — Вы сами должны будете покаяться мамá, сами все расскажете… Я не могу…

Англичанка взяла за руку девочку и повела через длинный ряд парадных комнат в жилые.

— Миссис Бурнашов, это мы, позволите войти? — через несколько минут вкрадчиво проговорила она, подойдя к запертой двери, переглядываясь с Долли и стуча в дверь.

— Войдите! — послышался в ответ женский голос.

Мисс Гаррисон отворила дверь и ввела девочку в будуар.

В будуаре, на низком шелковом кресле-раковине сидела молодая женщина перед небольшим «несгораемым ящиком», поставленным на столике, и с серьезным лицом вынимала из этого ящика большие и маленькие футляры, раскрывала их и рассматривала парюры.

— Что случилось? — ласково спросила она, держа в левой вытянутой руке голубой футляр с жемчужным убором и переводя глаза с убора на вошедших и особенно на девочку. — О, Долли, неужели ты сегодня напроказничала? Неужели, девочка моя? — и в голосе ее зазвучало такое неподдельное огорчение и такая нежность, такая любовь, что сердце Долли еще более сжалось.

— Говорите, говорите же! — прошептала ободряюще мисс Гаррисон. — Вы должны сами рассказать! — и мисс Гаррисон, взяв Долли за плечи, подвела ее к матери; но Долли хотела говорить и не могла. Язык ей не повиновался.

— Что случилось? — уже с тревогой переспросила мать, и лицо ее, как у всех нервных людей, сразу изменилось. Она покраснела и тотчас же побледнела.

— Мама… Я… — начала Долли, но силы ей изменили.

Она бросилась к матери, обвила ее шею руками и прильнула мокрым лицом к ее плечу.

Рассказывать пришлось мисс Гаррисон.

— А-а-а-а! — испуганно прошептала Екатерина Николаевна, когда англичанка кончила. — Как же ты это?! А- а!.. Папа знает?.. Нет!.. Но Братьэ, верно, понял, что это приглашение в счет не идет? — продолжала Екатерина Николаевна, обращаясь уже исключительно к гувернантке. — Вы ему сказали, кто у нас сегодня будет?.. Нет, отчего?.. надо было сказать!..

Бедная мисс Гаррисон начала оправдываться.

Вдруг веселый голос раздался в комнате:

— Что за сборище такое? Мамаша с дочкой так заняты, что отца не замечают… Хорошо! Нечего сказать!.. Ну, выбрала ты себе брошь? — обратился красивый, изящный господин лет сорока, подходя к жене и мимоходом весело здороваясь с англичанкой. — Да что это за слезы?..

— Вот, я думаю, эту, — сказала Екатерина Николаевна, показывая мужу сапфировую брошь с крупными брильянтами. — Эта хороша будет… к темно-синему бархату!.. — И, будто не придавая особенной важности своим словам, она добавила: — Да! Вот слезы! Представь себе, — беду натворила, да еще какую! Это она перед тобой виновата. Я надеюсь, впрочем, что все обойдется благополучно. Представь… она пригласила сегодня к обеду и на елку Братьэ!

Наступило молчание.

Бурнашов, не на шутку удивленный, взглянул на жену, потом на дочь.

Мисс Гаррисон бесшумно вышла из комнаты.

Долли, невыразимо страдая, крепче и крепче прижималась к плечу матери, удерживая слезы и не замечая тех взглядов, которыми обменивались родители, и той улыбки, которая появилась на губах Екатерины Николаевны.

— Как же это ты? — раздался наконец голос Бурнашова. — Разве дети смеют приглашать без позволения? А-а?.. Что-о?.. Нет, то-то нет!.. Взгляни на меня, нечего портить платья матери… Да как тебе это на ум пришло?.. Non, et toi tu souris…[857] — обратился Бурнашов к жене. Он, видимо, начинал раздражаться. — C’est vraiment impossible!..[858] И как это Гаррисон допустила! А та где?.. Алида?.. Две гувернантки… В самом деле… Это невозможно!..

Бурнашов в досаде наморщил лоб и махнул рукою.

Екатерина Николаевна беспомощно пожала плечами. Улыбка не исчезла с ее губ.

— Ну, что ж, ему объяснили?.. Я не могу его допустить… Да и места нет за столом… — продолжал Бурнашов, все более и более возвышая голос. — Это Бог знает что!.. Надо послать к нему!.. Напиши письмо… Вот я всегда говорил, что твоя Алида ни за чем не смотрит… Кто там? — крикнул он с сердцем, слыша стук в дверь и прерывая начавшую что-то объяснять жену.

— Алексей Степанович, вам письмо от… (послышался голос камердинера, и камердинер назвал, от кого было письмо).

Бурнашов не то вздрогнул, не то встрепенулся всем существом. Письмо было от того, для кого делался обед.

«Отказ!.. Не приедет!..» — мелькнула у него та же мысль, как и у жены, и он, невольно переглянувшись с Екатериной Николаевной и потом тщательно избегая встретиться с нею глазами, старался казаться равнодушным, подошел к двери, приотворил ее и стал читать письмо.

Екатерина Николаевна с беспокойством, зная, как отказ повлияет на мужа, глядела на него, а Долли, почувствовав, что происходит нечто особенное, что мать ее, за минуту вся поглощенная ее проделкой и желанием спасти ее от гнева отца и наказания, теперь точно забыла ее, Долли, и ее вину, и озабочена чем-то другим, — приподняла голову и одним глазком стала смотреть на отца.

Лицо его было непроницаемо. Казалось, он умышленно томил кого-то (Долли смутно догадывалась кого) неизвестностью.

— Прочти! — наконец проговорил он отрывисто, подавая письмо Екатерине Николаевне и стараясь даже интонацией не выдать того, что он чувствовал.

Екатерина Николаевна нервно, быстро схватила письмо и углубилась в него. Долли вновь уткнулась лицом в плечо матери. Перед глазами ее мелькнул только красивый, черный с золотом герб.

Несколько секунд длилось молчание, и вдруг над самым ухом девочки раздался голос Бурнашова:

— Ну-с, а ты что это тут, матушка, матери читать мешаешь? Принцесса Иоркская?.. A-а! Подыми голову!.. Я уж тебе говорил, что ты матери платье портишь!.. Ты слыхала?.. A-а? Что-о?.. Подыми голову!.. Семилетняя хозяйка!.. Я вот тебе дам в другой раз приглашать к обеду… А сегодня бери Братьэ к себе и корми его своим супом и котлеткой!.. Что-о? Не хочешь?.. Ну и марш из комнаты, а Братьэ жди к себе обедать… Слышишь, герцогиня Кентерберийская!..

Долли, давно по приказанию отца подняв голову, видела, что он полушутит с ней, что он чем-то ужасно доволен, и видела, что его удовольствие передалось и ее матери; но и удовольствие, и шутливый тон были так неожиданны, что девочке вдруг почему-то стало ужасно жаль себя.

— Что ж ты стоишь?!. — продолжал между тем Бурнашов. — Марш, марш в детскую! Ну, мигом, ступай, ступай, — да по дороге не пригласи еще кого-нибудь!.. — крикнул он уже совсем весело и засмеялся.

Долли взглянула на отца, потом на мать, прочла в ее глазах любовь и нежность, в глазах отца — удовольствие, и, вся красная, выбежала из будуара.