Остаточная деформация

Глава 12. К вопросу о равновесии сил

Идет к нему каждый, кому в этом мире досталось,

Кому от обид и от горестей невмоготу.

Он тонкой наждачною шкуркою снимет усталость

И бережно сложит надежду, и склеит мечту.

Приносят к нему ни на что не похожие части,

Приносят, и плачут, и все же с надеждой глядят,

И клеит из этих обломков он новое счастье,

Ворча добродушно заказчику: "Сам виноват!.." Игорь Жук

Гелио

Старая картина больше уродовала кабинет, чем украшала, но Габриэль предпочитал не слышать намёков посетителей. И откровенное фырканье тоже пропускал мимо ушей. Ему было необходимо видеть её каждый день.

На картине были нарисованы гел и йорн, но не настоящие.

Пародии.

Ряженые.

Два человека или ифера изображали гела и йорна. Они сражались на мечах слишком больших и толстых, чтобы быть настоящими. Ряженый в гела оделся в белый хитон, навязал на спину куцые белые крылышки, а на голову напялил странную конструкцию: к обручу крепился ещё один, потолще, выкрашенный золотой краской. Если смотреть издали и чуть прищурившись, то могло показаться, что золотой обруч парит над кудрявой головой. Тот, кто представлял йорна, затянулся в чёрное трико от шеи да пяток, а что не влезло в трико — кое-как вымазал сажей. Разумеется, на его голове торчали витые рожки, не то приклеенные к чёрным жёстким кудлам, не то пришпиленные таким же, как у псевдогела, обручем. Крыльев у «йорна» не наблюдалось, зато болтался привязанный к поясу верёвочный хвост. С кисточкой.

Мастерство художника вызывало некоторые сомнения, поскольку имелись вопросы к анатомии и перспективе. Но ему удалось передать выражение смертельной скуки на лицах обоих актёров.

Габриэль знал картину до последнего мазка, но всё равно пристально созерцал каждый день не менее пяти минут. Ритуалу было много лет. Гораздо больше, чем большинству живущих ныне гелов.

Сегодняшний день исключением не стал. Покачиваясь с пятки на мысок, начальник разведки Гелио созерцал ненастоящий бой, пыльные кулисы и дощатый настил нарисованной сцены.

По истечении обязательных пяти минут Габриэль включил коммуникатор, проверил систему тройной защиты канала связи, сходил к двери, проверив и там, и наконец-то набрал код.

— Приветствую владетельного Клео, — сказал он возникшей на экране рогатой, сине-чёрно-фиолетовой башке.

— Тебе тоже сдохнуть поскорее, Габи, — буркнул владетельный йорн. Его налобные чешуйки топорщились, что соответствовало наморщенному носу.

— Думаю, не дождётесь, — приветливо отозвался Габриэль. Он знал, что его голос неприятен слуху гелов, но слух йорнов эти частоты почти травмировали. — Вам есть, что рассказать по делу?

— Херня полная ваши теории, — рыкнул Клео. — Бьянка мертва. Но её маячок горел гораздо дольше остальных, так что продолжаем работать в том направлении.

К некоторой непоследовательности собеседника Габриэль давно привык, поэтому лишних вопросов задавать не стал. Только необходимый:

— А она успела?..

— Я тебе что, всевидящий? Она своё дело знает… знала, но гарантий не дам.

Габриэлю стоило труда не помянуть святых ёжиков. Но Клео нет смысла врать. Вроде бы. В любом случае, его слова проверить пока невозможно.

— Ладно, — сказал он, стараясь скрипеть посильнее и с удовольствием наблюдая, как Клео кривится почти по-человечески, — перейдём к проблемам мелким, но насущным.

***

Авессалом стар.

У гелов не считается дурным тоном спрашивать о возрасте, но Аве честно не помнит. Тысяча лет? Тысяча сто?.. Он самый старый гел на Гелио. Его называют Авессаломом-старшим, и второго такого нет.

Ум старого гела остёр, опыт бесценен, но на поддержание изношенного тела требуется много энергии. У Аве огромные крылья — до самой земли. Даже на лицо вживили перья: если не присматриваться, то на бороду похоже. Ему трудно ходить, но к двери подошёл сам, не использовал дистанционное управление дома.

— Проходи, шалопай, — ухмыльнулся Авессалом, пропуская Пети на широкую, залитую тёмно-розовым светом заходящего солнца веранду. — Рад тебя видеть. Я присяду, а ты сделай нам чай.

Он неторопливо опустился в плетёное кресло, застеленное шерстяным пледом. Пети знал, что стоять старику тоже непросто. Чай — это традиция, как и слова:

— Хоть кто-то в этом сраном городе умеет заваривать чай.

Они чаёвничали, болтая о пустяках. Только здесь Пети хоть на время переставали грызть тревога и неуверенность. Рядом с Авессаломом он чувствовал себя ребёнком, вечным учеником. По большому счёту, ему было плевать на уникальный опыт и колоссальные знания. Он просто любил старика с перьями на лице.

— Крыло покажи, — потребовал Аве после третьей чашки.

Пети покорно повернулся спиной и встал на колени рядом с креслом, чтобы учителю было удобно рассматривать.

Чуткие пальцы ощупали обрубок, перебрали мелкие перья. Что-то там подвигали. Пети мысленно поморщился: неприятно.

— Медленно, — недовольно сказал Аве. — Может, попробуем всё-таки подправить на уровне поглубже?.. Нет, страшно. Я уже говорил, что ты дурак, Пети?

Пети поднялся, отряхнул одежду.

— Говорил, — подтвердил охотно. — Если не ошибаюсь, сорок два раза, считая с этим.

Аве рассмеялся.

— Вся надежда на твоего Берта. Ты уверен, что он не струсит?

Пети прикусил губу. Он больше не пытался скрыть от старика тревогу.

— Он не струсит, Аве. Тот тест… я не говорил даже тебе… приспособляемость, интуиция и скорость реакции — не главное. Чувство долга и готовность к самопожертвованию. Ради этого, понимаешь?

— Умно, — кивнул Авессалом. — И?

— И теперь я боюсь, что чересчур не струсит.

Старик, кряхтя, потянулся за чайником — тот висел на подставке над огоньком свечи, грел пузатые бока. Тонкий аромат кедрового масла расходился от язычка пламени почти осязаемыми струйками.

— Если чувство долга, то не бойся, — сказал старик, грея ладони о круглобокую чашку — младшую сестрицу чайника. — Оно не даст ему погибнуть по-глупому. А прочее — судьба.

*

Хрустальный ночной воздух чуть подрагивал от звуков близкого леса. Дом Аве — на самом его краю. Город был отсюда виден, но далеко — россыпью притушенных искр. Смутный желтоватый свет пятнал стволы вековых сосен слева от декоративной ограды. Пети старался не смотреть налево. Там, совсем рядом, в чистом просторном доме, ходили живые мёртвые гелы. И он ничем не мог им помочь. Хотелось верить, что — пока.

Жертвы «симптома четвёртого греха» мало спят, им ничего не интересно, ничего не нужно. Бесцельно ходят или неподвижно сидят, забывают вовремя пить, орут, как резаные, если пытаться вывести их за порог больницы-пансионата. Им страшно снаружи, им хочется спрятаться от всего, а в первую очередь — от каких-либо решений, даже самых пустяковых. Выбор — чай или кофе? — может вызвать тяжелейшую истерику.

Сначала специалисты говорили, что это какой-то новый вид депрессии — откуда и пошло название синдрома. Потом уверяли, что это неведомый гормональный сбой, потом на очереди был скрытый генный дефект, неизвестный вирус, чёрт с помелом в ступе… Потом заметили, что мозг «четвёртых» меняется. Не отмирает, как решили было с перепугу, а меняется. Привычные уже симптомы оказались всего лишь первым этапом.

«Это не новая ступень эволюции, — сказал Авессалом-старший год назад. — Не слушай тех болтунов. Это деградация. Перерождение. Стремительное и едва ли обратимое. Процент «четвёртых» небольшой, но растёт с каждым годом и тенденции к снижению и даже к стабилизации нет. Пока рост линейный, но, боюсь, это только первый участок экспоненциальной кривой».

А сегодня еле выговорил перед прощанием: «Кажется, собрать их под одной крышей было большой ошибкой. В коллективе процесс перерождения идёт быстрее. Третьего дня мне доложили, что они опять гудели. Как и в первый раз, все одновременно и без видимой причины. Это рой, ты был прав. Ты мой последний и лучший ученик, Пети. Мы не должны допустить этого любой ценой».

Пети прибавил шаг, сосредоточившись на дыхании. Вечерняя свежесть и смолистый запах сосен делали воздух изысканным лакомством.

Последняя ветка, в которой он был ангелом и врачом муниципальной клиники, научила его ценить возможность просто дышать без хрипа. Жуткое было место. Пыль и боль, вот чего было там в избытке, а остального не хватало решительно. Ветка стремительно засыхала, и дежурные гелы спешно вытягивали остатки ещё на что-то годных ресурсов. Повседневный, бытовой кошмар въелся в Пети до костей. Невозможность выйти на улицу без респиратора. Дешёвый препарат йода к каждому завтраку: иллюзия борьбы с радиацией. Серые лица, жидкие волосы, синие тени под глазами, дикая детская смертность и, что самое страшное, принятие всего этого как единственной формы существования. Нормально, а чё там? Все так живут. Они не понимали, не знали, как может быть иначе. Бесконечные опухоли, с которыми к нему приходили, считались почти нормой. А что такого? У всех есть. А если нет, то, значит, не нашли пока. Особенно запомнилась юная девушка, почти ребёнок, у которой саркома выдавила глаз. Девчушка пришла, улыбаясь чуть виновато, и сказала, что до недавнего было ничего, нормально, а вдруг начало болеть. И пахнет как-то не очень, её парню не нравится. Пети считал, что неплохо обтесался, но был потрясён. Опухоль уже начала разлагаться, она не могла раньше не болеть. Сделал полный осмотр. Вместо желудка УЗИ показало какой-то дуршлаг. «А, это у меня с детства, — безмятежно сказала девочка. — Я привыкла. Ну ладно, поболит, если съешь не то, ну кровью посрёшь иногда. Привыкла». Фоновый уровень её привычной, ежедневной боли почти не изменился, когда саркома кинулась в рост и пустила метастазы. Организм начал подавать тревожные сигналы, скорее, от безнадёги. Всё, что Пети тогда смог сделать — отключить болевые рецепторы. «Ты довольно скоро умрёшь, — честно предупредил он. — Но болеть точно не будет. Держи специальный пластырь, заклеивай это безобразие, он заодно и запах уберёт». Девочка заклеила, радостно и искренне поблагодарила «классного доктора» и побежала на свидание к своему обонятельно чуткому парню. Почти полетела. Впервые за семнадцать лет у неё ничего не болело, а смерть… К её близости девочка тоже привыкла. Не сегодня же!

Глядя ей вслед, Пети окончательно решил, что вернётся в Гелио и попробует что-то изменить там, в золотом и голубом городе солнца. К тому времени он вполне сознавал, насколько гелы зависимы от ветвей Древа, но смотреть, как гибнет такая удивительная любовь к жизни, уже не мог. В тот день он принял ещё двадцать с чем-то пациентов. Тогда он ещё не вполне понимал, с чем имеет дело. Он и сейчас не всё понимал.

Дорога ровная, гладкая, со слабой подсветкой обочин — в Гелио других нет. В городе, особенно в центре, много дорог-траволаторов, но кому они нужны на окраине? Если лень идти или надо быстро, то берут кар. Пети было некуда спешить, а раздумьям ходьба способствует. Вот и шагал, привычно и размеренно, стараясь не гнуть спину под неравномерной тяжестью. Не отвлекаясь от невесёлых мыслей, сам не заметил, как пересёк черту города, машинально ступил на движущуюся ленту проспекта Звёздного Сияния. Ему ехать — почти в самый тупик линии. Хотя и не рекомендуется техникой безопасности, шёл по траволатору, с тоской понимая, что увидит тёмные окна своего пустого дома быстрее, чем мог бы, но не замедляясь.