Остаточная деформация

Глава 21. Дорога в ад

— Мой Ангел, скажи мне, о чем ты грустишь,

глядя со своей высоты?

— Мой сын, я печален сегодня о тех,

кто так же бездомен, как ты.

— Но я не бездомен! Есть крыша, и хлеб,

и свет — это чем не жильё?

— Да, сын мой, не хлебом единым ты жив,

но мается сердце твоё. Игорь Жук

Гелио

А ночью пришёл старина Скотт — такой, как раньше, бескрылый, умный, язвительный выпивоха. Расселся, как у себя дома, достал из-под пиджачной полы плоскую коньячную бутылку, в которой ещё плескалось добрых две трети содержимого.

— Рюмок нет, — сказал Авессалом, — только чашки. Я совсем старый, уже забыл, когда принимал горячительное.

Скотт был согласен на чашки. Он и из горлышка не брезговал.

— Как тебе наша мечта, приятель? — спросил Аве.

Скотт от души приложился к чашке с коньяком и пожал плечами.

— Красиво, правда?

Неопределённая кривоватая ухмылка и торопливый глоток.

Аве спрятал лицо в ладони. Перья щекотно прошлись по пальцам.

— Ну да, да, всё катится под откос и все выходы плохи, но была целая тысяча лет — благоденствия, великих открытий и великих свершений. Во многом мы приблизились к совершенству настолько близко, насколько это возможно. С космической программой, правда, швах… Я помню, ты рвался в космос, но Древо прекрасно, ты бы оценил. Наш труд не был напрасен.

Скотт поставил чашку на лакированный столик (Аве догадался по глуховатому стуку) и потрепал старого гела по плечу. Сочувственно. Он всё понимал, и держать фасон не имело смысла.

— Я не знаю, где была точка бифуркации, — простонал Аве, комкая бороду. — Где мы ошиблись?! Что не так сделали или чего не сделали?.. Старые языки отмерли только к двадцать четвёртому веку, новая раса — единый язык. Помнишь, ты говорил, что этого не будет никогда? А помнишь теорию «лингвистического обезличивания», которую продвигал Войцех?.. Чушь! Больших индивидуалистов, чем гелы, не найти. По крайней мере, пока. Мы сбежали в рай от окончательной войны, но она догнала и в раю. Раса йорнов создала себя одновременно с нашей — гадский дух человеческого противоречия! — и в День становления мы уже не могли на это повлиять. Мы разделили войну и мир, сделав армию отдельным подвидом, а бои сдвинув в псевдореальность ветвей. Гелы наконец-то смогли жить без тревог, в полной гармонии со вселенной. Ветви… Без их ресурсов мы бы ничего не достигли, хотя именно из-за них никогда не победим йорнов окончательно. Кое-кто из наших этиков-теоретиков говорит, что ветви — это жестокость, но не отказывается ни от одного блага, которое они дают. Впрочем, если мой ангел-ученик прав, и эффект накопления тёмной материи существует, то мы относительно легко свернём программу ветвления вполовину. И те же самые этики будут завывать о недопустимом падении уровня жизни… — Старый гел оскалился. — Ангелы, только они имеют право судить о ветвях, но их единицы. Ник, кстати, нашёл у них, у всех, общий занятный рудиментарный ген… неважно. Важно, что они живут, как сами хотят, не испытывая принуждения. Как и все гелы. А что, если прав мой сын, и гелы… и мы действительно становимся роем насекомых? Что, если этому бесполезно сопротивляться, потому что источником «синдрома четвёртого греха» является ген бабли, без которого нашу… расу гелов невозможно было бы создать в принципе? Я запутался, Скотт. Я слишком зажился на этом свете. Не из эгоизма, поверь, а из страха бросить на самотёк дело всей жизни. Всех наших жизней, мой бедный друг…

Аве наконец-то поднял взгляд. В кресле напротив сидел безупречно прекрасный гел, черты лица которого немного напоминали старину Скотта. Губы безмятежно улыбались, а вместо глаз зияли чёрно-багровые дыры. Ах да, старина Скотт выцарапал себе глаза в припадке безумия и умер через пару лет в абсолютной темноте.

— Прости. Прости меня…

Безумец качнулся в кресле раз, другой, поймал одному ему слышный ритм и загудел на невыносимо высокой, назойливой ноте.

Аве вскрикнул и проснулся. Зудел, разумеется, планшет. Новый день спешил рассказать о новых бедах.

Возникновению в вирт-окне лоснящейся лысины Михаэля Авессалом даже обрадовался. Сугубо деловые между ними отношения сводили всяческие любезности к минимуму — как раз то, что сейчас нужно. На краю изображения маячила массивная тень Василя, но не проявлялась ни единым звуком, ни каким-либо заметным жестом: в присутствии своего командующего армейцы вели себя тише воды и ниже травы.

— Дома Штефана нет, — сухо доложил Михаэль, опустив приветствия до лучших времён. Изображение подрагивало. — Но он тут был совсем недавно. Мы обнаружили интересное, Аве. Много интересного.

*

Дом крошечный, низкий — все ангелы почему-то предпочитают клетушки и презирают аэродизайн. Самое жилое впечатление производила кухня. Конечно, ангелы, как и солдаты, нуждаются в хлебе насущном. По полу зачем-то были разбросаны свежие опилки — много, ковром. Золотистые тонкие стружки устилали деревянный пол толстым слоем, местами собираясь в небольшие курганчики. Прослеживались три чётких дорожки: от кровати к двери, на кухню и в ванную.

— Это ещё зачем? — удивился Василь, озадаченно теребя чуб.

Шеф зыркнул недружелюбно, и неуставные вопросы отпали сами по себе. Сквозь сильный запах дерева и смолы еле слышно пробивались весьма необычные ароматы. Были и знакомые. Ну, Михаэлю знакомые. Так-то опознать специфический запашок смогли бы очень и очень немногие. Ник бы сразу узнал, это точно.

— Должны быть ещё комнаты, помещения какие-то, — сказал Михаэль, едва заметно морщась. — Ищи.

Василь взялся выполнять со всей ответственностью. Под стружками (ёжики! чтобы только сгрести эту клятую древесину — час понадобился!) не нашлось абсолютно ничего интересного. Никаких люков, тайных ходов или гидрогелевых оболочек от биокристаллов. Мышиное дерьмо нашли, в количестве. И мелкий бытовой мусор. В холодильнике — недоеденная тыквенная каша, молоко, сыр. В единственном шкафу — обычное барахло. Для ангела, конечно, обычное. Гелу бы понадобилось другое обычное. Стол, комп старый, слабенький, без пароля или какой-то ещё защиты. В компе — дневник последней миссии, который стоит, конечно, изучить, но понятно, что там ничего интересного. Просиженное кресло.

— Ничего нет, шеф, — сказал Василь, искренне считая, что облегчение на его дублёной роже не читается. — Может, не там ищем?

Михаэль грустно усмехнулся (мысленно). Василь честно старался, но как же он не хотел ничего найти…

— Там, не сомневайся, — неприятным голосом (а кому нравится ломать старую дружбу?) отозвался старший. — Ты обратил внимание на генератор возле дома? Он вдвое больше обычного бытового, а здесь и питать-то нечего. Даже простенького голо нет, даже климат-системы, не говоря о синтезаторе. Могу спорить, что за кашей он ходил в синт-центр. Куда-то же вся эта энергия должна идти, а?

— Тыквы у него в огороде растут, — проворчал Василь. Он сопротивлялся признанию очевидного, как только мог.

Но искать продолжил. Михаэль не помогал — хотел, чтобы солдат сам справился. И таки дождался.

— Стена между комнатой и кухней слишком толстая, — сказал Василь несчастным голосом. — Полость не простукивается, но кабель от генератора… раздваивается. Часть в доме, а часть идёт с концами под ту стену. Надо ломать, шеф.

— Не советую. Лучше поискать дверь, люк или что-то в этом роде. А потом связаться с кем-нибудь из наших, кто умеет работать с декриптером…

Василь быстро наклонился, скрежетнув псевдометаллом оперения, и рванул плинтус, неплотно прилегавший к стене.

Полоска гибкого пластика отлетела с громким щелчком, открывая чёрную щель — оскал неизвестного зверя. Прежде, чем Михаэль успел отреагировать, его солдат вставил в образовавшийся разлом пальцы и с натугой потянул вверх. Стена вздрогнула пару раз и подалась. Поползла, кряхтя и постанывая, будто жалуясь на непотребное, грубое насилие. Выдранные с корнями, с мясом, со всеми титановыми потрохами запоры болтались по нижнему краю открывшегося входа в подпол.

— Ну или так, — после паузы согласился Михаэль.

*

— Ну, плазмомёт — это само собой. Самодельный, оригинальной конструкции. И из него недавно стреляли. Хроносвязь. Штабель полураспакованных коробок — полный набор оборудования для биомодификаций. Мы пошарили — и по коробкам, и по лабораторному журналу. Интересные вещи, скажу тебе, Аве. Есть кое-что и его собственной разработки.

— Это Ник сказал, что собственной? — заинтересовался Авессалом.

Михаэль покачал лысой головой:

— Зачем Ника дёргать лишний раз? Я и так знаю, что никто в Гелио не ведёт работ по модификации йорнов. Ну, теперь уже никто — кроме этого ёжикова сына Штефана.

— Что?.. — жалко булькнул старейший гел. — Йорны?..

— Даже не сомневайся. Как минимум один, но это не точно. И меня чрезвычайно интересует, куда делся изменённый рогач и как он нынче выглядит. Мы ещё пороемся тут немного, а ты решай, кого и как подключать к поискам Штефана. Это уж, прости, не задача армии.

Проводить незаконные обыски в частных домах тоже не входит в её задачи, но Авессалом решил не заострять.

***

Глаза застилает пеленой ненависти. Древо, как же он ненавидит всю эту ложь, эту фальшь, весь этот проклятый золотой глянец…

Болото — зловонное и топкое — вот что такое Гелио на самом деле. Все живущие в нём — мертвы. Точнее, они так толком и не родились, с первым вдохом заполнив лёгкие гнилой чёрной водой, тиной и жидкой грязью. Нафаршированные биодрянью манекены, не стоящие кончика ногтя любого из живых. Настоящих живых.

Штефан, ангел иферский, идёт по шелковистой траве, и хруст ломающихся под ступнями стеблей отдаётся болезненной пульсацией в затылке. Он рад боли, потому что болит — у живых.

Манекены двигаются слева, справа, спереди и позади. Рядом, но за тысячу парсеков. О, если бы хоть один ткнул пальцем, засмеялся, бросил камнем… Да, возможно, это был бы повод передумать. Но крылатые манекены делали вид, что не замечают чужака. Это же так неприлично, некорректно — хоть кого-то выделить из безликой толпы. Хотя все, все они испытывают сейчас разбавленную жгучим любопытством гадливость.

Лямки рюкзака приятно оттягивают плечи. В болотного цвета мешке — будущее. Точнее, его маленький кусочек, фрагмент мозаики, которую он выкладывает уже много-много лет. Из всего выкладывает, что судьба даёт в руки: из существ, вещей и событий. Яркая смальта, уголь, бутылочное стекло или обломки кирпича — всё в дело, всё в узор. Груз на плечах — не последний кусочек, но уже близко, совсем близко.

«Сырое» фотоволокно удалось достать с большим трудом и за услуги, о которых не хотелось вспоминать.

Он фыркает.

Манекены так гордятся своей свободой, что готовы сами себя заковать в цепи и запереть в клетках. «Общественное неодобрение» способно ввергнуть их в тяжёлую депрессию, которую они будут лечить год, а уж намёк на «порицание»… И при этом при всём — кнофы, симуляторы насилия с погружением, пятимерная наркография «Семь грехов», законные и не очень спуски к «дочерям человеческим», да и сынами не брезгуют, больные на всю голову фантазии…